Я несколько стушевался, ощутив форменный разгром, равный почти наполеоновскому при Ватерлоо, и почувствовал миддлуотеровскую неуверенность, хотя он её и прячет, уже в самом себе, но не слишком глубоко, где-то у горла. Прячет за нервной вспышкой, за своим наигранным негодованием. А она, против его воли, проглядывает. Эмоций, правда, во мне почти не возникло и на этот раз. Скорее, лёгкое удивление и вопрос, что его так раздосадовало, вот это непонятно. Пробормотал только:
— Элита элите везде, разумеется, рознь...
Но Миддлуотер меня не слушал:
— О'кей. Последний вопрос, Борис, то есть Бобби. Большинству проще именно не думать, не рассуждать. А твои рассуждения... Так мы далеко уйдём, — всё так же вяло отмахнулся от меня, но сказал чётко и твёрдо, как отрезал, Миддлуотер. — Сенсуализм, солипсизм и какой-то мутный волюнтаризм. Оставь это интеллектуальное дерьмо экспертам для кропотливого анализа под микроскопом. Пусть нанюхаются им досыта. А у простого человека должны быть только простые нравственные критерии, говорил мне президент. И я тебе так говорю. Никак не иначе!
— Так они есть, сэр. — Я не стал указывать Джеймсу на его же противоречие. На меня не распространялись его слова: "Пусть относятся, как хотят". От меня он потребовал относиться без рассуждений, как он сам, разделить с ним и веру его, и все его заблуждения. И об ином не думать. Это очень обычно. То есть он захотел, чтобы я оказался простым и не рассуждал. В самый раз Джеймса такой я устроил бы. Вот какой ещё выискался молодец!..
— Тогда хорошо. Но о них давай потом. В следующий раз. Встретимся...
Джеймс выпил виски залпом. Хотел, было, ещё что-то сказать, но вновь только вяло взмахнул рукой в знак прощания, повернулся и с остатком виски в бутылке на три пальца над донышком и бокалом ушёл в свою комнату. Я неторопливо налил себе из другой бутылки тоже и выпил под лимонный кружок, съеденный вместе с кожурой.
— Ишь ты, мишень тебе нужна, — не удержался и вслух пробормотал я, поднимаясь со стула. Без покачивания прошёлся по гостиной и поочерёдно уменьшил до минимума свет в настенных бра. — Ещё и управляемая... Оскомину не набьешь? Изжога не замучает? — И продолжил размышлять: "А как меня учили: "Сама жизнь есть испытание. Тренируясь, ты должен испытывать и отшлифовывать сам себя, чтобы достойно встречать великий вызов жизни. Выйди за пределы жизни и смерти, и тогда ты сможешь пройти через все кризисы спокойно и безопасно".
"Нападающего — тяни, падающего — толкни", это правило из дзюдо. До — по-японски Путь, по-китайски — Дао. Я пришел в его начальную точку. Здесь, в этой бескрайней пустыне? Эта же точка и конечная, если верить философии Пути, разработанной великим Миямото Мусаси. Пусть в пустыне. Но пока не в Пустоте. Запутался я совсем, что ли?
Здесь у нас прислуги не было. Нетронутые бутылки со спиртным я вернул в бар. Потом снёс посуду в кухню, в моечной машине вымыл и составил на решетчатую полку в сушильный шкафчик. За работой негромким речитативом бормотал себе под нос припомнившуюся песенку из старого грузинского фильма "Не горюй!", просмотренного с Акико на Хоккайдо: "Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал и грузинскую он песню по-мингрельски напевал".
Что-то меня в ней зацепило. И всё никак не отпускает. Звучит в голове вновь и вновь. В ней услышалось определяющее время. Ход времени. Хоть я и нетрезв, чуть изменил слова, и возник у песни доступный моему пониманию смысл: "Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал и песню грустную в седле он по-мингрельски напевал". Сразу становится ясно, служили грузинские, мингрельские, сванские, кахетинские, ахалкалакские, хевсурские и прочие князья в русской армии и этим гордились. Спасла Россия Грузию от уничтожения зажавшими бойкими соседями персами, от беспросветной нищеты. Дала спасённым благословенную возможность России служить. И за верную службу великая Россия всегда щедро благодарила.
Вот теперь с генералом, не русским и не грузинским, мы только что сидели не в сёдлах, а за столом. Грустно, пожалуй, не мне и не Джеймсу, а той, которая нас с ним сразу покинула и ушла отдыхать. Якобы. Или и вправду, если она спит. А тут два американских подполковника прилетели в Гоби. С американским генералом военно-воздушных сил, который учил, манил, угрожал. И нигде никого это не удивило. Кроме меня, хоть я и выпивши. Ну и ну!
Мы разместились в первый монгольский вечер каждый в своей комнате с пристроенными персональной ванной и гардеробом-кладовой для вещей и одежды. Думаю, что каждый из нас долго не смог заснуть.
"Чем выше поднимается человек по служебной лестнице, тем меньше ему хочется выслушивать и тем больше хочется высказываться", подумал я о Джиме. Но мне не стало завидно. И он ведь всё-таки выслушал меня и не возражал. Значит, он со мной согласен? Логично? И ещё впервые в новом моем обличье я подумал, что, в сущности, все мы и каждый из нас очень одиноки. Но и тоски во мне не было. Одинок — не одинок, какая разница, если всё время осознавать себя под Богом и с Богом?
Я впервые здесь, именно здесь, в Гоби, ощутил какой-то внутренний подъем. Словно долгожданное пробуждение и прилив сил, нравственных и физических. Я совершенно не почувствовал опьянения, отдался новому внутреннему ощущению протекающей сквозь меня особенной энергии, мощнейших вертикальных потоков — сверху вниз, в землю, и снизу вверх, в небеса, в космос, — и долго лежал с открытыми глазами, заложив руки под голову и глядя в темный потолок. Нет, меня лёжа не покачивало, уверен, мог бы выпить ещё бутылку и ещё, припасённого в генеральском "люксе" спиртного хватило бы, чтобы влёжку упоить многих. Только зачем?
Я вспомнил нюансы интонаций в очень откровенной, как программа, фразе Джеймса:
— Мне нужна активная, деятельная мишень!
Фраза не выходила у меня из головы с того момента, когда так нахально и обнажённо выстрелилась в мир. Я прокручивал её, как магнитофон, машинально, без малейших чувств. Джеймс упустил добавить одно только слово, чтобы из меня, по его желанию, получилась "управляемая, активная и деятельная мишень". Но я нимало не был на него в обиде. Мне и предстояло стать активной и деятельной мишенью, в этом бригадный генерал ВВС США Джеймс Томас Миддлуотер был совершенно прав. И управляемой. Он думает, что им управляемой. Он платил, он и заказывал музыку. Спасибо, что не стал темнить. За предупреждение тоже спасибо, слышишь, Джим? И в чём-то ты, конечно, прав, обвинив меня в некоем примитивизме. Собственного социального опыта при новом состоянии сознания у меня запасено пока не густо.
"Смысл слов с течением времени меняется, — неторопливо размышлял я, лёжа с открытыми глазами. — Безусловно, Джеймс прав: должны быть нравственные критерии. Обязательно. Любой может сказать, что верит или что не верит ни в бога, ни в чёрта, ни в вороний грай. Как я человека проверю, сам его не зная? Только оценкой тех значений, которые лично я придаю этим словам, а ещё оценкой, насколько стойко я им следую — выбранным принципам и критериям. Японский Мастер меча Мусаси утверждал, что не следует вообще никаким принципам. Думаю, что кое-каким следовал, ведь не спал же он, стоя на голове.
У меня с американцем, похоже, конфликт представлений: я вижу так, а ему видится или мерещится иначе. Но об этом стоит задуматься уже на трезвую голову. В следующий раз, как правильно сказал Джим. Я всё-таки высказался по пьяни чересчур откровенно, надо бы мне быть с Джимом поосторожнее, и в отношении религии, и вообще. Не надо походить на овцу, слишком выбивающуюся из стада, такие сами просятся под нож".
А ещё я в тот вечер очень надеялся, противореча сам себе, что Акико всё-таки устала от дороги и уснула без тоскливых мыслей. Крепенько выпивши, я к ней не пошёл, чтобы не оскорбить её, не нарваться на отказ. Мне и не хотелось идти к ней при Джиме за двумя тонкими стенками от нас. Я желал милой Акико спокойно уснуть, желал всеми силами, всей душой. И надеялся, что ей поможет и разница во времени — на Хоккайдо давно заполночь. Когда же я усну? Я старательно помолился за Акико и мысленно попрощался на ночь. Так же старательно и замедленно принялся глубоко дышать.
"А пить-то мне, оказывается, вовсе не интересно, — честно отметил я перед тем, как уснуть. — "Лечебную" дозу я сегодня изрядно превзошёл, но ни веселья, ни песен, одни только пустые басни... Всё же предчувствие чего-то тревожного возникает здесь, на новом месте. Давно никуда не выезжал, наверное, поэтому. В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой: Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми".
С этой ежевечерней молитвой, выученной под диктовку японского православного священника отца Николая, я попытался представить прямо перед глазами любимое, милое, прекрасное, по-домашнему близкое лицо Акико, стал дышать ещё медленнее и глубже и мирно отошёл ко сну, в тёплые объятья к доброму Морфею.
3
Почтительная соната Гоби
Спал я в первую монгольскую ночь, надо сознаться, плоховато. Чувствительно до противности, и всё ворочался с боку на бок, а потом со спины на живот. Алкоголь слишком калорийная жидкость, организм перенасытился какой-то химической, а не естественной, не природной энергией. В полусне то смутно, то явственно слышалась бредовая музыка из африканских ритмов "бум-бум-бум", бьющих по голове и беспорядочно перемежаемых обрывками песенных мелодий. Потом мне стали мешать посторонние, совсем не музыкальные звуки за тонкими стенами лёгкого домика, какая-то людская возня, топанье военных ботинок, короткие нетерпеливые гудки клаксонов, фырчанье разворачивающихся тяжёлых грузовиков.
Перед рассветом я услыхал сквозь сморивший-таки меня сон, больше похожий на морок, как неподалеку на лётном поле запускаются поочерёдно, но на разных машинах иногда почти одновременно, всякие авиационные двигатели: воют турбовинтовые на пузатых транспортных американских старичках-"Геркулесах" С-130, вытянутом пассажирском англо-голландском "Фоккере" и на единственном Ан-70, со сдвоенными саблевидными винтами. Басовый рокот вращающихся в разные стороны сдвоенных винтов со времен стратегического ракетоносца Ту-95 и китоподобного восьмидесятитонного грузовика "Антея" Ан-22, — я ещё застал их в воздухе, вспомнил, — не спутаешь ни с каким другим: слишком уж сильно они закручивают поток в одну сторону, а потом сразу перекручивают его в противоположную, буквально рвут бедный воздух. Более новый "Антонов-семидесятый" завыл потише, помягче и выше тоном. Потом с утробным подвыванием засвистели объёмные двухконтурные реактивные "горшки" с турбовентиляторами на "Локхидах", "Боингах" и ещё каких-то воздушных кораблях.
Я успокоился и решил было спать дальше, пока машины не стали взлетать одна за другой и громозвучной работой своих двигателей при разбеге не принялись раздирать само небо в клочья. Что за старьё? Но потом проницательно подумал, что они, конечно, уже разбудили Акико, и потому, перебарывая себя, нехотя поднялся, тщательно вычистил зубы, с тщанием выскреб руки и лицо, надел спортивный костюм и постучался к ней. Она тоже уже оделась для пробежки. Мы обнялись, соприкоснувшись щеками (она тут же погрозила мне пальцем за лёгкий спиртовый запашок), убедились, что Миддлуотер улетел, переглянулись и вышли из домика.
"Вот ведь что удивительно... Как здесь, в высокогорье Монголии, пьётся, — подумал я про себя, — столько выпил, чуть не литр, или больше, а ни малейшего похмелья и почти никакого запаха!" Правила утреннего подъёма сломались в аэродромном шуме непроизвольно, и о них мы вспомнили, только когда хорошенько взмокли. Потный молиться-настраиваться не станешь. Тем более, на утреннем холоде. Значит, надо ретироваться домой.
Одновременно с нами к домику подошёл Эзра Бен Мордехай — лёгкая беззаботная улыбка, лицо смуглое от природы и не сошедшего летнего загара, с краснотой и насечками возле внешних углов глаз и ещё на скулах у щёк от наждачных ветров Гоби. Кисти рук намного бледнее из-за перчаток, которые он держал в левой руке вместе с не новой папкой на "молнии". Да, от правого виска за ухо тянется тщательно заделанный косметологами шрам, а второй уведён под явно сложенную из кусков нижнюю челюсть, вот почему не все зубы у него свои. Похоже, скользом поймал когда-то головой пару вражеских пуль от не распознанного вовремя левши. Тело крепкое, мясистое без жира, очень сильное и очень волосатое, чёткая граница между досиня выбритыми подбородком и горлом и заросшей курчавыми черными волосами грудью. Из-за ранней лысины он старался не снимать форменное кепи.
Наверняка его Рахиль ценит в характере своего Эзры неотделимые от него быстродействие, надёжность, обстоятельность и предусмотрительность. Мы с любопытством оглядели при утреннем свете его, а он нас. И поняли: мы о нём, что с ним всё будет просто; он о нас, что мы абсолютно не гнём из себя и не зловредные. Говорю так, потому что очень почувствовалась в быстром оценочном взгляде Бен Мордехая его командирская и житейская опытность: может ли он извлечь из пребывания гостей пользу сверх договорённой с Миддлуотером, и какую; если ждать от нас вреда в непредсказуемом будущем, то до каких степеней? Мне кажется, явная нестыковка между восточно-азиатской внешностью Акико, данными ей итальянскими именем и фамилией, американской военной формой и документами авиационного военного медика, дополнительно зародили в Бен Мордехае какие-то мысли, которые наружу из него не выплывали, и это немедленно вызвало интерес уже и у меня, и у Акико. Этот интерес мы из себя тоже не выпустили, дружно заблокировали, даже не переглядываясь. К кому это мы попали?
Эзра принес мне документацию к "Вильге", как раз и оказавшейся его любимой "коломбиной". Он внимательно ознакомился с удостоверением личности, лётной книжкой, медицинской картой и прочей сопроводиловкой подполковника ВВС США Роберта Макферсона. Всё было в полном порядке, чистая работа. Направил меня к медикам для получения допуска к вылету и подчеркнул, что сам собирается проверить меня в воздухе. Договорились встретиться после обеда у его лёгкого самолета.
Мы с облегчением дождались, когда Эзра, наконец, ушёл, и ринулись каждый в свою ванную, а всего в генеральском "люксе" ванных комнат было по числу спален — три.
Акико проследила, чтобы я все мои утренние настрои и установки выполнил скрупулёзно, хотя это и отняло у меня порядочное время. Зато потом я вспомнил, что никто не побреет, и четырьмя взмахами складного лезвия наскоро выбрился, хотя никуда и не опаздывал. Пока Акико готовила, прошёл с пылесосом по всем помещениям домика. Мы неспешно завтракали всё ещё под громогласный рёв продолжающих взлетать транспортников. Что здесь на них можно перевозить — военное снаряжение, боеприпасы? Куда столько? Активность, как во втором эшелоне ударной армии перед наступлением, в противоположность затаившемуся переднему краю. Разговаривали мы немного, потому что мешал шум. Иногда от разномастных двигателей, работающих на стартовых режимах, резонировали и дребезжали стёкла в окошках, вибрировала и пологая кровля лёгкого домика. Я успел вымыть посуду и всё поправить и прибрать, когда, наконец, самолёты благополучно улетели. Всё стихло. Мне осталось ещё собрать лётный тренажёр, чем я с удовольствием и занялся.
