Сегодня как никогда мужчина почувствовал, что тиски города душат его.
Альрик умолчал о том, что среди первачей, активно участвовавших в оцеплении, оказался Георгий Мелёшин — двоюродный дед студента Егора Мелёшина, ставший впоследствии главным комендантом западного побережья.
Также он не счел нужным сообщать декану, что мать почему-то поделилась воспоминаниями отца именно с ним, Альриком, тогда еще выпускником института, не став посвящать остальных детей в события минувших дней. Наверное, потому что твердо уверилась своим нечеловеческим чутьем, что именно он исправит когда-нибудь ошибку деда, совершенную более сорока лет назад, и очистит фамилию Вулфу от налипшей грязи избранного висоратства.
__________________________________
первачи* (разг., жарг.) — служащие Первого департамента: дознаватели, следователи
СОС* (сокращ. аббревиатура) — сверхособосекретно
15.1
Кто это смотрит на меня из зеркала, щуря спросонья глаза? Это же я, продрыхшая сном покойника до позднего утра и с трудом разлепившая ресницы.
После сладких потягиваний и зевков народился первый вопрос: "Почему не разобрана постель?" А следом возник и второй: "Откуда на мне сапоги и два свитера, причем верхний надет задом наперед?"
Вопросы сдуло, и начали всплывать — неспешно, как медузы к поверхности моря — подробности экспромтного преступления. Того самого, которое удалось. Которое не планировалось тщательно и не разрабатывалось поэтапно, но закончилось результативно, несмотря на очевидный прокол с плутанием. Виват мне, неуловимой преступнице!
Утренний душ взбодрил, подняв настроение. Приводя тело и дух в порядок, я обнаружила на пальце "колечко", проявившееся бледным рисунком звеньев-волосинок. Значит, подарок Некты чутко впитал и отразил ночные страхи о том, что меня схватят, и что безвозвратно сгину в коридорных лабиринтах.
Идти или не идти к Альрику? Покажу разукрашенный палец, и мужчина начнет допытываться, выясняя причину вылезшего "колечка", или затеет новый виток обследований.
К чему усложнять позитивно стартовавший день? Дома у профессора ниточки звеньев тоже проявились, а потом благополучно исчезли, когда я успокоилась. Вот и сейчас повод для волнений исчерпан, и Нектин сувенир исчезнет к обеду без посторонней помощи.
В конце концов, я махнула рукой. Не пойду к Альрику.
Сборы в институт сопровождались незатейливым мотивчиком, намурлыкиваемым под нос. Вырезка из журнала заняла место под подушкой, щедро взбитой и поставленной треугольным парусом. Расправив складки на покрывале, я полюбовалась делом рук своих.
С утра мысли о Мэле отступили на второй план, их отодвинули свежие впечатления о ночной авантюре. Правильно говорят, клин клином вышибают: чтобы не думать об одном, нужно загрузить мозг чем-нибудь другим.
Всё-таки ловко я придумала — использовать смежную дверь между лабораториями. Оказалось, совсем нетрудно обратить себе во благо полезную информацию, полученную от лаборанта.
Заподозрил ли Ромашка взлом? Если заподозрил — а нюх у препода двухсотпроцентный, — то ему не составит труда понять, откуда ветер дует, то есть каким манером вор пробрался в лабораторию. Не долго думая, Ромашевичевский схватит соседа за грудки и начнет трясти, требуя сказать правду, или, чего доброго, обвинит в краже. Бедняга Матусевич! Наивный и доверчивый человек, открывшийся мне. Когда покровитель камнеедов сопоставит очевидные факты, то вспомнит, что не далее как вчера в плодотворной беседе выложил свои секреты некоей студентке-третьекурснице. Это означает, что скоро на моих запястьях сомкнутся наручники. Или в кандалы закуют лаборанта, оправдания которого Ромашка назло не станет выслушивать и с радостью избавится от него как от чирья на попе. Или, не долго думая, арестуют нас обоих — меня и разговорчивого Матусевича.
Поганка мелкая! — выругалась и заходила туда-сюда по комнатушке. Я легкомысленно подставилась сама и подставила чудесного душевного товарища, пусть и слегка со странностями. Теперь лаборант, прижатый бывшим научным руководителем к стене, потеряет веру в людей, потрясенный моим подлым предательством.
Нет-нет-нет, в случившемся лишь моя вина! Пока не поздно, нужно исправить ошибку. Признаюсь, и будь что будет. Если Матусевичу вменят пособничество во взломе, я и моя совесть станем злейшими врагами. Одно дело, если криминальное похождение преследует возвышенные благородные цели, и совсем другая песня, если при их достижении пострадает невиновный человек.
Нервничая, я запуталась в штанинах и чертыхнулась. Так дело не пойдет, — присела на краешек кровати, приказав себе успокоиться. Трусить нельзя. В преступлении века нужно сознаваться с королевским достоинством, если, конечно, до шокирующих признаний дойдет дело. Вдруг фантазия разбушевалась, а на самом деле Ромашевичевский не заметил ничего подозрительного? Слушает очередную симфонию на кафедре, покачивая ногой в такт ударным, и в ус не дует.
Спеша в институт, я притормозила возле утоптанного снежного поля и огляделась по сторонам. Мимо в обоих направлениях курсировали группки студентов, и никто не кричал возбужденно, показывая пальцем: "Смотрите! Ночью кто-то выбрался из института во-он по той лестнице!"
Мимо проходящим было наплевать. Они торопились на зачеты и консультации, не подозревая, что девушка, застопорившаяся на дорожке и озирающаяся по сторонам, на самом деле опасная уголовница.
Перед тем, как открыть парадную дверь, я осмотрелась. Прощайте, колонны, прощайте, крылатые хранители альма-матер, прощайте, ступеньки с отбитыми углами! Возможно, мы видимся в последний раз.
Под институтским козырьком покачивалась новая иллюзия, разительно отличающаяся от однотонной заснеженной картинки. Архитрав поглотила широкая радуга, увитая толстыми гирляндами цветов, лениво сыпавших лепестками. Красочный иллюзорный дождик рассеивался, не долетая до зрителя, зато доносил до обоняния слабый запах летней грозы и скошенных трав.
Красиво и оптимистично. И почему я раньше не замечала? Наверное, потому что была занята — решала мировые проблемы.
Зайдя в холл, я подозрительно посмотрела на Монтеморта, а он — на меня. С неменьшим подозрением псина зыркнула на ввалившихся следом парней, а потом переключила внимание на шумный зал. Похоже, Монька с утра подозревал всех и вся, забивших первый этаж института.
Оглядываясь по сторонам, я направилась к лаборатории Ромашевичевского. Сделаю так: пройду мимо с наипростейшим выражением лица и одновременно настрою слух и зрение на подслушивание и подглядывание. Если опасения насчет карьерной погибели Матусевича подтвердятся, не буду медлить с признанием.
Хоть и трудно, но нужно, — сглотнув, я дернула дверную ручку помещения с камнеедами. Заперто. Значит, выяснение подробностей взлома сместилось в плоскость смежной лаборатории, что и подтверждали громкие голоса, доносившиеся из двери, открытой по соседству.
Наихудшие опасения подтвердились. Ромашка унюхал противоправное действие.
На ватных ногах я доползла до двери и осторожно заглянула.
В помещении шла рутинная лабораторная работа у четверокурсников, а неподалеку от выхода проректриса и Ромашевичевский общались на повышенных тонах. Наверное, обсуждали подробности ночного вторжения.
Евстигнева Ромельевна выглядела элегантно и с намеком на кокетливость, как и подобает даме, занимающей ответственный пост. Собранные в пышный пучок волосы акцентировали внимание на величественном профиле Царицы, а властный голос вызывал желание немедленно бухнуться на пол и целовать ноги проректрисы аки жалкий смерд.
— Подайте жалобу по форме, — долетел обрывок фразы, с коей Евстигнеева Ромельевна обратилась к преподу. — Пока я не вижу причин для привлечения специалистов по элементарной висорике.
Ой, плохи дела! Если Ромашка докажет необходимость присутствия ясновидца, тот прищурится как следует, прислушается и распишет в подробностях ночные перемещения среди кубов.
Куда подевался Матусевич? В моем представлении ему отводилась роль одного из главных действующих лиц разоблачительной пьесы. По всем признакам лабораторка началась давно, и удивительно, что Ромашевичевский забил тревогу с большим опозданием.
Препод незамедлительно объяснил проректрисе и тем, кто прятался за дверью:
— В ясновидении не будет пользы. Лаборанты курируют занятия с утра, и следы успели затоптать, прежде чем я вернулся с кафедры.
— Максимилиан Эммануилович, с какой стати уверенность во взломе? Сигнализация срабатывала?
— Нет, но...
— Охранные заклинания активировались?
— Нет, но...
— Я не могу начать внутреннее расследование на основании вашего.... тонкого чутья.
Тонкий, едва различимый флер иронии в словах проректрисы уловил бы не каждый, но Ромашевичевский заметил и возмущенно засопел.
— Неизвестные украли часть ингредиентов!
— Что-нибудь пропало? — продолжала расспрашивать Царица.
— Нет, но я чувствую, что их объем уменьшился.
— Вы сверялись с журналами учета?
— По записям невозможно установить с точностью до грамма количество того или иного ингредиента на текущую дату. Лишь приблизительно. Но снятие остатков в конце месяца покажет! — пригрозил Ромашка.
— Прекрасно. Заодно проверим ваши излишки и недостатки.
Наступило молчание, прерываемое тихим звяканьем стекла — лаборантка наводила порядок в запаснике.
Я снова высунулась из-за двери.
Препод беззвучно открывал и закрывал рот, не в силах вымолвить ни слова. Наверное, оскорбился тем, что Евстигнева Ромельевна косвенно обвинила его — честнейшего из доцентов! — в махинациях с учетом ингредиентов и в попытке возвести поклеп.
— Требую немедленной инвентаризации! — возопил Ромашевичевский, обретя дар речи.
"Требую немедленной сатисфакции!" — покривлялась я, передразнивая.
— Для проведения инвентаризации потребуется закрыть лабораторию до следующей недели, — отрезала проректриса. — Во время сессии таковое невозможно. Вот закончатся экзамены — и пожалуйста.
— Это он! — воскликнул препод и указал на смежную дверь. — Больше некому. Ключ у него!
Мое сердце забилось часто-часто, собираясь выпрыгнуть из груди. Ромашка догадался! Не зря он доработался до должности доцента. Сейчас Царица прикажет позвать лаборанта под пресветлые монаршьи очи, и понесется карусель дознания.
Но Евстигнева Ромельевна не спешила бить в ладоши, чтобы привели холопа.
— Напрасно возводите поклеп, Максимилиан Эммануилович, — ответила с легкой досадой. — Матусевич улетел вчера в северный ВУЗ за отзывом на свою диссертацию и вернется к окончанию выходных.
Матусевич улетел?! Я не ослышалась?
Очевидно, алиби лаборанта не подвергалось сомнению, потому что Ромашевичевский замолчал, перестав скандалить. Наверное, понял, что сморозил глупость, выдвинув необоснованное обвинение.
Судя по тому, что проректриса привела в качестве неопровержимого доказательства отсутствие Матусевича, весь институт знал о конфронтации невольных соседей. Мнительный лаборант и слышать не хотел о бывшем научном руководителе, не говоря о том, чтобы видеть. А уж мне-то какое облегчение!
Случайно или нет, но Царица разбомбила в пух и прах требование Ромашки о проведении расследования, а хозяин камнеедов, не успев побывать в качестве обвиняемого, тут же был заочно реабилитирован. А ведь если в помещение за смежной дверью запустить самого дохленького ясновидца, он сразу бы указал на меня. Плохо, что не удалось проветрить комнату с камнеедами, в таких случаях следы обычно испаряются за шесть-семь часов. Будем надеяться, что к возвращению Матусевича они рассеются хотя бы наполовину.
Задумавшись о местных научных интригах и о профилактике проветривания помещений, я не успела вовремя отбежать от двери и сделать вид, что совсем случайно оказалась рядом с лабораторией Ромашевичевского.
— Папена?
С высоты королевского роста на меня смотрела Евстигнева Ромельевна — строго и вопросительно.
Проректрису я побаивалась и испытывала к ней благоговейный трепет. В отличие от декана, относившегося ко мне с отеческой заботой и участием, Царица казалась дамой непредсказуемой и себе на уме. Даже профессор, видевший меня насквозь, теперь не вызывал опасливой настороженности, хотя поначалу исходил враждебностью.
Добавляло нервозности и то, что Евстигнева Ромельевна знала мою постыдную тайну, но ни разу — ни словом, ни делом — не позволила понять, каково её мнение по поводу присутствия в институте беззастенчивой лгуньи, не видящей волн. Однако я почему-то уверилась, что от проректрисы не стоит ждать снисхождения и пытаться давить на жалость.
В общем, Евстигнева Ромельевна стояла совсем близко, и только сейчас я заметила тонкие лучики морщин, разбегающиеся от уголков её глаз.
— Я... это... мне сказали, Генрих Генрихович здесь, — соврала сбивчиво, почувствовав, что загорелись щеки. Попалась! Глупее ответа не найти.
— Да, он собирался подойти, но ему пришлось отлучиться по другим делам, — сказала Царица, сверля меня взглядом.
Ой, она поняла, что это я! Вернее, догадалась, кто шастал ночью между кубов Ромашки и подвел препода под монастырь с будущей инвентаризацией.
— С возникшими вопросами можете обратиться ко мне, пока Генрих Генрихович занят, — предложила проректриса.
— А... нет. Лучше подожду... — промямлила я в ответ.
— Как угодно, — отчеканила сухо Евстигнева Ромельевна и застучала каблуками, удаляясь от лаборатории.
Царица уходит! Ромашка остался ни с чем! Матусевич улетел на веки вечные! Следы преступления потерялись во времени и пространстве! А я пойду питаться, потому что дело движется к обеду. Только пережду звонок на чердаке.
Складывалось впечатление, что ночью я нарезала круги по запутанным этажам в совершенно чужом здании. В свете дня лестницы и коридоры выглядели такими знакомыми, что оставалось удивляться, как меня угораздило заблудиться в трех соснах, то есть в двух коридорах.
Флакончик стоял там, где его оставили. Рано волноваться, что адресат не забрал посылку — еще и полусуток не прошло после ночной вылазки. К тому же, видимо, из деликатности А. не стал хапать чужое имущество.
Покатав остывший пузырек между ладонями и отвинтив колпачок, я понюхала. Холод стабилизировал свойства мази, сыграв роль консерванта. Осталось вырвать из тетрадки листочек и настрочить неровным косым почерком: "А! Ахтулярий нет. Есть мазь. Одна горошина наружно за прием. Э."
Придавив записочку флаконом, я подошла к окну, которое забыла затворить ночью. Раскинула руки и глубоко вздохнула, обратив взгляд к серо-голубой небесной палитре.
Я сильная. Я всё смогу и покорю все цели!
Ах, столовая, набитая битком галдящим студенчеством! Люблю тебя ностальгической любовью, особенно борщик с удвоенной порцией второго, ватрушку, вафельную трубочку с шоколадной начинкой, фруктовый мусс и два стакана компота. Удовольствие для живота обошлось в двенадцать висоров. Ну и ладно. Пора привыкать и не экономить на каждой монетке.
