Правда, меня несколько смутила вторая новость: Карлыч выдал мне такой расклад. За убиение разбойников, спасение жителя Полиса, ну и прочее подобное… в общем, по результатам моих душегубских деяний, аж три Полиса посчитали возможным меня наградить.
— Вообще-то, я жизнь свою спасал, Даросил Карлович, — честно ответил я.
— Известно и понятно сие, — кивнул он. — И, коль не факторы дополнительные, ждала бы вас премия заслуженная, не более. Однако в бою вы в первую голову заботу о спутнике проявили, не растерялись и истребили злодеев сами, невзирая на ранение. В итоге медаль вами выходит заслужена, правда одна, — подмигнул он. — Как раз по совокупу деяний, и от Вильно.
Ну, не лишняя будет, логично рассудил я, когда мне на пинджак цепляли медаль “Пулемёт Максим” с гаковницей скорострельной на золоте изображённой. Княжич, небось, поведал, прикинул я.
— Да, Ормонд Володимирович, — с некоторым ехидством выдал глава. — Раз у вас с гаковницей столь теплая дружба, что именем вы её нарекли, получите её как часть премии. После утверждения гражданства, — уточнил он.
Думал я отказаться, а потом мысленно плюнул. Пусть будет, да и как память неплохо. Да и на рожу Серонеба я полюбуюсь, мысленно хмыкнул я, когда он мне мою прелесть отдавать будет. И Леший оказался в посольстве, что всучение всего у Главы Управы объяснило. Поблагодарил я Даросила Карловича, да и покинул кабинет начальский.
И оказался перед дилеммой, в смысле, а делать-то мне что? Ну, положим, позанимался с часок санскритом, а более и не выйдет, у Лукамира Поганыча и без меня учеников тьма. И у Афродиты чуть не очередь страждущих.
В библиотеке полистал всякое и направился на обед. И на обеде довольно ностальгически разглядывал коллег: всё же, невзирая ни на что, настроение было несколько чемоданным. А ближе к вечеру объявилось его злонравие, на морду мою, к нему всунутую полюбовалось, очи закатило, да и запустило.
— Раз уж вы, Ормонд Володимирович, не хворый, выскажу я вам всё, что думаю. Надоели вы мне, хуже горькой редьки, — признался Леший. — Назвать вас дурным служащим не могу, но в подчиненных видеть не желаю. Терапефтическое воздействие вы своё на меня оказали с преизбытком, психолог грозит, что как бы от него лечиться мне не надо было. В общем, вы в Академию хотели, вот туда вас и сплавлю.
— Ну, положим, Добромир Аполлонович, я тоже не в восторге, — не стал уточнять я от чего, но Леший явно понял. — Мне преемника наставлять?
— К лешему, Младен Чёботович справиться, — отрезал Леший. — Да, учтите, в Управе вы значиться будете. У Даросила Карловича на персону вашу, — явно проглотил он фразу “несимпатичную”, — планы имеются. Без сохранения денежного довольствия, — уточнил он, в общем-то, понятную вещь. — Я против, да и вы вправе отказаться.
— От чего? — резонно уточнил я. — Сегодня с Даросилом Карловичем беседовал, не говорил он о планах своих.
— Значит скажет, когда посчитает нужным. Всё, Ормонд Володимирович, ступайте. К завтрему документы подготовлены будут, подъезжайте с утра, в Академию направимся, — на что я приподнял бровь. — Я вам слово давал, вот и отправимся. Да и год у слушателей начался, бес вас без меня примут.
На этом я в некотором… странном состоянии Лешего покинул. Нет, в принципе я его понимал — от такого сотрудника радости немного. Но вот просто — иди в Академию?
Впрочем, собрал я расплывающиеся мысли в кучку, моя цель достигнута. Что Лешие всякие это некоторым негативом приправили, а не одами восхищёнными моим всем… Ну, услышав подобное от Лешего, я бы непременно психиатра вызвал — либо себе, из-за галлюцинаций невозможных, либо ему, из-за явной хвори душевной и мозгов размягчения.
В общем, если рассматривать службу как плату за учебу и гражданство, прикинул я, так выходит, что я честно оплатил. А что не два года, так только к лучшему сие. А то у Даросила Карлыча выбора не останется, кроме как за мои подвиги героичные, меня на своё место умещать, похмыкал я.
Обежал я знакомых, пожелал всякого разного, с Артемидой тепло попрощался, звал в гости. Бес знает, придёт или нет, но ежели да — рад буду.
И вышел из Управы в несколько более приподнятом настроении, нежели после Лешего посыла. Как-то задел сей посыл меня, что, ежели подумать, глупо. Тут скорее признание заслуг немалых и тернистости выдающейся замечательного меня, отметил я.
Посидел, подумал, да и направился домой. Где, вдобавок, выяснилось, что гостья съехала. Причем, выяснил я это пост фактум. Варвара святючая, непонятная, поставил я окончательный вердикт, да и махнул лапой. Правда, беседа у нас с Милой вышла долгая, никак не на тему всяких посторонних девиц.
А на тему “как нам дальше жить”. Пара медалей наше благосостояние если выводили не на уровень “секретаря товарища главы”, то близко к тому. Ну и стипендия, если справлюсь. В общем, в финансовом плане у нас выходило ежели не благолепие, то близко к тому.
И времени у меня более появится. Уж по вечерам точно, что не могло не радовать. Но было у меня некоторое неудовлетворение от того, что я в Академию иду, а овечка моя, столь многое со мной прошедшая — нет. Но ежели я себя достойно проявлю, так и в помощницы она мне вполне может быть определена, так что тут вопрос времени и торопливости неуместной.
С утра явился я в Управу, разобрался с документами, получил расчёт и, как и говорил Леший, “освобождение от обязанностей при статусе служащего в штате Управы”. Засунул морду к Лешему, он вскинулся и повлёк меня, ну а я, ведомый некоторой ностальгией, стал вопросы задавать.
— Добродум Аполлонович, вопрос к вам имею. Вы столь бодро от меня избавляться принялись, что мне даже интересно стало, — не стал я разводить словесные кружева. — Столь достал я вас?
— Хм, не сказать что столь. Но вы и впрямь, Ормонд Володимирович, человек-авария на службе вышли, — довольно добродушно ответил Леший, на что я не мог не кивнуть согласно. — И во время такое оказались, не самое для службы удачное. И юны чрезмерно, да и… Впрочем, последнее неважно. В общем, тут фактора два: рекомендованное мне воздействие вы своим присутствием оказали. А дальнейшая служба ваша выходит и не нужна: для стремлений ваших вы наслужили довольно, вон, медалями бряцаете аки ветеран при начальнике дурном, — отметил Леший. — И второй фактор: стал я к вам неверно относится, что к сотруднику неуместно и службе вредит. Вот и выходит, что в моих подчинённых вам быть не стоит, а письмоводителем каким или к кому ещё под начало — не с вашим характером тернистым. Имели бы вы целью карьеру в Управе — может, и нашлось бы что, а так — только нервы трепать бессмысленно, мне и вам. Да и в самом деле — помрёте ежели, дурно сие будет и на статистике Управной негоже скажется. Ну а коль скоро стремление ваше в Академию оказалось не блажью бессмысленной, что я, признаться, проверял, — на что я покивал, часть моих посольств и миссий было очевидно не только нужны, но и проверкой были. — То Полису, вам, да и мне лучше будет, ежели вы делом своим, а не вынужденным займётесь.
— Благодарю за ответ, — задумчиво ответил я, на что начальство кивнуло.
Ну, в принципе, как и мыслил я: начальство злонравное не нрав свой бесовский применило, а гражданскую позицию проявило. А с её точки зрения я и впрямь “не на своём месте” был, “своё” выслуживая.
Тем временем, злонравный Добродум чело дланью осенил (своё к счастью), да и извлёк из саквояжа своего лист, печатями изукрашенный.
— Совсем вы своими вопросами меня замотали, — нашёл крайнего в своей дыропамятности Леший, протягивая мне лист. — Ответ из гражданской комиссии, на место службы. Поздравляю гражданином Полиса Вильно, Ормонд Володимирович.
— Благодарю, Добродум Аполлонович, — принял я грамоту, одну из форм удостоверения гражданского.
И призадумался, за кого меня в гражданской комиссии приняли? Юнец, только из гимназиума. Децемвир, медаленосец. Гражданство по представлению Главы Управы Посольской… Впрочем, как раз последнее фактор скорее положительный: Даросил Карлыч службой многолетней немалый авторитет и вес заслужил, как и доверие.
Да и перестал мыслеблудствовать, благо комплекс академических зданий уже обозреваем стал.
Леший моим проводником выступил, в качестве которого провёл через проходную, парковый комплекс с фонтанами, да и провел мою персону в относительно небольшое высотой, но приземистое здание. Где, миновав без препятствий секретаря, ввалились мы в кабинет. Кабинет был как кабинет, а обитатель его имел совершенно выдающуюся деталь внешности. Так-то дядька лет под пятьдесят, статный, с залысинами в пегих волосах, кои и с печатью интеллекта можно спутать. Да может, они сие и были.
Но первое, что бросалось в глаза, была роскошная белоснежная борода. Окладистая, широкая и длинная. Увенчанная густыми завитыми усами. Богатая борода, с уважением оценил я, тогда как память олегова, не без ехидства выдала “аксакал”.
— Здравствуй, Лавр Путятович, — выдал леший.
— И ты здравствуй, Добрыня Аполлонович, — кивнул аксакал. — Присаживайтесь, — совершил он пригласительный жест. — Этот юноша, о котором ты рёк? — вопросил он лешего, уставившись на мою персону.
— Тот самый, — кивнул леший. — В академию тщится, в науках преуспел и понимание имеет, — морщилось его злонравие, описывая объективную реальность. — Злонравен, правда, и характером тернист без меры.
— Сие да, достоинства важные, — не без ехидства уставился на Лешего Лавр. — А вы юноша, что скажете? С Остромиром Потаповичем я разговор имел, да и патент вашим именем оформлен. Глубины знаний, впрочем, в нём нет. Однако воображение выказано преизрядное, для учёного подходящее. И что вы хотите попросить?
— Ничего, — улыбнулся я в ответ.
— Извольте поподробнее, — явно “экзаменационно” вопросил меня Лавр.
— Извольте. Сегодняшним днём я получил гражданство, — начал я. — Место слушателя Академии мне самим фактом этом гарантированно. Экзамен, безусловно, есть, но его я без труда сдам. Год начался, так что время до набора следующего пройдёт. Лучше бы, конечно, сейчас поступить, — признал я. — Но не столь сильно, чтобы “просить” кого бы то ни было.
Леший по мере моего монолога погружался в челодлань, аксакал взирал на мою персону с научным интересом.
— Что ж, тернисты вы и вправду. Ну а коль так, то надлежит вам экзамен совершить, коий установит, на твёрдом знании тернии ваши крепятся, или на самомнении дутом, — огласил Лавр.
После чего прообщались старики с четверть часа, снабдил меня Лавр направлением, наказав в секретариате на входе в Академию его явить, а после сдачи пред очи его явиться. Да и покинули мы кабинет, а в парке, по дороге, закатило его злонравие очи, да и изрекло:
— Ну вот что ж вы за терн несносный, Ормонд Володимирович? — вопросил он, и не дав ответить, продолжил. — Впрочем, теперь всё от вас зависит. Лавр Путятович ведает персоналом академическим. Ежели на экзаменах себя проявите, то, может, и к лучшему. Я-то ассистентом вас мыслил устроить, что и время для штудий даст и… впрочем, языком своим вы сей путь закрыли. Ладно, у меня служба, у вас испытания. Удачи вам, прощайте.
И ускакал, только и успел я ему вслед всякого пожелать. Побрёл я к зданию входному в раздумьях. Ну и решил, что всё правильно сделал — не толь велика услуга “зачисления”, чтоб “просить”. А ассистент, вот бес знает. Тут как повезёт, к кому попадёшь. Лучше слушателем пробыть. Присмотреться, да и в целом, в кухне повариться, нежели за ухи, как кутёнок, быть тянутым.
Явился я в секретариат, да и был к чину некоему, явно невысокому, но начальному, препровождён.
— И как я вам посередь года учебного испытания учинять должен?! — с возмущением выдал сей чин, выставляя это в претензию моей непричёмистой персоне.
На что персона моя, физиономию сохраняя индифферентную, потянулась, да и перстом в подпись на предписании потыкала весомо. Чин от деяния сего сделался челом сморщен, вздохнул, да и извлёк свой зад из-за стола, по полкам пошуровал и с кипой папок обратно уместился.
Папки перелистывая и пометки делая, вид имел сей чин столь утруждённый, что и труд Атласа на фоне его мучений отдыхом бы показался. Впрочем, мне до страданий чиновных дела не было, так что морду лица я равнодушную сохранял. Ну и полчаса спустя, вздох испустив столь сильный, что чуть к бесам не сдул моё направление (эфиром придержать пришлось!), выдал сей кадр:
— Преподаватели и исследователи дел имеют много, — открыл мне тайну чинуша. — Будете вечерами прибывать, да сколь успеете, сдавать. Направления к принимающим я дам, но комиссию учинять не буду, — аж помахал он башкой.
— Дата направлений открытая? — уточнил я.
— Точно так, с сего дня, — ответствовал чин, протягивая ещё кипу бумаг.
Ну и покинул я кабинет сего несимпатичного персонажа. Детали проще у других узнать, а сей тип, работой утруждённый, может и нагадить ещё. Вряд ли, да и, может, в экзаменационную страду пашет сей тип самоотверженно, света белого не зря, всяко бывает. Но ныне к бесу его, свое дело сделал, а детали узнаю.
Узнал без труда, и с этого же вечера начал отлавливать различных академиков, тыкать в них бумагами, да и ошарашивать своими знаниями обширными. В некоторых случаях, впрочем, их отсутствием, тоже бывало.
Две недели предавался я этой беготне, ну а завершив её, явился к Лавру, с пакетом листов экзаменационных. Борода их принял, похмыкал, усами своими пошевелил, да и выдал:
— Сносно. В эфирных дисциплинах вы прискорбно отстаёте, в точных сносно. Памятуя тернистость вашу, Ормонд Володимирович, спрошу иначе: чего вы желаете?
— Знаний и возможностей экспериментов, — не стал скрывать я.
— Что, и проект, небось, имеете? — не без ехидства полюбопытствовал Лавр.
— Не имея достаточных знаний, — ответствовал я. — Не имею и проекта. Учиться надо.
— Дельно, что сие понимаете, — протянул аксакал. — Ладно, в ассистенты вас назначать смысла я не зрю. Но и слушателем делать вас, в обход устава Академии, не желаю. Будете вы, Ормонд Володимирович, вольным слушателем. В первый год — лишь ученические лаборатории, ежели кого-то из академиков не заинтересуете. А к экзаменам сдадите курс, сами решите направление. Не сдадите — так не сдадите, распрощаемся. Сдадите — так и останетесь вольным слушателем, без ограничений, все четыре года обучения. Ну а далее посмотрим на успехи ваши: имеет ли смысл вам должность академическую занимать или нет, — выдал вердикт Лавр.
