Снег уже глубокий, сильно замедлял продвижение. Выбиваясь из сил, помогая себе копьем, я пробирался к видневшемуся где-то впереди просвету — вершине увала, с которого начнется спуск в долину ручья — одного из истоков речушки. Со шла следом за мной, так как самой ей было не пробраться через сугробы. Она постоянно тыкалась мне под коленки или наступала на задники широких снегоступов, от чего я едва не падал. Я ругал её, отпихивал, чтобы она шла помедленнее, но этого хватало ненадолго: спустя короткое время все начиналось сначала. В общем, когда я, наконец, достиг пологой седловины, то совсем выбился из сил и был зол как голодный медведь. Усевшись на какой-то вывороченный пень, я погрозил устрошейся чуть в стороне Со кулаком и устало перевел дыхание.
Надо было поесть побольше, подумал я, поглядывая на расстилавшийся внизу занесенный сугробами склон: идти еще так далеко, а сил будто и не осталось совсем. Я откинул капюшон и утер пот со лба.
После недолгого отдыха, мы начали спуск. Я сразу повеселел. Снега здесь было меньше, так как чахлый молодой лесок был доступен ветрам, и потому больших сугробов не скапливалось. Даже Со сошла с моего следа и бежала отдельно. Я стал напевать какую-то песенку, которую много раз слышал от своих тхе-хте, когда они, готовясь к очередному походу, чинили оружие и одежду. Песня была веселой, и я заулыбался.
На небе посветлело. Тучи поднялись выше, и через них проступило бледное солнце. Спустившись в лог, я без труда отыскал наш старый, припорошенный след, и пошел вдоль заметенного ручья, петляя между кустами и деревьями. Полоса ловушек начиналась в устье ручья, где он соединялся с более широким потоком, и тянулась немного вверх и вниз по течению последнего.
Со подотстала, занятая розыском мышиных гнезд и нагнала меня лишь на середине пути до устья, где я остановился на отдых. Виляя хвостом, она приблизилась ко мне и положила на снег у моих ног маленький мокрый комочек — задавленную мышь. Я от души рассмеялся и погладил собаку. Она, в восторге стала прыгать на меня, стараясь лизнуть в лицо. Я поднял мышь и запихнул в колчан: потом отдам её Со, когда она позабудет, что это её собственный подарок. Да, а ведь было время, и не так уж давно, когда мы радовались и такой добыче, что приносила нам Со; хвала духам, теперь мы добываем себе много мяса, а мыши, пищухи и бурундуки остались лишь воспоминанием.
Я осмотрел ловушки в устье, но в них оказалось пусто. Несколько петель я снял и навострил на других местах, где были натоптаны новые тропки. Потом вышел к речке и прошелся вверх по течению, где за елками стояло еще с десяток западней. Там нашел сразу двух зайцев. Пока увязывал их к поясу, повалил густой снег. Я поправил петли и повернул назад: осталось проверить ловушки ниже впадения ручья.
Вместе с Со мы дошли до поворота речушки, где она скрывалась за открытым бугорком, на котором и находились петли. Я стал взбираться на крутой подъем, хватаясь обоими руками за торчащие березовые стволики. Со побежала по застывшему руслу и скрылась из глаз. Пусть себе бегает, подумал я, переводя дыхание.
Пока я на четвереньках лазал по кустам и в мелком осиннике, то мельком видел Со, бегающую вдоль берега по ту сторону застывшей реки. Потом она скрылась за выдающимся из крутого склона холма утесом. Хотел окликнуть её, но передумал: ладно, уж, пускай набегается вдоволь; у нее ведь и своих дел много. Тут, на бугре, пришлось повозиться: петли утонули в снегу и их пришлось откапывать и устанавливать заново, что отняло у меня не мало времени. Снег усилился. Теперь, вглядываясь в долину речки, я уже не различал ни Со, ни того, утеса где видел её в последний раз. Обследовав и навострив все петли я, весь мокрый от пота, отвалился на спину, подставив влажное лицо под сыплющий снег. "Всего два зайца, — с сожалением думал я. — В прошлый раз мама принесла четырех. Стоит ли расставлять тут западни? Не лучше ли перенести их ближе к пещере?" Я затратил весь день на этот поход, а вернувшись из него, подам маме всего-то двух зайцев. Плохая здесь охота; дичи совсем нет.
Я сел, подтянул лямки на снегоступах, поднял колчан и лук, подобрал копье. Что ж, пора возвращаться. Больше тут делать нечего. В следующий раз пойдем вместе с мамой и, если добыча опять будет невелика — снимем ловушки.
Я огляделся. Снег застилал даже противоположный склон: сквозь его пелену проступали невесомые серые силуэты деревьев. Собаки не было видно. "Не погналась бы, за каким зверем, — заволновался я. — Удерет куда-нибудь и потеряется. Снег-то какой! Своих следов не сыщешь!" Я спустился к реке и побрел по заметенному льду к утесу. Что-то случилось. Я ощущал это всем телом.
Когда впереди смутно проступила громада скалы, остановился, прицепил к петле на поясе копье, снял лук и вытащил стрелу. От скалы веяло какой-то опасностью; казалось, что за ней притаилась какая-то неведомая опасность. Я приставил стрелу к тетиве. Медленно пошел дальше. Хруст снега под ногами угрожающе отражался от утеса. Я старался идти тихо, но ничего не получалось.
Вот я поравнялся со скалой. Приблизился к ней, посмотрел вверх. Ничего. Начал осторожно обходить утес. Вот впереди большой обломок скалы, перегородивший пол русла. Я поднял лук. Снег налип на ресницы, я стал моргать, стараясь смахнуть его. И тут краем глаза увидел, как что-то несется на меня от заснеженной глыбы. Я вскрикнул, отступил, вскинул лук, но было уже поздно: пушистый ком остановился прямо у моих ног, накатившись на снегоступы. Со... Со!!!
Я замахнулся на неё, потом стал ругать, напугавшую меня собаку. "Вот дурная псина: а я-то подумал, уж не лев ли это!" Со, увертываясь от моих пинков, отошла в сторону и виновато прижала к голове уши.
Я топнул ногой. Посопел, испепеляя провинившуюся собаку взглядом.
— Пошли домой, — сказал я и круто отвернулся.
Со тявкнула. Я остановился и оглянулся. Собака стояла позади и виляла хвостом.
— Ты чего?
Я снова развернулся. Со только этого и ждала. Отбежала на несколько шагов и снова тявкнула. Я недоверчиво повел плечом. Тогда Со подбежала, лизнула мои пальцы и снова побежала к камню, выступающему на ровной поверхности промороженного русла, затем остановилась и заскулила. Она звала меня за собой. Как только это дошло до моего взбаламученного испугом сознания, я заинтересовался. Интересно, что там? Куда она меня зовет? Зачем? Но чтоб ответить на эти вопросы, нужно было следовать за собакой. И я пошел. Со тут же успокоилась и побежала вперед, показывая дорогу. Мы миновали камень, обошли утес. Когда я отставал, Со останавливалась и терпеливо дожидалась пока я не подойду на столько, чтоб без труда увидеть её в белом снежном мареве. Утес остался далеко позади, а мы продолжали идти. Я уже начал подумывать, не стоит ли повернуть назад: плохо будет, если ночь опустится раньше, чем мы доберемся до пещеры; в темноте и заплутать можно. Но Со вдруг свернула к правому берегу. Я поспешил за ней и уткнулся в заросли ивняка. Собака выскочила откуда-то сбоку, заскулила. Я пошел за ней. Прорвался сквозь чащобник и оказался в осиннике. Со стояла около причудливо изогнутого до земли деревца.
Не веря своим глазам, я бегом подскочил к ней и отодвинул в сторону. Глаза мои, должно быть, широко открылись. Так и есть: это была чья-то ловушка. Одного взгляда мне было достаточно, чтобы понять, что эта петля была установлена совсем недавно, уже после оттепели и предыдущего снегопада. Рядом виднелся и почти заметенный след человека. У меня закружилась голова. Со веселая и довольная крутила хвостом.
Когда первое волнение улетучилось, я принялся осматривать петлю, сделанную из тонкой полоски кожи. Нет, у нас так не делают: узлы не такие, да и привязывают к дереву совсем не так. Сау-кья ставят ловушки по-другому. Неужели я наткнулся на ловушку наших врагов? Это открытие обдало меня холодом. Я вскочил. Надо бежать отсюда! Я вновь заложил на тетиву стрелу. Взгляд мой забегал от дерева к дереву. Сердце тревожно забилось.
А Со отбежала уже к следующему деревцу, пригнутому к земле. Я осмотрелся и увидел еще пару ловушек. Со тявкнула, привлекая мое внимание. Не выпуская из стиснутых пальцев лука и стрелы, я пошел к ней. Приблизившись, я сразу понял, что эта ловушка сработала. Со лежала на снегу, а перед её носом болтался удушенный молодой заяц. Я осмотрелся по сторонам. Закинул лук за плечо, убрал стрелу. Руки потянулись к закоченевшей тушке. Я усмехнулся.
Воровство — тяжкое преступление. Человек может взять чужую добычу, если испытывает крайнюю нужду. Но когда такое происходит, хозяину добычи после обязательно возвращают то, что взяли, или нечто, имеющее такую же цену. Но тут было иное. Передо мной ловушки чужаков, разоривших родное тхе-ле, убивших моего тхе-хте. На врагов обычаи не распространяются. Значит, то, что я брал добычу из их ловушек вовсе и не воровство. Я должен мстить врагам за кровь тхе-хте и остальных сородичей, коих они загубили, и кража их добычи — это тоже месть. Не знаю, может быть из осторожности, и не стоило этого делать, но в то мгновение, я об этом не думал. Навредить, навредить кровным врагам — вот что руководило мною, когда я торопливо высвобождал зайца из затянувшейся петли. Так что получалось, что я вовсе не ворую, а борюсь, по-своему, как могу, но все же борюсь с пришельцами, побивающими мой народ.
Прицепив зайца рядом с уже висевшей парой, я проследовал к следующей западне. Потом к следующей. Со указывала мне их и я, злорадствуя, снимал чужую добычу. Петель было много. Я обошел немногим более десятка и вытащил трех зайцев. Со побежала вдоль кустов, заслоняющих речку, но я позвал её к себе. Пора было уходить. Не только потому, что день уже давно перевалил за середину, но и потому, как я здраво рассудил, чужаки уже давно не проверяли ловушки и могут явиться сюда в любое время, хоть прямо сейчас. Со идти не хотела. Отбежала от меня и заскулила. Мои призывы она не хотела принимать и звала меня дальше. Видно ловушек было еще много. Но я был тверд. Я прикрикнул на неё и зашагал прочь. Пояс оттягивала приятная тяжесть. Выйдя на лед, я отвязал копье и быстро зашагал вверх по реке, не оглядываясь. Сзади завыла Со...
Она нагнала меня в устье ручья. Обиженная, не поднимая глаз, она пробежала мимо меня и пошла по тропе, вьющейся вдоль скрытого снегами потока.
Перед крутым подъемом на перевал я остановился. Ноги уже устали: день ходьбы по снегу сильно утомил меня. Я достал из колчана ранее припрятанную мышь и подозвав Со, бросил её на снег. Со подошла, понюхала заиндевевший комочек, облизнулась, роняя слюну: она тоже устала и проголодалась. Щелкнув пару раз зубами, она проглотила мышь и завиляла хвостом. Я был прощен. Она подошла и прижалась к моим коленям.
...К загородке, закрывающей вход в пещеру, я подошел уже в сумерках. Мама, поджидавшая меня внутри, заслышав мои шаги, отодвинула щит и вышла навстречу. Со налетела на неё и довольно заурчала, упершись лапами в мамин живот. Я подошел и остановился.
— Тяжело дышишь, — сказала мама. — Много принес?
Я кивнул и повернулся спиной, показывая добычу. Мама что-то залепетала, стала стягивать мой пояс. Почувствовав, как с поясницы ушла тяжесть, я выпрямил ноющую спину и вслед за мамой шагнул во мрак, клубящийся под каменным сводом.
— Мама, — позвал я, но она повернулась и цыкнула.
— Бабушка только уснула. Не надо её тревожить. Весь день ноги болели, вся слезами изошла. Тише.
Мы пробрались в шалаш, где мама сразу принялась свежевать зайцев. Я скинул снегоступы, стянул заскорузлый пэ-мэ, повесил его на перекладину под кровлей и уселся на ложе. Снял обувь, пошевелил распухшими натруженными ступнями. "Хорошо"...
Я не заметил, как заснул. А ведь хотел рассказать маме и про то, как проверял наши петли в долине горной речки, и про то, как Со вывела меня к ловушкам иноплеменников, и как я украл у них добычу. Но усталость взяла верх, и веки мои закрылись, чтобы вновь открыться лишь поздним утром следующего дня. Я проснулся и испугался. Плохой сон явился мне ночью. Я встал весь мокрый от пота и, накинув пэ-мэ, выскользнул наружу, чтобы справить нужду. Возвращаясь, задержался у входа, делая вид, что отряхаюсь от снега, который, кстати, сыпал с неба столь же густо, как и накануне. Стоит ли говорить маме и Ойты о том, что мы с Со обнаружили присутствие чужаков вблизи нашего убежища? Ойты болеет... А ведь стоит ей и маме узнать обо всем, как такое начнется! И зачем я только воровал добычу из ловушек пришельцев? Они обязательно обнаружат, что петли кто-то опустошил, ведь я не удосужился поправить их после того, как вытащил из них зайцев. Снег, конечно, укроет мои следы, но они могут разослать дозоры во все стороны, чтоб обнаружить таинственного вора. О, духи, что же я наделал? Получается, что я навлек на нас опасность, неотвратимую, грозящую смертью... Что же теперь делать? И еще сон: я видел, как враги гонятся за мной; страшные, огромные, в берестяных шапочках, целятся в меня из больших луков...
Все слишком сложно. Слишком сложно, чтобы в этом мог разобраться маленький мальчик. Понятно одно: я совершил большую ошибку. Мой необдуманный поступок вверг нас в отчаянное положение. Я вертел и так и эдак: получалось, что все равно нужно обо всем рассказать хотя бы маме (о том, что Ойты будет присутствовать при этом, я боялся даже подумать: она съест меня живьем, просверлит дырку в моей голове своим жгучим взглядом). Тут другого не придумаешь: придется во всем признаться. Но как? Что я скажу, как объясню, что же заставило меня сделать такую глупость? Ой, лучше бы ничего этого не было вовсе! Не пришлось бы тогда, как теперь, ломать голову, отыскивая какой-нибудь выход, и не силиться оправдаться перед самим собой, перед мамой и старой Ойты. Надо было всего лишь уйти, после того как Со показала мне эти ловушки. Ведь не трудно же было. Просто развернуться и уйти. Зачем полез, куда не следует? И Дух ничего не подсказал, не предостерег, не отвратил мою руку, дерзнувшую взять добычу из чужих ловушек. Все случилось словно под чьим-то влиянием, будто я делал это, повинуясь какому-то наваждению...
Я давно отряхнул снег с чи и с ноговиц пэ-мэ, но все еще продолжал сидеть у входа, глядя на белые просветы в плетеной загородке. Мама и Ойты о чем-то громко разговаривали в шалаше. А я продолжал сидеть, перебирая в руках палку, что служила для сбивания снега с обуви.
Я понимал, что промедление может оказаться не просто пагубным, но даже смертельно опасным. Я не мог долго молчать. Нужно было открыться маме. "Но как, — думал я, оглядываясь на шалаш в глубине грота. — Как подойти к ней и заговорить, когда тут же сидит Ойты?" Если позвать маму из шалаша, не объясняя причину, не заподозрит ли Ойты недоброе? Как же мне быть?! "О, Покровитель, дай мне сил!" Пока я сижу здесь, не решаясь заговорить, враги, быть может, уже разыскивают нас, бродят по логам и взбираются на холмы, чтобы увидеть дым — верный признак близости людей. Чем дольше тянуть — тем хуже: нам надо все обсудить и подумать, что делать дальше.
А где-то глубоко-глубоко внутри трепетала, как желтый лист на осеннем ветру, предательная мысль о том, что, возможно, все и так обойдется — само собой: лучше ничего никому не рассказывать, а просто подождать. Враги побегают, поищут да и успокоятся. Надо просто побороть страх и ничего не говорить женщинам. И еще принести жертву духу-Покровителю. Эта слабая, боязливая мысль начинала расти и шириться, рождая ложную надежду. Но ложную ли? — спрашивал себя я. Может, все будет именно так, как мне того хочется. "Подожди, не спеши!" — шептал тихий боязливый голосок в моей голове. Кто же это разговаривает со мной — Помощник или какой-нибудь недобрый дух?
