Я судорожно потрогал шею, сглотнул. "Что же делать?!" В горле застрял комок. Я кашлянул. Не помогало. Зачесалось где-то за языком. Я подавился и залился кашлем. Тут же из шалаша донесся голос мамы. Я встал и поспешил на зов. Залез в шалаш и начал скидывать пэ-мэ, продолжая кашлять, чтобы прочистить горло. Ойты недовольно зацокала. Мама смотрела на меня, но я махнул ей, мол, все в порядке. Они опять заговорили. Я отдышался и подсел к огню, опустил глаза, стараясь ни на кого не глядеть. Сзади подобралась Со, но я оттолкнул её. "Все из-за тебя!" — с досадой подумал я, но тут же устыдился и потрепал собаку между ушами. Мама предложил мне зайчатины. Я жевал мясо вяло, не замечая вкуса. Глядя на огонь, я пытался понять, что мне надлежит делать, но пламя не могло мне ничего подсказать и мною все более овладевало смятение. Хотелось вскочить и закричать смеющимся над какой-то шуткой маме и бабушке, что на нас идут враги, что нам нужно спасаться, бежать... И в то же время гадкий леденящий страх окутывал мое сердце; становилось стыдно. Я поел и отдал кости ожидающей в сторонке Со. Затем, стараясь держаться спокойно и невозмутимо, я начал одеваться. Мама, заметив мои сборы, спросила, куда я направился. Я замешкался, потом ответил, что схожу к жертвеннику. Она кивнула и напомнила, чтобы я обязательно захватил с собой копье, а когда я полез к выходу, сунула мне в руку кусок сушеного мяса. Я попытался улыбнуться.
До жертвенника дошел, не помня себя. Сел в сугроб и стал откапывать плоскую каменную плиту. Долго искал: снег выпал большой, все замело, вокруг ровно. Наконец пальцы уткнулись во что-то твердое. Еще немного и глазам моим предстал холодный серый камень. Я стал молиться.
Просил прощения у своего духа за свои горячность и недальновидность, навлекшие беду на головы своих близких. Просил отвести опасность. Испрашивал Покровителя подсказать мне как исправить все, что я умудрился сотворить. Клялся со слезами на глазах, ругал себя. Потом положил на жертвенник серый ломтик мяса, достал острый осколок кости и царапнул по ладони, сильно и глубоко, чтоб почувствовать боль. Как наказание. Кровь тонкой струйкой сбежала по пальцам, и горячие капли упали на остывшую поверхность камня...
Дух опять промолчал.
Я побродил вокруг жертвенника, осмотрел и подправил несколько ловушек, потом начал спускаться к пещере. Как не хотелось мне идти в тот миг в жилище и сидеть рядом с ничего не подозревающими мамой и Ойты! Я часто останавливался, вертел головой. Мне хотелось, чтобы сейчас на меня напали волки: я бы бился с ними не на жизнь, а на смерть, погиб бы без сожаления... Но лес был пуст. Только снег с тихим шуршанием опускался на землю.
Вернувшись в пещеру, я нашел, что мама поджидает меня. Она оделась и, едва я протиснулся в шалаш, замахала рукой.
— Долго ходишь, сынок. Нам еще петли осматривать, — и вытолкала меня из жилища.
Мы поднялись до жертвенника. Обнаружив, что я уже переставил петли, мама нахмурила брови.
— Что ж ты не сказал, что уже все проверил? — в её голосе прозвучало раздражение.
— Я не все осмотрел. Только здесь.
Мама не ответила и свернула к холму. Она шла не спеша, пригибая голову, чтобы не задеть за заснеженные ветви, твердо, и уверено шагая по нетронутому свежевыпавшему снегу. Я смотрел ей в спину и чувствовал, что ненавижу себя все сильней.
Мы осмотрели петли на одном холме (как и ожидали, ничего в них не обнаружили), потом пошли на соседний холм. Там тоже было пусто. Что ж, так и должно быть: зайцы начнут бегать только когда окончится снегопад.
— Хорошо, что ты вчера принес добычу: мяса у нас уже и так много, но всякое бывает. Еда лишней быть не может, — сказала мама, когда мы начали спускаться в невидимую из-за снега низину.
Мы шагали через густой хвойный лес, тот самый, где до наступления зимы, выдержали натиск волчьей стаи. И тут я решился.
— Мама, — позвал я и остановился. Мама обернулась.
— Ты чего встал?
Я смотрел на неё, пытаясь, что-то сказать; губы мои беззвучно шевелились. Мама встревожилась, подошла ближе.
— Что такое? — потрясла меня за плечо. — Ну, не молчи, говори!
Я утонул в её глазах, как в глубоком озере. И все рассказал. Ничего не утаив. Все как было.
Потрясенная, она, дослушав до конца мой рассказ, села на колени и опустила голову. Я молчал, и слезы катились по моим щекам.
Долго молчали.
— Бабушке ничего не говори, — наставляла мама, когда мы шли по тропе к пещере. — Она ничего не должна знать. А завтра, если враги не появятся здесь уже сегодня, мы с тобой пойдем на реку и все разузнаем. Бабушке скажем, что просто проверим и переставим петли.
— Она не поверит. Снег шел два дня. Какие сейчас зайцы, — слезливо промямлил я.
— Поверит. Если нет — все равно пойдем. А теперь утри слезы! — это прозвучало как угроза. Мне стало нехорошо: мама считает меня жалким, ничтожным человеком. Неужели я и в самом деле такой? Сначала натворил невесть что, а теперь плачу!
Я торопливо начал вытирать длинным рукавом лицо. Перестал шмыгать носом.
— Ни слова об этом. Делай вид, что ничего не произошло, — прошептала мне мама, когда мы подошли к загородке, из-за которой доносилось радостное повизгивала Со.
В шалаше было жарко натоплено и пахло удушливыми ароматами очистительных трав, которые Ойты в наше отсутствие жгла на каменной кладке очага. Она встретила нас улыбкой.
— Ну как? Ничего? Ну и ладно, — засмеялась она, берясь за скребок и принимаясь скоблить мездру на заячьей шкурке, расстеленной между колен. — Какой сейчас промысел? Духи погоду портят, снегом метут. Нечего делать в лесу.
Мы разделись и сели. На наших лицах и спинах выступил пот. Мама скинула рубаху и осталась в одной подрезанной юбке (в длиной забираться в пэ-мэ было неудобно и мама её укоротила). Я вдруг заметил, что грудь её стала больше, чем раньше. Показалось?.. Я отвлекся и уже не думал об этом: кто их знает, этих женщин?!
Мама, немного отдохнув, тоже взялась за шкурки. Я прилег на ложе и только сейчас почувствовал, что оно стало жестким: должно быть слежалось. Надо будет как-то его обновить, подумал я. А потом опять нахлынуло уныние от сознания собственной вины. Но, я заметил, что теперь, после того как я поделился своим отчаянием с мамой, мне стало значительно легче. Остались досада и чувство горького сожаления о содеянном; отчаяние отступило, впереди засветилась надежда на то, что все еще можно уладить. Как? Я не знал. Но теперь печаль делила со мной мама, и это успокаивало и грело растревоженную душу.
... Вечером, накинув рубаху, я вылез из шалаша и по темноте добрался до загородки. Там я долго просидел прислушиваясь. Все так же тихо, едва слышно, шуршал снег. Других звуков не было и, как я не напрягал слух (для чего даже закрывал глаза) — ничего расслышать более не удалось. "А может, враги уже здесь? — спрашивал я себя. — Притаились и ждут, когда мы уснем, чтобы потом разделаться с нами. Они же и не догадываются, что в пещере находятся женщины и ребенок..." Сидя на сквозняке, в наполненном дымом гроте, дрожа от холода и вытирая выступавшие на глаза слезы, я боялся встать, боялся каким-нибудь шорохом обнаружить себя: ведь тогда враги наверняка накинутся на меня и сразу убьют. Я стращал себя, все больше мерз, но никак не мог отойти от загородки: как дух-хранитель очага я сидел у входа в жилище и бдительно следил за тем, чтобы ничто и никто не мог пробраться внутрь.
Меня вспугнула мама, собравшаяся выйти наружу. Отодвинув переплетенные ветки, закрывающие входное отверстие, она стала вылезать из шалаша, за что-то зацепилась, ойкнула. Я вздрогнул и поднялся на затекшие ноги; ступни заломило. Мама направилась к выходу и мимоходом велела мне полезать в тепло: "Не хватало еще, чтоб ты простыл. Чего сидишь на холоде? Быстро в шалаш — и греться!" Я покорно склонил голову.
"Значит, она все еще злится на меня", — подумал я и не удивился: было за что. Удивительно было другое: то, что она не исколотила меня палкой там, в лесу, когда я ей все рассказал. А вот если б исколотила — мне, пожалуй, было бы куда как легче, я даже обидеться бы не смог — одно слово: виноват.
Я боязливо шмыгнул в шалаш и улегся поближе к стенке, чтобы лишний раз не попадаться на глаза маме и чтобы Ойты ни в коем случае не заподозрила чего недоброго, ненароком взглянув в мое лицо. Накрывшись разогретым пэ-мэ, я растянулся на ложе и, всматриваясь в мерцание отблесков на кровле, думал о случившемся, не веря, что это действительно произошло. Мама и Ойты не ложились допоздна: все сидели и разговаривали, а я слушал их, как мне казалось, пустую болтовню и никак не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Сон пришел только после полуночи, когда я уже совсем отчаялся заснуть.
А едва забрезжил рассвет, мама разбудила меня и велела собираться.
Ойты, хоть и поворчала для порядка, но отпустила нас, видимо действительно поверив в то, что мы идем переносить петли. Мы сильно не объясняли, а она не спрашивала. Утром она встала раньше нас и пожарила нам зайчатины, которую мы не успели завялить и хранили в расщелине под сводом пещеры. В дорогу старуха подала нам сумку, куда заботливо положила палочки для добывания огня и сушенную оленину, чтобы мы могли отогреться и перекусить, если на то будет время. Сборы длились недолго. Снаружи посветлело и мы вышли из пещеры. Ойты остановилась в проходе и пожелала нам удачи. Мама отшутилась и мы пошли по свежевыпавшему снегу, утопая в нем почти по колено, несмотря на одетые снегоступы.
Перед тем как заметенный выступ скалы закрыл от нас вход в пещеру, я обернулся, чтобы посмотреть на Ойты. Я подумал тогда, что, быть может, это будет в последний раз, когда я ее вижу. Старуха уже не смотрела на нас; она опустила голову и что-то высматривала у себя за пазухой; седые лохмы закрыли её лицо. Я улыбнулся. "Какая она все же смешная!" — подумал я и побежал за мамой. Рядом, фыркая и разбрасывая снег прыгала Со.
У жертвенника, по моему настоянию, мы задержались и я, по заведенному обычаю, оставил на камне маленький кусочек мяса и каплю крови. Пока я раскапывал камни и делал подношения Покровителю, мама стояла в стороне, отвернувшись к лесу: она так и не смогла примириться с тем, что её сын общается с духами, хотя теперь уже не высказывалась по этому поводу. Она понимала, что заручится поддержкой такого сильного духа, каким был мой Помощник, было совсем не лишним, тем более в тех обстоятельствах, в которых мы теперь находились, и потому не торопила меня. Мама терпеливо дождалась пока я не закончу молитву и только тогда, да и то тайком, думая, что я этого не замечу, недовольно покачала головой. Я оставил это её движение без внимания.
После молитвы стало легче. Волнение, охватившее меня с момента пробуждения, ослабело, я уверенней поднял голову. "Не так уж все и плохо. Будь иначе — Дух бы предупредил", — утешал я себя. А так как Видения не было, значит, нет и угрозы, по крайней мере, существенной. Нет, конечно же, чужаки обнаружили, что часть их ловушек была ограблена, это несомненно, но снег скрыл следы вора и потому они не могли предположить где его искать; а соваться в лес наугад они скорее всего не станут — они ведь не знают сколько человек побывало у их западней. Это было просто и понятно. Другое дело, что чужаки могут выставить засаду, на случай, если вдруг похитители решат еще раз наведаться. И засада эта может находиться на полосе уже наших ловушек, на которую чужаки могли наткнуться точно так же, как наткнулся я на их петли. Такой возможности тоже нельзя было исключать — могло быть все что угодно.
По пути мы с мамой пытались строить догадки и предположения, старались придумать какой-нибудь четкий план, по которому следует действовать. Поэтому, дойдя до спуска в долину реки, мы остановились, чтобы все хорошенько обсудить и не стать легкой добычей чужаков. Мы уселись на корточки напротив друг друга и принялись обсуждать свои дальнейшие действия.
Первое к чему мы пришли, было, решение идти в обход: мы не станем спускаться к ручью, а пойдем по правой стороне распадка, укрываясь в густом лесу. Спустимся к реке и осмотрим место, где стояли наши ловушки; если ничего подозрительного обнаружено не будет — снимем их. Потом... А вот что потом, мы никак не могли придумать. Стоит ли идти к ловушкам врагов или лучше сразу, во избежание излишнего риска, повернуть обратно. Это конечно было бы лучше всего, но встал вопрос: как мы узнаем что затевают, если вообще затевают, наши враги; встревожила ли их пропажа части добычи, или они не придали этому значения, чувствуя себя слишком сильными, чтоб бояться нападения. Может, они уже ищут нас или только собираются это делать? И хорошо было бы узнать сколько их, где расположено их стойбище. Ведь если они стоят где-нибудь поблизости, то рано или поздно мы с ними столкнемся: они либо случайно, во время своих охотничьих походов, выйдут к пещере, либо наткнутся на наши следы. Это только дело времени. Мама высказала мысль, что чужаки могут и испугаться: не зная, кто украл улов из петель они, из осторожности, могут вообще снять ловушки и перенести их отсюда. Но это в том случае, если их отряд малочисленный и находится вдали от большого стойбища. А ведь, как мы знали, стойбище могло уже стоять на озере, куда впадает речка: там отличные места, хороший лес и охота, должно быть неплохая. Если так, то нам небезопасно будет долго оставаться в пещере. Возможно, что теперь нам придется всерьез обдумать свой отход в Бодойрын. Тянуть с этим не стоит. Главное, чтобы Ойты смогла идти. Морозы и метели, конечно, страшны, но гораздо более опасно оставаться на месте: не стоит уют и тепло нашей пещеры риска быть затравленными врагами в ней, подобно спящим в берлоге медведям.
— В любом случае, — сказала под конец мама, потирая виски, — нужно уходить. Враги охотятся поблизости и нам не следует слишком полагаться на духов, какими бы сильными они не были. Человек должен уметь сам о себе позаботится. Нам одна дорога — в Бодойрын.
На этот раз спуск показался мне не таким легким, как в прошлый раз: снег, что выпал за последние два дня еще не слежался и мы увязали не менее, чем по колено. Дойдя до середины склона, мы повернули вправо и углубились в густой еловый лес, намереваясь таким образом дойти до реки. Внизу, сквозь косматые ветви елок просматривалась узкая долина ручья. Никаких следов мы не видели, хотя, наверное, с такого расстояния мы бы их и не заметили, даже если бы они были. Гораздо важнее было то, что Со не проявляла признаков беспокойства: она шла по проторенной нами тропе, опустив голову, понуро развесив уши. Значит, собаку ничего не тревожит, здесь никого нет.
Когда до изгиба холма, за которым пролегала скалистая долина реки, оставалось совсем немного, из туч опять повалил снег. Мама запрокинула голову к серому небу, открыла рот и, поймав языком снежинку, улыбнулась.
— Ну вот, — сказала она, указывая раскрытой ладонью на небо, — твой Покровитель принял молитву и наслал снегопад, чтобы сокрыть наши следы.
Я тоже заулыбался: мне польстили её слова. Хотелось ответить ей: "Вот видишь, мама, какой добрый и могущественный у меня Помощник! Он знает, что делать, всегда найдет способ помочь!" — но я сдержался. Не время хвастаться. Мы только в начале своей тропы, еще не известно, что последует дальше.
