Выход: дневник монстра. Часть 1

Буря, разразившаяся над Ульями, сломала самых стойких и смелых. Жить как прежде больше не представлялось возможным. Но мы слишком закоснели в своих привычках, и не желали в этом признаться.

Не желал и я.

Сейчас я наблюдаю, как ручейки сбегают по карнизам. Оконное стекло идет рябью, мир плывет перед глазами, и вместо знакомого двора я вижу сырые стены каземата, а в шум ливня вплетается больной шепот:

— Это невозможно... пойми, невозможно сделать то, что ты требуешь! Я не повторю прошлых ошибок... ни я, ни кто-то другой не станет создавать для тебя армию монстров. Даже если ты найдешь того, кто сломается... кто струсит... даже тогда люди перебьют вас раньше...

Я наношу жесткий удар по почкам. Торий дергается, захлебывается слюной. От него пахнет болезнью и потом. Лицо — сплошная гематома, два ребра сломаны, руки кровоточат после пытки иглами. Но он все равно не ломается. Не ломается, этот жалкий книжный червь, которого я так ненавижу и который имел глупость сунуться в сердце Дара — для чего на этот раз?

— Мы оба платим за свои ошибки, — продолжает говорить он в бреду, и я чувствую жар, исходящий от его тела — Торий попал в мои руки уже изможденный, уже заболевший. Пришел один и без оружия — через тайгу и болота. Прямо в логово хищника. Такой глупый и нелогичный, такой человеческий поступок.

— Подумай, — хрипит он. — Сколькими васпами ты готов пожертвовать во имя своей мести? Сотней? Тысячей?.. Несколькими тысячами? — он сплевывает кровавую слюну, смотрит на меня через щелки заплывших век. — Так сколько?

— Неважно, — равнодушно отзываюсь я. — Мертвым ничего не важно.

Мой голос безжизнен и глух. Мое сердце бьется ровно, будто оно механическое. Я и есть — механизм. Мертвец, продолжающий жить вопреки всем биологическим законам. Отравив меня ядом, Королева не просто перекроила мою сущность. Она вложила в меня "код смерти".

— Это... можно изменить, — шепчет Торий. — Однажды вас обрекли на смерть... теперь я предлагаю жизнь.

Его слова шурупами ввинчиваются в виски. Я морщусь. Бью снова. В селезенку. В почки. В лицо. Под ребра. Но не чувствую ничего. Ни опьянения, ни радости — лишь пронизывающий холод, лишь пустоту и тоску под сердцем, которое все также ровно отсчитывает секунды моего бытия.

Я — мертв. И, возможно, Торий умрет тоже. Он мог бы дать мне армию послушных солдат — но предпочитает бормотать свою идеалистическую чушь, чем крайне раздражает меня. И я оставляю его в покое — истерзанного, истощенного и больного. Ближе к вечеру ему дадут горячий отвар — так он продержится еще одну ночь, а завтра я пущу в ход костедробилку. Возможно, тогда он будет посговорчивее.

Я знаю, зачем Торий вернулся в Дар. Здесь, на границе, люди развернули базу. Отсюда они ведут зачистку территории, выдавливают нас с этих земель, как паразитов. Сюда свозят пленных, чтобы возобновить опыты.

Торий говорит, что так дальше продолжаться не может. Он говорит, что многие ученые, задействованные в проекте, осознали: васпы — не насекомые и не безмозглые существа. У них тоже есть разум, они не сами выбирали такую судьбу. Торий видел, что делают с пленными васпами, и во что они превращаются потом. У меня нет причин не верить: я знаю, я сам был подопытным зверем. Торий говорит, что все можно изменить, и именно поэтому вернулся в Дар.

Ему не повезло лишь в том, что еще раньше туда вернулся я.

"Ты всегда возвращаешься", — сказала Нанна и была права. А куда мне было идти?

Улей — мой дом. Васпы — моя семья. Я предал их однажды, но предательство было во благо (так я тогда думал). Если бы задуманное осуществилось — осы, а не люди, стали бы хозяевами планеты. А кто мы теперь? Горстка затравленных хищников, обосновавшихся в последнем уцелевшем Улье рядом с северной границей Дара.

Немудрено, что свалившийся на мою голову старый знакомец показался небесной манной. Немудрено, что я так разозлился, когда понял, что его планы кардинально отличаются от моих. И я не верил ему. Но кое-кто поверил.

Помню тот вечер, промозглый и сырой. После затяжной весны лето удалось коротким и дождливым. Сквозь трещины Улья проступает влага, нижние ярусы вечно затоплены паводком. В таких условиях человеку легко подхватить пневмонию, а двое суток избиений и пыток усугубляет ситуацию. Именно об этом приходит поговорить со мной офицер Пол.

Он стоит в дверях, скрестив на груди руки и опершись плечом о притолоку. Квадратная челюсть лениво двигается туда-сюда, перегоняя из одного угла рта в другой длинную сосновую иголку.

— Там твой человечек помирает, — спокойно и буднично говорит он.

В нынешних условиях Пол выполняет функцию военного врача. Он хороший воин, но когда на счету каждая особь — кто-то должен выполнять и эту работу.

— Его так просто не добьешь, — отмахиваюсь я.

Нас с Торием больше не связывает договор, и все равно кажется, что он перенял часть моей выносливости. Его стойкость пробуждает во мне исследовательский интерес — насколько далеко я смогу зайти прежде, чем он сломается или умрет? К моему разочарованию выясняется — не столь далеко.

— У него жар, — все с тем же непробиваемым спокойствием продолжает Пол, и хвоинка в его рту перемещается влево. — Слышал, при такой температуре у человека сворачивается белок.

— Продержится до завтра? — спрашиваю его.

Пол пожимает плечами.

— Если дать передышку — возможно. Или пристрелить. Чтоб не мучился.

Быстрая смерть — милость.

Я не смотрю на него. Смотрю на свои руки: костяшки разбиты в кровь, пальцы подрагивают от напряжения, правую ладонь наискось пересекает царапина — порезался, открывая ржавую дверь каземата. Если верить ведьме, по линиям на ладонях можно прочесть судьбу. Эта царапина — как новая линия жизни. Странная примета для того, кто много лет, как мертв.

— В Даре нет места милосердию, — медленно произношу я.

— Хорошо, — коротко кивает Пол. Он не спорит, принимает мои слова, как данность, и поворачивается, чтобы уйти. Но медлит в последний момент.

— Знаешь, — говорит он, — Я и комендант. Мы беседовали с ним. И кое в чем человечек прав.

Такие слова — неслыханная дерзость! Они — словно удар по лицу. По моей репутации, говоря точнее. Если человек прав — значит, не прав я?

Вскидываю голову, пальцы против воли сжимаются в кулаки.

— Забываешься, Пол!

Но он только качает головой и продолжает, чуть повысив голос:

— Ты знаешь положение вещей, Ян. Мы деморализованы смертью Королевы. Истощены и устали. А этот человек пришел не убить. Он пришел помочь. И не только он. Если нам не помогут одни люди — совсем скоро убьют другие. Не знаю, как ты, но... я бы хотел, чтобы у всех нас было хоть какое-то будущее.

Наши взгляды пересекаются. Лицо Пола спокойно, челюсти двигаются, разминая сосновую иголку. И я замечаю, что на моих скулах тоже двигаются желваки. Но я слушаю и не перебиваю.

— Не знаю, что у вас за счеты, — заканчивает свою мысль Пол, — но я почему-то верю ему, — он вытаскивает изо рта разжеванную иголку, смотрит на нее с прищуром, будто изучает. — Вчера я услышал одно слово. Я давно забыл его. Да и ты, думаю, тоже. Это слово — надежда, — Пол щелчком отбрасывает иголку в коридор и заканчивает тихо:

— Оно приятно на вкус.

И улыбается — неестественно и мечтательно. От этой улыбки стальными обручами сдавливает сердце. Словно меня, а не Тория, пытают в сырых застенках Улья. Словно у меня, а не у Тория, тело охвачено огнем лихорадки. И все, что было, что остыло, что спрессовалось в неподвижные льдины — начинает мучительно ломаться и топиться. И я задерживаю дыхание и прижимаю кулак к груди. И ощущаю — бьется. Неритмично. Взволнованно. Не механическое — живое.

— Я поговорю с ним... снова.

Мой собственный голос звучит издалека, будто пробиваясь через закосневшую оболочку моей скорлупы, разрывая онемевшую гортань, как побег разрывает спрессованный за зиму грунт.

— Без пыток? — уточняет Пол.

— Без.

— Тогда я приготовлю лекарство. Думаю, за трое суток удастся поставить его на ноги, — говорит он, никак не комментируя мое решение. Разворачивается и уходит окончательно.

А я стою в своей одинокой оледенелой келье, и слышу, как с потолка капает вода — кап, кап... Так время отсчитывает секунды до наступления нового дня.

"Еще один день, — думаю я. — Что может изменить один день?"

И ошибаюсь.

Он меняет многое.

* * *

Иногда я думаю: вспоминает ли Торий время, проведенное в Улье? Если и вспоминает — то не показывает вида. Лишь однажды я спрашиваю его, почему он решился на такой шаг. Почему пришел ко мне — зная, что его ждет.

— Почему? — повторяет Торий и ухмыляется болезненно, словно на какой-то миг возвращается в те страшные для него дни. — Да потому, что вы долбанные психи! Если б я повел себя иначе, разве ты стал бы слушать меня?

Больше на эту тему он не говорит. Он все для себя решил и простил. Это дорогого стоит — простить своего врага. И я чувствую к нему невольное уважение, потому что сам далеко не так великодушен. Но раскаиваюсь ли? Сложно сказать. Когда на тебе висит груз многих загубленных жизней, чьи-то отбитые почки кажутся сущими пустяками.

* * *

Сегодня Торий сменил деловой костюм на неброскую куртку и джинсы. Машину он припарковал в соседнем дворе: на этом настоял я. Когда собираешься взламывать чужую квартиру, лучше не привлекать к себе внимания.

— Умеешь ты находить проблемы, — ворчит Торий, пока мы пересекаем двор, перепрыгивая через лужи. Ветер гнет верхушки деревьев, забирается за пазуху, продувает насквозь. Ко всему прочему, дождь начинается снова, и Торий чертыхается при каждом шаге — он уже ненавидит и погоду, и меня, и всех васпов, вместе взятых.

— У меня на носу симпозиум, — продолжает ныть он. — Неотредактированная статья. Куча недоделанной работы! Вместо этого я потакаю твоей паранойе! И мало того — собираюсь нарушить закон!

— Ты можешь не ходить, — логично замечаю я.

Торий фыркает.

— Ну да! Как же! Выпускать тебя одного — все равно, что бросать гранату без чеки. Где-то да рванет.

Мне не нравятся эти слова. Если Торий до сих пор не доверяет мне (а, возможно, и всем васпам), что говорить о других людях? Я не знаю, что ответить на это, а потому молчу. Торий умолкает тоже, замечая сгорбленную фигуру Расса. Тот пережидает дождь под козырьком подъезда. Заметив нас, улыбается присущей ему жутковатой улыбкой, от которой его лицо становится похоже на разбитую гипсовую маску.

— Я ждал тебя одного, — обращается ко мне Расс.

Торий хмурится. Согласен: не лучшее приветствие для старых знакомых. Учитывая, что комендант был одним из первых, кто принял идеи профессора. Но я также понимаю, что Расс не хотел никого обидеть. В Ульях нас учили молчать, скрываться, и лгать. Теперь же появилась возможность говорить открыто, и мы делаем это неуклюже, часто не понимая, что слова тоже ранят.

— Рад, что ты согласился помочь, Вик, — тем временем продолжает Расс. — Помощь человека пригодится.

Торий нервно кивает. Отвечает:

— У меня долг перед Полом. В его смерти есть и моя вина. Наверное, я обещал слишком многое тогда...

— Он был доволен жизнью, — перебивает Расс, и в глубине его глаз снова начинает полыхать гнев. — Пол не из тех, кто ломается быстро. Его убили.

Торий пожимает плечами и отворачивается. Между ним и Рассом всегда чувствовалось некоторое напряжение. Думаю, оттого, что по прибытию в Дар первый допрос с пристрастием Торию устроил именно комендант.

— Хорошо, — сухо говорит профессор. — Давайте выясним это. К двум мне надо вернуться на работу.

И первым заходит в подъезд.

Дому давно требуется ремонт: штукатурка здесь облуплена, стены исписаны хулиганами. На лестнице стоит запах кошачьей мочи. Торий морщит нос и закрывается рукавом. А я думаю, что даже такие условия гораздо лучше, чем холодные казематы Улья, где с потолка капает вода, где от сырости стены покрываются черным восковым налетом, а ночную тишь то и дело разрывает тоскливый вой сирены.

Каморка у вахтера — немногим больше чем у Расса. Мы едва умещаемся там втроем. А сам вахтер — сухой старичок, заросший бородой, как старый дуб — мхом. Он закутан в ватник и греется у самодельного тэна.

— Как здоровье, дед? — спрашивает Расс. — Хвораешь?

— Как не хворать, служивые, — охотно отвечает вахтер, кашляет, утирает распухший нос огромным и не очень чистым платком. — Сырость-то вон какая. Непогода. Хороший хозяин собаку на улицу не гонит. Только вы ходите...

— Не ходили бы, коль не нужда, — комендант ставит на стол полштофа спирта. — Поправься вот.

Глаза вахтера поблескивают из-под кустистых бровей. Он улыбается, отчего борода раздвигается в стороны, и морщины лучами разбегаются по темному лицу — ни дать, ни взять старый колдун на покое. Он выглядит столь же чуждым этому миру, как и мы сами.

— А за это хорошо, за это спасибо! — радуется старик, и на столе тут же появляются запыленные стаканы со следами прошлых попоек. — Изнутри оно греться куда полезней да приятнее. Вот и закусочка, чем бог послал.

Старик выкладывает шмат сала и полкраюшки хлеба. Сглатываю слюну — последние дни я перебивался кое-как, и чувствую себя усталым и вымотанным. Поэтому смотрю не на стол, а в угол комнаты, забитый хламом и заросший паутиной, говорю:

— Некогда нам.

Старик кряхтит, вздыхает. Сморкается в платок.

— Все-то вы, молодежь, бегаете. Все-то вы торопитесь, — ворчит он. — Неужто по лесам не набегались? Так вся жизнь в беготне и пройдет.

Он встает, шаркает к шкафу. За стеклом на крючках висят связки ключей. Дед роется в них, перебирая сухими пальцами. Ключи звякают, словно ржавые колокольчики.

— Я в свое время тоже набегался, — продолжает он. — Да только к чему пришел? Ни угла своего нет, ни помощи. А умру — дай бог, чтобы похоронили по-человечески. А то кинут в яму, как собаку бездомную.

Он, наконец, снимает ключи и протягивает — почему-то мне, а не Рассу. Я беру их бережно — как полгода назад брал первые в моей жизни ключи от собственной квартиры. И думаю о том, сколь долго простоит теперь закрытой квартира Пола? Кого вселят туда? Вряд ли человека — кто из людей пойдет в квартиру, где нашли мертвого васпу?

— А что, дед, — говорит Расс. — Ты прав. Пусть они идут, а я с тобой останусь. Помянем боевого товарища.

Он садится к столу и подмигивает нам: идите, мол. Я понимаю его без слов: Расс не зря остается на вахте. В случае опасности он задержит любопытных и подаст сигнал.

— Вот это правильно, вот это по-нашему, — тем временем подхватывает дед и разливает по стопкам резко пахнущую жидкость. — Ваш товарищ тоже правильным мужиком был. Коли видел, что хвораю, всегда в аптеку за лекарствами сходит, всегда вещи донесет. Еще и смеется, бывало. Мол, ты, дед, не прикидывайся! Какой же ты больной? Ты еще меня переживешь! — он вздыхает, смотрит в рюмку. — Вот и пережил его, соколика. Вот и накаркал себе судьбину. Будто чуял он...

Старик залпом выпивает рюмку. Морщится, утирает выступившие слезы рукавом. Смотрит на нас сквозь нависшие кущи бровей.