Потом в дебрях гремящего тяжелой музыкой пьяного вертепа — переполненного бара, оборудованного в бывшем цеху какой-то фактории — в сетчатой клетке месили друг друга двое мужчин: бритый здоровяк и качок раза в полтора его больше с коротко стриженными, крашеными в красное волосами. Они бились за женщину, за ее спасение, не подозревая даже, что оба желают ей добра. Вроде бы она пыталась их разнять.
Ни с того, ни с сего я вдруг находил себя на улицах родного города. Но Каваго уже не был моим, не был моего отца и вообще не принадлежал людям. Он дал приют миллиардам духов и демонов: они роились на площадях, купались в фонтанах, скользили по черной глади Исино, рассекая воду длинными уродливыми телами, водили в воздухе хороводы, танцевали над крышами, воробьями сидели на проводах.
Батюшкин дворец трещал по швам, распираемый изнутри массой как бы живой плоти, шевелящейся, вспухающей пузырями, жирными складками свешивающейся с карнизов и галерей. Откуда-то я знал, что плоть эта происходит из плоти зарезанной мною куноити, по-прежнему лежащей там, под землей, в отстойниках сточных сооружений, куда я повелел сбросить ее труп.
По улицам маршировала пестрая процессия, верно, вышедшая только что прямиком из врат Нижнего Мира. Полуразложившиеся трупы, бестелесные призраки, демоны — все мешалось в мерзкую серовато-бурую кашу, колышущуюся в такт монотонный поступи нежити. В голове колонны, жонглируя маршальским жезлом, вышагивал Укиё с пафосным лицом. Бах! Бах! Удары его впечатывающихся в асфальт каблуков перекрывали шум, топот и хлюпанье мертвого воинства. Я шел вместе с ними, почти касаясь плечом рослого покойника в катунийской морской форме. При каждом шаге с мертвеца опадали какие-то мелкие жучки или личинки, а однажды из его надорванного носа выползло длинное насекомое, отдаленно похожее на шилохвостку, сделало круг по щеке и юркнуло в ухо. Из окон домов на меня таращились рыла, морды, клювы, а то и нечто такое, один взгляд на которое будил у меня желание обратиться за консультацией к демонологу Укиё. Но он чеканил шаг впереди и на праздную толпу не отвлекался.
Это все цветочки. Были и ягодки, какие пересказывать — пустая трата слов. Разве что нарисовать. Но кому как, а писать картины, черпая вдохновение в своем же психозе, я бы поостерегся. И мне плевать, что все великие художники так поступали — я не великий и не художник. А также не забулдыга и не наркоман, как большинство из них. Я своей соображалкой дорожу.
Бесполезно объяснять как, но вся эта какофония была сведена в одну кошмарную систему. В определенный промежуток времени я наблюдал только один ее элемент-видение, даже когда они накладывались и смешивались с другими. Закономерность — задрапированная, запрятанная, скрытая под маской полного хаоса — присутствовала, и если она не была создано специально, но все равно было предопределено заранее как побочный эффект запретного ниндзюцу, сохранившего мне жизнь.
Я не пробовал найти эту закономерность. Я вообще не осознавал, что грежу — как уже было сказано, иллюзорность видения становилась очевидна мне лишь в тот краткий промежуток времени, когда оно покидало меня, а следующее еще не пришло ему на смену. Что бы ни ждало меня в реальном мире, я понимал, что необходимо проснуться. Разумеется, только пережившему эту лотерею иллюзий дано оценить, какое волевое усилие требуется, чтобы разорвать вереницу повторяющихся кошмаров. Поверьте мне: это ненужное знание. И никому я такого не посоветую. Даже своему убийце, но его, как поведал мне потом Ямато, постигла участь куда хуже моей.
Немудрено, что такое волевое усилие не по мне. Зато у меня был мой страх. Страх не проснуться, страх навсегда остаться в этом мире фальшивых отражений сковывал меня, тормозя мой полет сквозь сновидения, с каждым отсмотренной сценой все выше подымая меня из глубин упорядоченного бреда к поверхности, за которой начиналась реальность. Возможно, он — страх — оседал и наслаивался, и капля за каплей формировал мою волю к пробуждению. Или в один момент он разросся до таких форм, что попросту вытеснил видения из моей головы. Я проснулся сам, без стороннего вмешательства. Однако прежде чем это случилось, мне пришлось отфильтровать в своем сознании тысячи сцен без крупицы смысла или со смыслом, лежащим где-то в области патологий. Словно короткометражные кинофильмы, снятые психом-режиссером... или нарисованные спятившим художником-аниматором. Или моим разумом, который я прежде считал нормальным.
Иногда в шлаке попадались подлинные воспоминания: мои и моего создателя. Их был какой-то жалкий процент от общей массы. Или десятая часть процента. Или одно на миллион. Я практически наверняка уверен, что львиную долю воспоминаний Орочимару я просто не распознал и отнес к разряду галлюцинаций, ибо, если свое прошлое я с грехом пополам помнил, то картины его жизни сами по себе напоминали дурной сон.
Там было на что посмотреть. Я не шизофреник, но за Орочимару не скажу. Из посещавших меня видений его жизни и целостную картину его характера-то было трудно составить, не то, что судить о стабильности его психики. Он виртуозно лгал и редко когда говорил правду. Очень редко. В нем умер величайший актер. Во всяком начинании Орочимару стремился обезопасить себя от любых неожиданностей, хотя, вопреки расхожему мнению, параноиком он не был. Некоторая мнительность за ним водилась — это да, что неудивительно для разыскиваемого преступника класса 'S'. И вместе с тем — бесстрашие, изворотливость и умение идти вперед, не оглядываясь. Все те качества, которых недоставало мне.
От ошибок не застрахован никто, и Орочимару тоже случалось платить цену, выглядевшую приемлемой только до ее уплаты. Порой он терял многих и многое, не получая взамен ничего равноценного, а то и вовсе оставался с носом. Он привык, что с ним ведут нечестную игру, и сам быстро научился ее правилам.
Называя Орочимару 'преступником' и 'злодеем', обычно говорят о его генетических экспериментах над людьми, которые светскими и церковными законами на Востоке запрещены (раньше, до Третьей Мировой, человеческую селекцию практиковал чуть ли не каждый клан ниндзя — отсюда и пошли все эти шаринганы, неубиваемые ясиниты и прочая ересь) и дезертирство из Конохи. В остальном он проявлял неоправданную жестокость и не гнушался подлости, но, опять же, не больше, чем любой из Каге.
Нет смысла приводить все его воспоминания, что я 'подсмотрел'. Расскажу только о двух, как я догадался, наиболее значимых для него. И не просто значимых — архизначимых, важных настолько, что пролежали, не попортившись и не истершись, в глубинах его 'я' долгие годы и даже передались мне в качестве генетической памяти. Оба весьма краткие, оба касались дел приблизительно двадцатилетней давности. Яркие, насыщенные красками, четкие до последней мелочи, будто события вчерашнего дня — Орочимару хотел, но не мог их забыть.
Мне было страшно смотреть эти сцены. Его они вгоняли в легкую меланхолию.
* * *
— Ямато-сан, а где вы были, когда вломились Акацки?
— Спал.
— Спали? Спали, когда за стенкой бродили враги?
— Не вижу, какое право имеет синоби, развлекавшийся на свидании с девушкой, упрекать синоби, прилегшего в этот момент отдохнуть.
Сайто засопел и открыл глаза. Никто из набившихся в палату людей не придал этому значения. Трижды за час, ровно через двадцать минут, секунда в секунду, к Хикаве возвращалась видимость сознания. Он бредил, что-то бормотал, декламировал стихи или тихонько напевал, затем затихал и снова погружался в дрему. Ничего вокруг себя он не замечал. Наруто начал думать, что Сайто умело притворяется — тогда Укиё, чтобы доказать ему обратное, взял хирургическую иглу и несколько раз уколол мальчика в ладонь и предплечье. На переливистой коже выступили рубиновые капельки, но сама рука даже не дрогнула.
Раньше, пока не придумал делать на Наруто деньги, Укиё генина раздражал. Теперь Наруто каждый раз, когда физиономия адмирала-префекта появлялась в поле его зрения, сразу совал руки в карманы брюк, чтобы ненароком не расписаться на ней ножом, а фирменную улыбочку не вколотить ему поглубже в глотку. Как будто подавленного мятежа и эффектно выигранного пятидесятимиллионного пари Мутэ Юдзи казалось мало для утоления его непомерного тщеславия, на днях он получил дополнительный повод для гордости. Пока Черный Риф сотрясали раздоры, малочисленная пиратская флотилия, возглавляемая другом и вернейшим сторонником Укиё, наголову разгромила в открытом море флот смуглолицых пришельцев с Юга. Грамотно сыграв на незнании южанами здешних вод, морские охотники Укиё долго маневрировали, избегая открытого столкновения, пока не прижали вошедших в азарт южан к полосе непроходимых коралловых рифов, расстроили их формацию и дружной атакой уничтожили неприятельский флот, потерявший всякий порядок и управление.
Немногим удалось вырваться и уйти. Победа была одержана при таком невероятном дисбалансе сил, что Наруто даже пожалел южан, хотя и понимал: они плыли на Восток не столько расквитаться с Черным Рифом, сколько установить здесь свой собственный пиратский доминион.
Укиё, кажется, немного обиделся на то, что генин теперь не расставался с ножом и, ложась спать, клал его под подушку. Наруто плевать хотел на обиды пирата, и не он один. Сакура вытребовала назад свои сюрикены и стилет, а Ямато так вообще носил собою без малого целый арсенал.
— Дерьмо! — сегодняшний день ничем не отличался от восьми предыдущих, проведенных в напряженном ожидании пробуждения Сайто. Если проснется действительно он. Ямато провел для Наруто короткую лекцию-разъяснение, из которой следовало, будто бабка Цунаде инкриминировала им государственную измену как бы не по своей воле, а будучи облапошенной Советниками Утатане и Митокадо, от которых якобы и исходил приказ о похищении сына Хикавы Гена. Дзеунин признавал, что лжи нелепей он в жизни не слыхивал, и затеяны эти танцы с саблями были, в сущности, ради смещения неугодных Пятой Советников (а также, о чем знали лишь немногие, в целях полевых испытаний 'Белого Хлада'). Увы, справедливость не восторжествовала. Не принимая в расчет некоторые мелкие неудачи, план Пятой прошел как по маслу, администрация Конохи публично принесла извинения за все наветы на седьмое звено. Решение трибунала по делу Наруто, своевольно и незаконно пересекшего границу Края Рек, признали недействительным. Это был демонстративный фарс, очевидная 'липа', нечто вроде верификации безраздельной власти Хокаге. И он был засчитан. Прокатил. Теперь члены седьмого звена получили право на моральную компенсацию и — по законам кодекса чести ниндзя — им не воспрещалось даже требовать у Пятой сатисфакции в смертельном поединке, хотя, разумеется, никто из них о таком и не думал. Но на руководство Конохи они юридически не могли иметь жалоб, так как официально все виновные уже понесли наказание.
Одним словом, для Наруто уже не существовало никаких оправданий для неподчинения Пятой. Они перестал быть предателем, он вернулся на службу. И, поскольку приказа бросить Сайто на Черном Рифе и отступать в Край Огня седьмому звену не поступало, пацан задерживал их отъезд. Укиё и Ямато в один голос твердили, что Сайто дороги не переживет, причем, откуда они это взяли — непонятно. С точки зрения генина, он и не приходя в себя выглядел живее всех живых.
Наруто терпеливо ждал. Сакуре было наплевать. Впрочем, Какузу из Водопада обработал ее так, что ей все на все было наплевать. Восемь дней она, как и Ямато, старательно зализывала раны и выглядела побитой собакой, с которой решительно невозможно было заговорить о любви.
В роковой вечер на пляже Сакура не дала Наруто четкого ответа. Вместо этого она набросилась на него с недвусмысленным намерением изнасиловать. Генин пробовал толковать ее поступок сотней разных способов, но ни один не показался ему правдоподобным.
Да. За тысячелетия существования человеческой расы женщины до совершенства отточили умение усложнять жизнь другим.
Ситуация требовала ясности, но Наруто терялся. Ему пришло на ум, что в любви, должно быть, все не так просто, как в романтических фильмах: признание и сразу — ответ. Да или нет, вроде как очная ставка. Он решил выждать — чуть-чуть, раз уж Сайто повис на их шее мертвым (или почти мертвым) грузом. Интуиция нашептывала генину, что нерасторопность в любви губит и самые крепкие отношения, любовь нуждается в настойчивости и внимании. Однако то, что происходило меж ним и Сакурой-чан, язык не поворачивался назвать сколько-то стабильными отношениями, либо, на худой конец, вселяющей надежду заделкой на таковые.
Нельзя разориться, если на счету у тебя и так ноль, а в долги в таких делах залезть едва ли возможно. Словом, Наруто нашел себе отговорку, продлевающую его беззаботное существование (или оттягивающую неизбежное — это с какой стороны взглянуть) на неопределенный срок.
Пошел май, приближалось лето — та пора, какой Наруто предпочел бы насладиться в несколько более континентальных широтах. Днем он не выходил из особняка без крестьянской соломенной шляпы, в которой делался похож на гриб-переросток. А ночью, когда от непереносимой духоты не спасали даже потолочные вентиляторы, лежал без сна, мечтая только о возвращении домой, под прохладную сень лесов родного Края.
Ямато объявил, что война фактически завершилась. Наруто с Сакурой это не восприняли никак. Восприятию любых новостей мешала пришедшая вместе с жарой вонь, взявшая атолл Укиё в кольцо осады: жаркое солнце выпарило из моря все нечистоты и грязь. Генин, провалившийся в эту муть во время драки с Акацки, в подробностях помнил, что там плавает, и посему каждый вдох теперь давался ему с отвращением. Вступая в реакцию с химией, которую — дабы избежать эпидемий — распыляли в городе специальные команды, запах разил наповал. Северяне утирали глаза и зажимали нос, а привычный адмирал-префект, глядя на них, изумленно вопрошал, о какой такой вони они говорят.
Ни Наруто, ни Сакура не знали, зачем каждый вечер они и Ямато собираются у постели Хикавы. Делать больше было нечего, а выходить в город (к чему они и прежде не стремились) Ямато им запретил — вооруженным горожанам, потерявшим крышу над головой, бесполезно объяснять, что пятьдесят миллионов, которые Коноха выплатит Черному Рифу, покроют все затраты на восстановление разрушенного. Эти люди все равно не увидят ни рё из перечисленной суммы, и платить за реконструкцию домов им придется из личного кармана.
Рассвета, вставшего ознаменовать их победу, они не встречали. Получив необходимую помощь, синоби попадали как убитые и без задних ног проспали почти сутки, так что о трех бунтах, последовательно вспыхнувших в ту ночь в разных концах города, они знали лишь по рассказам адмирала-перфекта. Трое далеко не последних пиратских капитанов, возмущенных и взбешенных разгулом 'понаехавших', подняли своих головорезов и попытались повторить то, что не удалось ребятам, устроившим бойню у ворот. Действуй они сообща, Наруто, Сакура и Ямато могли бы и не проснуться, однако делалось все впопыхах, никакой координации не было и в помине, и восстание разогнали. Укиё сам повел отряды карателей в бой, получил копьем в бедро, но, как говорили, в сабельной рубке расправился не меньше чем с пятью противниками. В результате, ходил он теперь, припадая на правую ногу, счастливо лыбился и требовал непременно собой восхищаться.
