Теперь же он будет держаться один, неохотно скача позади по нежеланной более дороге. Мысли вернулись к Ферен — не к горечи расставания, но к мгновениям разделенного тепла. Хотелось бы ему снова ей сдаться. Ночь за ночью, только чтобы показать отцу любовь настоящую.
В грядущие месяцы она растолстеет от их ребенка, будет в родном селении отвергать расспросы, выслушивать злобные комментарии. Брат начнет рассыпать удары в защиту чести. Все это будет происходить в отсутствие Аратана, и его расценят как труса. Этот яд никогда не теряет силы.
Будь он старше, сражался бы за нее. Будь у него иной отец — не лорд Драконус, Консорт и Сюзерен Ночи — он нашел бы смелость его отвергнуть. Но отец снова сделал его сынишкой. "И я склонился. Снова и снова я склонялся".
Нет, доспехи не сделали его сильнее. Только показали слабость плоти.
"Ферен. Однажды я приеду за тобой". Он вынесет презрение соседей, они ускачут. Найдут новый мир для ребенка.
Мир, не вспоенный кровью.
Кория с Отом шли и шли вперед. Низкие каменные башни усеивали местность, их квадраты прильнули к склонам холмов, торчали на гребнях и теснились на вершинах. Они заполнили низину по обе стороны старой реки, грузные силуэты поднимались над деревьями там, где вырос лес, или горбились среди волнующейся под ударами бриза травы.
Путники огибали долину по северной оконечности; Кория видела, что почти все башни заброшены, а те, в которых еще живут, оказывались далеко. По-видимому, От намеренно и умело избегал слишком близко к ним подходить.
Она не замечала признаков промышленности, ремесла или сельского хозяйства. Ни фабрик, ни складов зерна и загонов для скота. Кажется, пищу здешние Джагуты черпают из воздуха...
От долгого пути у нее болели ноги, бедра натерло, хотя она вставляла между ними влажный мох. Молчание Ота становилось утомительным; она ждала хоть слова, хотела получить что-то для утешения; однако он шагал без остановок. Ей наконец стало казаться, будто на шее привязан невидимый поводок, что От тянет ее как ленивого зверька. Ей хотелось дернуть за поводок, чтобы он подтянул ее ближе — вот тогда можно вцепиться когтями!
Не то чтобы они у нее были. Ночи готовки у костра закоптили, изранили руки. Задор и силы истощились, украденные бесконечным странствием. Одежда и волосы стали грязными, воняли дымом.
Еще одна квадратная башня впереди. Эту От не попытался обойти, и она решила — башня из заброшенных. Очередной монумент неудачам. "Как мне не хватает Куральд Галайна!"
Дойдя до башни, учитель обернулся. — Готовь стоянку, — сказал он. — Ночью спим внутри, потому что будет дождь.
Она глянула в безоблачное небо, потом на Джагута.
— Должны ли юнцы сомневаться во всем? — спросил тот.
— Полагаю,— отозвалась она, сбрасывая с плеч дорожный мешок, — это риторически.
От указал на корявое растение у входа в башню. — Тот куст зовется илбарея.
— Он мертвый.
— Да, может показаться. Собери полный мешок листьев.
— Зачем?
— Вижу, ты устала и в дурном настроении. Я собираюсь всё исправить. Не ради тебя, а скорее ради себя. Не желаю всю ночь уворачиваться от стрел.
— У меня не стрелы, а вопросы.
— Схвачу хоть один, и весь в занозах. Собирай самые сухие листья и помни: это ради нас обоих.
— Вы только что...
— Наживка для проверки настроения. Ловушка сработала, но ты все еще выгибаешь спину и топорщишь волосы. Хочу видеть тебя спокойной и не такой болезненной.
— Что ж, мы ведь не можем оскорблять вашу чувствительность? — Порывшись в мешке, она нашла кисет, в котором прежде хранились клубни (они были такие противные на вкус даже после варки, что она выкинула их в первую же ночь).
— Лучше, — заметил От, — когда ты готовишь с энтузиазмом.
— Я думала, мы выслеживаем убийц, — сказала она, направляясь к кусту. — А мы идем, идем, никуда не приходя. — Кория начала собирать сухие кожистые листья. — Гадкий чаёк получится.
— Не сомневаюсь, — ответил он сзади. — Набив мешочек, займись костром. За башней, во дворе должна быть куча дров. У меня сохранилась бутылка вина, за что благодари: скоро ты заново встретишься с хорошим настроением.
— Советую вам поберечь дыхание до его появления, — бросила она, срывая листья.
От хмыкнул. — Я ошибся, предоставляя тебе слишком много уюта. Ты упрямо держишься привычек цивилизации, но слаба в этой глуши.
— Вы назвали это глушью, учитель?
— А ты решишься назвать это цивилизацией, заложница?
— Цивилизацией на коленях — если крыша выдержит не желающий появляться дождь. Я совсем не влюблена, учитель, в изучение чужих неудач. Здешняя дикость вызвана лишь небрежением. Что за грустная история.
— Вполне верно. Нет ничего печальнее неудавшегося общества, особенно когда оно ползет вниз такими медленными и крошечными рывками, что никто не замечает. Мы привыкли оценивать цивилизацию по прогрессу, так как оценим эту?
Она вздохнула. Новые уроки... — Рискнете вовлечь женщину с дурным характером в дебаты?
— Хмм. Верно. Ты женщина, уже не дитя. Что же, как ни тяжко мне, надену доспехи и пойду на штурм опасных пределов женской ярости.
Ей так хотелось разлюбить его, но раз за разом это оказывалось невозможным. — Прогресс цивилизации меряется дарами трудов и служения. Мы приводим намерение в действие, общая воля дает новые возможности.
— Но как именно измерить ход прогресса? Или, если угодно, упадка?
— Намерения остаются. Воля слабеет, способность действовать вызывает сомнения. Согласие уступает место спорам, единство недостижимо, отсюда слабость, шатания и общее недовольство. — Мешочек был полон. Глянув на куст, она вздрогнула: на месте сорванных сухих листьев появились новые побеги, такие же бурые. — Какое смешное деревце, — сказала она.
— Притворяется мертвым. — От снял перчатки, стаскивал кольчугу. — Дай мне илбарею, освободи руки для сбора дров.
— Всегда вы так, учитель. Интересно: если я майхиб, сосуд, который нужно наполнить — зачем наполнять меня обыденными заданиями и нетерпеливой скукой?
Он сел на камень около старого кострища. — Пробовала сунуть под воду закупоренную бутылку? Нет, зачем бы. Не важно. Вытащи пробку, что будет?
— Если бутылка содержала воздух, появятся пузырьки и вода нальется внутрь. Если там была жидкость... полагаю, она медленно смешалась бы с водой. Такие эксперименты подходят малышу в ванне. Но, учитель, видите — я не под водой и не так пуста, как вы думаете.
— Уроки эти, заложница, идут тебе во благо, а также несут покой и утешение моей душе. Я слишком долго жил в цивилизации и понимаю основные ходы обыденного мышления.
— Вы настойчивы, но бессильны, вам совершенно недостает воли.
— Именно. Но я был бы негодным наставником, если бы привел и тебя к отрицанию полезных знаний.
Она окинула его долгим взглядом и пошла к задней стене башни. Там, вместо заросшего сада, обнаружилась большая дыра в почве: шагов в пять шириной, а внутри лишь бездонная чернота. Подобрав камень, она вытянула руку и уронила его в провал. Камень обо что-то ударился через несколько сердцебиений, отскочил и продолжал так звякать, пока звук не затих.
Наваленных у стены дров хватило бы на дюжину ночей у костра. Эта мысль привела ее в уныние. Набрав охапку, Кория вернулась к нетерпеливо поджидавшему Оту. Джагут поставил последнюю бутылку перед собой. Взглянув на бутылку, Кория задумала разбить ее о лысую макушку Ота... но вместо того согнулась, разгружая дрова, и пошла искать растопку.
Вскоре огонь был разожжен; девушка села, ожидая, когда накопится достаточно углей. Горшок ждал рядом, полный воды и с горстью овощей весьма сомнительной вкусноты.
От порылся в мешке и вытащил три кубка. Почистил их платочком (Кория никогда не видела у него этого платка). Поставил в идеальный ряд.
Звук со стороны башни заставил ее обернуться. В проеме дверей стоял Джагут. Выше Ота на добрую пядь, широкоплечий и длиннорукий. Клыки его стали почти черными, лишь у вывороченных губ оставаясь янтарно-красноватыми. Старый, но жуткий на вид шрам наискось пересекал лицо. Одет он был лишь в набедренную повязку, такую узкую, что полностью не скрывала мужского достоинства. Вертикальные зрачки, узкие как щелки.
— Я убиваю незваных гостей, — сказал он.
От кивнул. — Мы предупредим любого незваного гостя, если окажется рядом. Кория Делат, это Варандас. Я считал его мертвым.
— Уверен, даже надеялся. — Варандас шагнул к ним. — Отличный костер, — заметил он. — Один взгляд, и я вижу тропу к нашей судьбине. Прекрасно освещен каждый шаг, пока не упадет внезапная тьма. Но ведь идти значит спотыкаться, а спотыкаться — падать лицом вниз. И непременно вперед. Стоит ли удивляться, что смерть взяла слишком многих?
— Но не тебя, — подчеркнул От. — По крайней мере пока. Садись же, если уж решил нарушить мирный отдых. Наливай вина.
— Слишком молода, чтобы выпить...
— Она познала вино вместе с молоком матери.
— Выпить ее, хотел я сказать. Ты все так же неловок руками, От, чтобы открыть бутылку? Нужна помощь для столь простой задачи?
Кория фыркнула.
Варандас глянул на нее, как бы заново оценив. — Смех женщины.
— Она Тисте, — объяснил От. — Может, ей тысяча лет, но ты не узнаешь.
— Явно меньше.
— Да. Но я не о том. Пусть неловки мои руки, Варандас, но зато у тебя разум помутился. Вижу, привычка к глупости стала вечной.
— Я называю глупость болезнью, — согласился Варандас, — и успел написать отличный трактат в защиту своих воззрений. Разумеется, зря.
— Я не читал.
— Никто не читал. Я удовлетворяюсь мыслями о писании — это достойное желание; но мучения практических в том упражнений оставляю низшим классам, ведь живым фрагментам моего мозга есть еще чем заняться.
— Аргумент тысячи бесполезных гениев. Каждый ловок в изобретении мнений, особенно негативных, ведь отрицанием они оправдывают свой жалкий образ жизни.
— Отличная компания, все они, — сказал Варандас, беря бутылку и осматривая ничем не примечательные глиняные бока. — Смею судить: превосходного качества.
— Именно.
— Еще есть?
— Нет.
— Ох ты. — Он вырвал пробку и разлил вино, наполнив бокалы до краев.
— Хочешь, чтобы мы запачкали ладони?
Варандас распрямил спину. — Нет, хочу, чтобы вы заметили точность моей меры.
— Боюсь, Кории уже пришлось ее оценить.
— О?
— Твой подгузник слишком мал, Варандас.
— Дело мнения, От. Не стану извиняться за выдающесть моих знаменитых достоинств. Ну, оближем же липкие руки, а потом и губы. Тисте, ты первая.
— Насколько я знаю, — заметила Кория, протягивая руку за кубком, — груди моей матери не были полны вина. Отказываюсь оправдывать замечания учителя.
Варандас поглядел на нее. — Дурное настроение, От. Как ты выдерживаешь?
— По большей части прячусь, хотя, как понимаешь, это весьма трудно. Но решение есть.
— Расскажи, о презренный.
Он вытащил глиняную трубку. — Листья илбареи. С твоего собственного дерева, Варандас.
— Ох. Я думал, оно мертвое.
— Этого, — заметил Варандас спустя некое время, — выражения я никогда не забуду.
От нахмурился, потянулся, подбирая трубку, выпавшую из бесчувственных рук Кории. Понюхал еще вившийся из раструба дымок — и голова ого отдернулась. — Боги мои! Это бросило бы вызов даже Тел Акаю. Долго листья зрели на лозе?
— Не могу сказать, ведь я ни разу их не обрывал. Думаю, десятки лет. Или сотни. К чему бросать столь дерзкие вопросы? Наслаждаешься, выявляя симптомы моей глупости? Смотри, я стану сердитым и склонным ко гневу.
— Гм. Надеюсь, завтра она проснется освеженной и полной сил.
— Или, может, послезавтра или послепослезавтра. Ты залил ей железный расплав в легкие. Смотри, до сих пор выдыхает белый дым. Но скажу тебе: ее дурное настроение больше нам не помеха. Вполне годный итог.
— Бутыль опустела, — заметил От, — а я уже не голоден. Что хорошо, ведь повар лежит кверху брюшком.
— Тогда нам нужно пройтись до задов башни, От.
— Если так настаиваешь.
— Есть что обсудить.
Они встали и покинули недвижное тело Кории; впрочем, От остановился, чтобы накинуть на нее одеяло.
Варандас повел его к дыре в почве. Джагуты смотрели в чернильную темноту и молчали.
Потом От хмыкнул. — Боюсь я за Худа.
— А я боюсь прецедента, — отозвался Варандас. — Один из Азатенаев теперь отделился, он может смело потребовать божественного статуса.
— Что же делать?
— Вопрос, задаваемый всеми. Кроме самого Худа — тот все молчит, томясь в цепях.
— В цепях?
— Владыка Ненависти о нем позаботился.
— В цепях?
— Это видится милосердием. Актом сочувствия. Мы ждем Худа, думаю я теперь — все мы, кому не безразлично. Ждем его слова.
— А ты?
Варандас пожал плечами: — Очень давно не брал я меча в руки, и теперь вижу в таком жесте хвастовство. Что я помню о войне? Что знаю о сражениях? Но я услышу Худа и подарю открытое суждение. Тщательно взвешу его слова.
От кивнул. — Достойно, Варандас. Многие ли присоединятся к тебе в тот день, вот интересно.
— Думаю, жалкая горстка. Мы лелеем свои садики, вырывая сорняки с непостижимым усердием. Владыка Ненависти, в конце концов, сказал истину, и потому нечем было побить его жестокий аргумент.
Некоторое время они молчали. Потом Варандас повернулся к Оту. — А ты?
— Майхиб Кория.
Варандас поднял брови: — Неужели? Майхиб — Тисте? Беспрецедентно и смело.
— В остальном я беспомощен.
Варандас показал на дыру: — Что думаешь?
— Я думаю, это верно, — согласился От. — Откуда она у тебя?
— Без понятия, — ответил Варандас.
Они долго изучали провал.
— Поклонение камню, — сказал Эрастрас, — есть мольба о долголетии. Но камень никогда не выдаст свой секрет.
Сечул Лат продолжал вытаскивать камни из груды, бранясь, когда пальцы натыкались на обломок, все еще пышущий жаром. Исходящая паром земля могилы опускалась. Воздух наполнился запахом, которого он не узнавал. Может, быть, это гнев?
Эрастрас рядом присел над кучкой разбитых сланцевых плиток, копаясь и выкладывая некоторые в сторонку, столбиками, словно монеты. — Говорят, — вещал он, — что здания просто растут из земли. Поначалу они походят на простые кучи камней, но поднимаются над почвой. Принимают форму лачуг. Тут и там, стена и линия. Другие имеют форму круга. А потом, когда плоды жалких усилий сливаются, находя друг друга, родятся дома. Ну, не обычные дома. Скорее башни вроде джагутских. А иные подобны дереву — такие можно вообразить выходящими из-под рук Тисте. Иные сделаны из земли, как у Тел Акаев, или скрываются в земле подобно хижинам Бегущих-за-Псами.
Сечул ухватился за особо крупный валун и потянул. Камень вышел, издав громкий скрежет. Сечул откатил его в сторону, изучая оставшуюся дыру. Потом повернулся к спутнику.
— Но это стремление к порядку, — продолжал Эрастрас, морщась: одна из плит лопнула. — Навязчивое желание организации, достойное смеха и жалости одновременно. Все мы сопротивляемся распаду, делая жизни свои смелыми допущениями смысла и цели.— Отбросив плитку, он взял другую. — Мы настаиваем, Сетч, на превращении субстанции в аргумент спора. Нашей плоти, крови, костей. Наших личностей. Но лично я не впечатлен.
