Ночами, когда все засыпали, я одевал личину старого часовщика и выходил на веранду — или как это у них называется? — сидя на границе сухого дерева и льющейся с небес воды. Усталость. Не физическая, точнее, не только она. Внутренняя, глубокая, как колодцы и шахты моего сна. Зачем я все это делаю? Чего добиваюсь? Ведь есть отличная возможность остановиться и сберечь все, как оно есть сейчас. Мы, наверное, бессмертны, хоть и не неуязвимы. Соусейсеки будет со мной, пока окончательно не убедится в бесплодности поисков — а быть может, и потом. В конце концов, куда ей уходить без Розы и зачем?
А если мне все же удастся выяснить, где притаился сон Отца и спуститься туда — это же смерть? Окончательная, необратимая. Стоит ли мечта Соу так дорого? В конце концов, у меня в руках сейчас полным-полно козырей, которые я почему-то собираюсь растерять. Да и вообще, стоит ли жертвовать собой ради той, что живет со мной только ради своей цели? Или все же не только из-за этого?
С другой стороны, к чему затягивать неизбежное? Разве есть в этом унылом мире цели достойнее? Слава, богатство, власть, быть может, сила? Наслаждения всех сортов? Семья и род? Все это и еще больше могла дать мне Тень, чье предложение я отверг. Что с того, что ее мир был бы иллюзией — какая разница? Впрочем, во сне мною двигало нечто другое, и сейчас я не мог понять, что именно. Неужели я был ослеплен?
Неужели даже теперь я все равно один — навсегда? Тело героя с потерявшейся душой — что толку во внешних атрибутах, если внутри ничего нет?
Дождь шумел, стекая с крыш и барабаня по черепице. В саду разливались лужи и вспомнилась приходившая через них Барасуишио. Что сейчас делает пан Анжей? Пытается починить свою любимую дочь…или создать новую?
Словно в ответ на мои мысли одна из луж, наибольшая, засветилась изнутри призрачным светом Н-поля. Барасуишио?
Но никто не спешил появляться из мерцающей ряби и, движимый странным равнодушным любопытством, я вышел под дождь, оказавшийся неожиданно теплым. Босые ноги шлепали по прохладным потокам…ох, это душное лето…и сколько же я все-таки спал?
За слоем воды, конечно же, не было Анжеевой дочери. С чего я вообще решил, что она может быть жива?
— Доброй ночи, волшебный кролик, — равнодушно сказал я, останавливаясь на краю светящийся лужи.
— И вам доброй ночи, сэр, — отвечал Лаплас, — Я не вовремя?
— Нет, отчего же, это не совсем так.
— Я пришел поздравить вас с этой невероятной победой, но…
— Но вместо торжествующего чемпиона встретили всего лишь старика.
— Об этом книги не упоминали, правда?
— О чем, Лаплас?
— О том, что делать дальше. Май-май, сколько же я вас успел повидать…
— Ты говоришь загадками, как обычно.
— Такова моя природа, что тут поделаешь. Но я могу и пояснить, что имею в виду.
— Хочешь сказать, что всякий, прошедший Магистериум, испытывает подобное?
— Рано или поздно, сэр, но быть может, не так быстро. Я вижу, вы пошли каким-то необычным путем, хоть он и не принес вам счастья.
— Кто знает, кто знает. Быть может, это все проделки дождя…
— Вы растеряны перед лицом реальности, сэр. Не знаете, чего хотеть теперь. Я мог бы стать вашим проводником в новой жизни, достаточно только заключить…
— Нет.
— Ах, это очаровательное упрямство! Но почему, почему все вы так сопротивляетесь неизбежному?
— Хочешь поговорить об этом всерьез, а? Этой ночью у меня много свободного времени.
— Собираетесь открыть душу кролику из Зазеркалья, сэр? Видимо, крепко вас зацепило все произошедшее! Но я послушаю — нехорошо было бы бросить вас тут одного!
— Душа — единственная настоящая ценность в моем распоряжении, и закладывать ее так дешево было бы глупо.
— То есть это банальная человеческая жадность — продать подороже, сэр? Не ожидал.
— Нет такой цены, Лаплас, нету. Как бы ни было плохо, всегда может быть хуже…
— Всегда будет хуже. Чем дальше, тем хуже — это закон. И вы сами это прекрасно знаете, сэр.
— Не верю. Дальше будет только иначе.
— Не верите или отказываетесь верить? Все, что случалось с вами, подтверждает это, но вы закрываете глаза от света истины.
— За последнее время случилось слишком много всего, что доказывает обратное…
— А сейчас вы стоите под дождем, дрожа в темноте, и не замечаете этого от боли внутри. И кто прав? Я прав, сэр, я.
— Тогда нет смысла бороться?
— О нет, есть. Есть способ все прекратить, все стереть, будто бы и не было этого безумного мира, и никого из нас и из всех живущих и живших и тех, кто придет потом.
— Лаплас?
— Я ведь говорил, с кем сражаюсь, но быть может, не упомянул, зачем. И все же наш враг, враг общий, не кто иной, как творец этого мира.
— Ты знаешь о нем больше, кролик, но я не собираюсь бросать ему вызов. Только спросить. Не более.
— Смешно! "Просто спросить…" — передразнил меня Лаплас. — Думаешь, ты первый? И скольким из вас он ответил?
— Но кто другой скажет, зачем я здесь? Зачем делаю все это? В чем смысл?!
— Можешь помолиться, — издевательски рассмеялся Лаплас. — быть может, он послушает.
— Не выйдет. Я не святой, чтобы спрашивать напрямую.
— Конечно, не выйдет. Впрочем, ни у кого не выйдет. Стал бы ты отвечать своему рецептору, если бы он вдруг спросил тебя, в чем смысл его существования? А если бы все они, перерождающиеся, день и ночь лезли к тебе с этим вопросом?
— К чему ты клонишь?
— Бог живет через нас, мы, все живые и не очень, делаем его бытие чуть более интересным. Ты обижался на меня, смотрящего ваше представление, а на него — не хочешь ли? Ты скажешь — он любит нас, а я не стану отрицать. Ты ведь тоже любишь литературных героев, верно?
— Хочешь сказать, что он читает мир, как книгу?
— В точку! Он "читает" Деревья, которые растим все мы. Ты не думал, почему люди так слабы и беспомощны?
— Чтобы из пылинки иметь возможность прорасти в бесконечность.
— Чушь! Вы, все вы — его рецепторы! Ваши души, ваши эмоции, жизни, создающие бесконечные вероятности, видимые во всей полноте только им — вот зачем вы живете!
Он сопереживает вам, каждому и всем вместе, от человека до цивилизации, своему величайшему творению, и вряд ли отвлечется на одного маленького человечка, точку в этой картине!
— Вряд ли? Или все же никогда? Должен быть способ…
— Я мог бы подсказать, но ты ведь упрям, медиум…
— Упрям. Видишь ли, когда-то я хотел быть мучеником, и до сих пор нахожу в этом нечто притягательное. Но концовки мне никогда не нравились. Я представлял, как в конце ставший святым не умирает, а обретает силу, чтобы наказать обидчиков…
— Видишь, — засмеялся Лаплас, — ты с детства стоишь на верном пути! Сила, способная изменить мир, и неважно, за кого страдать, чтобы получить ее — ведь весь мир сейчас сплошное страдание! Так почему же ты отказываешься от моих предложений?
— Я должен попробовать достучаться до небес, прежде чем отвернуться.
— Пробуй. Твой учитель тоже пробовал.
— Розен?
— Прежде чем прийти ко мне, он попытался и был наказан. Я оказался добрее, чем тот, к кому он пытался обратиться.
— Наказан? Но за что?
— За беспокойство. И не говори, что я не предупреждал. А ведь он и потом упрямо настаивал на своем. Бедняга, ошибшийся в собственных целях.
— Вот значит как. Спасибо, Лаплас.
— Спаси. тьфу! За что?
— Ты подсказал мне, что нужно искать. И подтвердил догадки.
— Что? Какие догадки?! Так ты… — Лаплас впервые вышел из образа спокойной вежливости.
— Я лишь поговорил с тобой по душам, кролик. Ты отличный собеседник, но вот одна беда — слишком увлекаешься пропагандой. Меньше фанатизма, меньше.
— Ты напрасно решился играть со мной, человечек, — Лаплас снова был спокоен, — знай свое место! Вы — мои игрушки, а не наоборот, и у тебя будет случай в этом убедиться.
— Об некоторые игрушки можно пораниться, сэр. А некоторыми — подавиться. Спокойной ночи.
— Мы еще встретимся, медиум.
— Несомненно, Лаплас, несомненно.
Шатаясь, я медленно побрел прочь, не разбирая дороги. Единственная мысль колотилась в голове, перекатываясь туда и обратно — «Он не настолько всеведущ, как хочет казаться!»
— Мастер!
Чей-то голос доносился издалека, знакомый, встревоженный, но я не мог понять, с какой стороны зовут. Внутри было тошно и тяжело, кровь гулко стучала в ушах. Озноб заставлял зубы выбивать чечетку, руки мелко тряслись…неужели я снова заболел? Или рассерженный кролик проклял меня из Зазеркалья?
— Мастер! Мастер!
Зачем столько крика, ведь я никуда не делся, стою здесь, в саду, промокая под ливнем, холодным, как мое сердце…что за путаница, почему…зачем я здесь?
— Мастер, что ты тут делаешь так поздно? В такую погоду? Пойдем в дом, не упирайся, — маленькие теплые ладони тянули меня куда-то и я плелся следом, просто потому что не было смысла сопротивляться. — Ты болен, мастер? Что с тобой?
Ступеньки оборвали непростой путь, подвернулись под ноги острыми деревянными ребрами и ватное тело обмякло и рухнуло, подминая под себя Соусейсеки. Она только коротко вскрикнула и замерла, не пытаясь выбраться из-под моей туши, а я почти ничего не понимал, воспринимая случившееся как сон или бред.
— Ты слишком тяжелый! — наконец сказала она. — Вставай, пожалуйста, осталось совсем немного!
Я попытался перевернуться, но слабая рука только скользила по гладким доскам веранды.
— По… моги… — прохрипело саднящее горло, — Не…могу…
— Сейчас, потерпи немного, сейчас станет легче, — ладошка уперлась туда, где за ребрами бешено билось сердце. — Я попробую запечатать…
— Нет, — я уже немного приходил в себя, — не нужно. Это от сна, все от сна…надо вернуться, исправить…
— Ты бредишь, у тебя жар, — Соу удалось перевернуть меня на бок, — Я запечатаю…
— Не нужно… это все от Сердца, из-за него… — нужно было сказать ей, успеть передать, пока еще не поздно, — Послушай… запомни, если я не выживу, запомни… Лапласа можно обмануть.
— Что? О чем ты? Зачем ты говоришь такое? Все будет хорошо, ты выздоровеешь!
— Он не всеведущ, он не арбитр… — шептал я, — он всего лишь игрок…
— Мастер!
Черное покрывало неба, расшитое искрами звезд, вращается надо мной, и восторг смешивается с приступом тошноты, когда обороты стали слишком быстрыми. Но тело тут не восставало против меня, не пыталось умереть, и я поднялся, пытаясь удержать равновесие — ведь почему-то очнуться довелось на раскручивающемся маховике, который норовил меня сбросить.
Город почти не изменился с тех пор, как я в нем побывал, только вот там, где раньше царапал небо зуб старой башни, теперь поднялось из обломков серебристое Дерево, а ниже копошились сотни странных созданий. Чинили Сердце?
Я неторопливо спускался к ним, глядя, как несчастные тщетно пытаются что-то исправить. Но тут нужно нечто большее, чем количество или усердие. Нужен мастер.
Расслабившись и раскинув руки, я позволил ветру подхватить меня и унести, словно пушинку, вверх, где среди тихого звона цепей и парящих кристалликов витал остров с железной иглой посредине. Где еще искать Тень, если не на троне этого странного мира?
Забавно все вышло — стоило сломаться моему внутреннему компасу, и вопросы закружили разум, сбивая с пути. Можно было бы искать ответы, добиваясь истины, но был и другой путь. Восстановить статус-кво и заставить их исчезнуть или стать неважными гораздо проще, чем искать ответы, верно?
* * *
— Как пляшет огонек!
Сквозь запертые ставни
Осень рвется в дом.
— Что это?
— Это Рэйджан, старинный поэт. У него очень печальные стихи. Они мне всегда очень нравились. Хотя… Я так давно никого, кроме него, не читала. А недавно вдруг вспомнила, ну, когда уже переехала домой… Есть ведь и другие. Мацуо Башо, например:
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим,
Спящий мотылек!
Красиво, правда? Или Исса Кобаяши:
Из далеких гор
С вихрем прилетела к нам
Снежная буря!
Плачет ива на ветру
Белой влажною росой.
Но здесь уже пять строк, картинка объемная, но штрихов в ней больше. Хотя и трехстишия ему удавались хорошо. Вот это мастера! Хотела бы я так управляться со словами. А ты?
Молчание.
— Э-эй!
— А?.. Д-да…
Мегу недоуменно посмотрела на своего ангела. С ней явно что-то было не так. Она помнила ее всегда язвительно-веселой или раздраженной — причем никогда нельзя было сказать, что именно выведет ее из себя, — и привыкла к этому, научилась мириться с ее характером. Мегу ведь знала, какая она на самом деле. Так зачем обижаться на плохое настроение и подковырки? Которые, кстати, уже давно перестали быть ядовитыми, сменив меткую злость на ехидное лукавство.
Она жила дома уже несколько месяцев. Ей туманно, но накрепко запомнился тот день, когда ее выписывали — страшный и тоскливый день, полный нутряной дрожи и темных невидимых слез дикого предчувствия: чернокрылая сестра покинет ее и больше не вернется. Мегу плохо помнила, как ехала домой на заднем сидении погруженной в неловкое молчание отцовской машины, как отец смущенно кхекал перед редкими попытками завязать разговор, а она даже не слышала, что он говорил. И как казавшееся черным солнце ярко вспыхнуло вновь, когда, дрожащей рукой открыв дверь в позабытую комнату, она увидела на заправленной постели черный чемодан с медной розой на крышке. Выглянувший из него ангел, насмешливо оглядев комнату, не замедлил высказать все, что о ней думает. И Мегу была счастлива. Все было и будет как раньше. Теперь и навсегда.
Но еще ни разу на ее памяти Суигинто не сидела, уткнувшись подбородком в колени, а взглядом — куда-то в угол окна. И глаз таких Мегу у нее тоже никогда не видела.
— Что-то случилось, Гин? — подсев к ней, она провела рукой по льдянистым волосам.
— Нет, ничего…
«Ничего?» Девушка встревожилась еще больше. Что-то определенно было не так. Прежде такие внезапные прикосновения заставляли ее непроизвольно отдергиваться. Не говоря уже о ласковом прозвище, которое она на дух не переносила…
