Стоя посреди двора, Гархем удовлетворённо оглядывал внешне беспорядочную, но подчинённую внутренней логике рабочую суету. Как же вовремя продали Рыжего, потрясающее чутье у полковника.

В этом он убедился окончательно буквально на следующий день, когда старший механик вызвал его и Сторрама в гараж и показал обнаруженные в трейлере, на котором ездил Рыжий, самодельные мембрану и окошко.

— Благодарю, — отпустил его Сторрам и посмотрел на Гархема. — Воистину, всё, что ни делается, то к лучшему.

Гархем сокрушённо покачал головой.

— Я же ездил с ним и с его бригадой. И ничего не заметил. Теряю квалификацию, полковник.

— Ну-ну, Гархем, я тоже вижу такое впервые. Надо признать, остроумно. И на неплохом техническом уровне. Ну-ка, давайте проверим.

Они встали у окошка, проверяя обзор.

— Удобно стрелять в затылок.

— Да, и пассажиру, и водителю. Делали, конечно, не для этого, но...

Гархем усмехнулся.

— Кровь есть кровь. Наследственность — великая сила, полковник. Что делать с его бригадой? Они не могли не знать.

— Начнём копать, только раздуем, нет, Гархем, просто не выпускайте их в город. Вообще на внешних поездках будем держать только вольнонаёмных, — Сторрам улыбнулся, — пока.

Гархем кивнул.

— Думаете, Махотка надёжнее?

— Он прирождённый, они покорнее, и не думаю, что его познакомили со всеми, как говорят алеманы, кунштюками.

— Механик утверждает, что парень глуповат и непременно проболтался бы, если бы знал.

— Поверим механику, Гархем. А трейлер... пусть постоит, я, кажется, знаю, кому его предложить.

— Да, с таким... усовершенствованием любитель и знаток даст хорошую цену, — засмеялся Гархем.

И уже когда они, отдав все необходимые распоряжения, вышли из гаража, Гархем тихо спросил.

— Вы известите капитана?

— Зачем? — искренне удивился Сторрам. — это теперь его проблема, пусть сам с ней и справляется.

В большом хозяйстве с несколькими сотнями служащих, постоянных и временных, свободных и рабов, исчезновение одного заметно только живущим или работающим рядом, а круговерть гигантского торгового комплекса заставляет думать о сегодняшнем, ну от силы завтрашнем, но не о вчерашнем. Старший разделил оставленные ему сигареты и фишки между близкими друзьями Рыжего, в обед и ужин у его места стояла миска каши с воткнутой в неё ложкой, а вечером тихонько, чтоб не придрались надзиратели, Рыжего отвыли. Но не смертной, парень-то молодой и в полной силе, а угонной.

— Уж ты, мило мое дитятко, — выпевала Мать, — Ты бессчастное родилося, бессчастное бесталанное!

— Ты куда спешишь-торопишься? — так же тихо вторила ей Матуня.

— Без тебя, да милый мой, отемнеет светла светлица! Опустеет дом-подворьицо! — всхлипывала Дубравка.

И лёжа на своей койке, почти беззвучно шевеля губами, выговаривал памятные с детства слова Старший.

— Ты подёшь, да малый братец мой, во работу подневольную, да во службу во господскую.

Два дня пустовала койка Рыжего, а потом привезли Грача с филиала, день шёл за днём, и памяти бы о Рыжем не осталось, если бы... Если бы не шахматы, самодельные прописи, шпильки с цветочками, колечки и браслетики, что в черёд носили женщины и девчонки, да... да много от Рыжего осталось. И Махотка гордо говорил помогавшему ему мыть машину новокупленному белобрысому Бельку.

— Меня ещё Рыжий учил, во мастер был!

И Белёк завистливо вздыхал.

В укромном месте у матерей хранилась грибатка на пять сил, что поможет и спасёт, если в сам-деле не попусту призвать.

Ворон играл с Мастаком в шахматы, и Юрила ждал своей очереди. Тарпан уже с десяток обдул в шашки и обогател, понимашь. Моргунок в который раз рассказывал желающим слушать, как на Новый год голозадые весь город лампочками увешивают — в город-то теперь никто не ездил.

* * *

До Рабского Ведомства ехали долго, с остановками, где к ним в кузов подсаживали всё новых и новых рабов. Как быстро догадался Гаор, машина собирала предназначенных к продаже разными владельцами. Все были взрослые, опытные, у всех торги не первые, разговаривали тихо, но без особого страха. Кто да откуда, да у кого работал. Говорили, перемешивая ихние слова с нашенскими, и Гаор с невольным удовольствием, ощутил, что понимает всё и в речи от соседей не отличается. И что он обращённый — в этом пришлось признаться, ведь родного поселка у него нет — тоже сошло. Спросили только, давно ли, и, услышав, что не новик, а третий год пошёл, приняли как своего.

Выгрузили их в подземном гараже, и Гаор понял, что опять не увидит солнца, пока новый хозяин не выведет его наружу. Опять конвейер обыска, сверки номеров, проверки клейма и, наконец, камера. Тогда он был в седьмой, а теперь его отправили в третью.

Номер другой, а камера такая же, и даже камерный старший хоть и звался по-другому — Большаком, но сильно смахивал ростом и комплекцией на памятного по той камере Слона.

Войдя в камеру, Гаор поздоровался выученной ещё тогда, но ставшей привычной и совершенно понятной фразой.

— Мир дому и всем в доме.

На него посмотрели с интересом, но вполне доброжелательным, поинтересовались, откуда.

— От Сторрама.

— А это чо за хренотень?

— Завод, что ли ча?

— Нет, — улыбнулся Гаор, — это магазин большой.

— И кем работал?

— Шофёром.

— Это чо? Водила?

— Да.

Нашлось место на нарах, и Гаор продолжил — он мысленно усмехнулся — пресс-конференцию, уже сидя со всеми мыслимыми в камере удобствами.

Как и в прошлый раз, он попал после обеда и, вспомнив, как на его памяти увозили Плешака и других, подумал, что, видимо, так и рассчитывают, чтобы сэкономить на рабском обеде. Да, своего не упустят.

А так... даже имена повторялись. Люди другие, а прозвища те же или похожие. В камеру ввели ещё двоих из той же машины. Гаор встретился с ними как со старыми знакомыми: как же, вместях ехали. Внимание старожилов переключилось на новоприбывших, и под шумное выяснение названий посёлков и имён родичей и знакомых, в котором Гаор как обращённый все равно не мог принимать участия, он откинулся на спину и лёг навзничь, забросил руки под голову и закрыл глаза.

Вот и всё, вот и всё... думать, что его купил этот... капитан, не хотелось, лучше надеяться на аукцион, а то и в самом деле окажешься... подстилкой, а там либо топись, либо вешайся, либо голову о стенку бей, но сначала, конечно, паскудника голозадого придушить надо будет. Ладно. Как сказал ему тогда, в его самый первый день у Сторрама, Плешак? Продали не спрошась и купили не посоветовавшись. И прав, конечно, Старший: нельзя к сердцу близко подпускать, чтоб не рвалось сердце. Эх, Старший, а сам-то... Как ты там теперь? Теперь мы только когда, либо у Огня, либо в Ирий-саду увидимся. Ладно, Старший, спасибо тебе за все, братан, Карько сын Любавы из Черноборья, а по бабке от Всеславы род ведётся. Гаор улыбнулся, не открывая глаз: ещё одна родословная, заученная им с голоса. И ничем она не хуже и не беднее родословной Юрденалов, и, во всяком случае, эту он заучивал добровольно и без оплеух за ошибки. Всё, хватит скулить, сержант, прошлое невозвратимо, не будет тебя Сторрам выкупать, раз решил продать. Можешь лежать и гадать, за что? Ведь всё равно не догадаешься, самое простое: предложили хорошую цену, вот и всё.

— Эй, как тебя, Рыжий, спишь?

— Сплю, — ответил Гаор, не открывая глаз.

— Чего так? — не отставал спросивший.

— Жрать хочу, — ответил по-прежнему с закрытыми глазами Гаор и пояснил памятной с училища присказкой, — чего не доем, то досплю.

Несколько голосов засмеялись.

— А ты, паря, того, языкатый.

— Он могёт, — подтвердил ещё чей-то голос, — нас там тряхнуло, так он такое загнул... Эй, Рыжий, ты чего тогда так?

— Кожу наручником защемило, — ответил Гаор, открыл глаза и сел.

— Тады хреново, — согласился сидевший рядом светлобородый черноглазый мужчина, — а ты здоровско на суржике чешешь, и не скажешь, что обращённый.

О смысле нового слова Гаор догадался, но все же уточнил.

— Суржик — это что?

— А когда зерна разные намешаны, — светлобородый рассмеялся, — ну и слова, понимашь.

— Понятно, — кивнул Гаор.

— Так откуль знашь?

— Так не первую неделю ошейник ношу, — усмехнулся Гаор, — вот и выучился.

— А надели за что?

— Я бастард, — привычно ответил Гаор, — меня отец продал, наследник задолжал, вот меня и продали.

Говорилось об этом легко и даже — с удивлением заметил Гаор — без особой злобы или обиды, слишком далеки были теперь Юрденалы и та, прежняя жизнь.

— А не врёшь? — засомневался сосед, — голозадые, они сволочи, конечно, но чтоб отец сына родного в рабство продал...

— Смотри, — Гаор спокойно приподнял волосы надо лбом, показывая клеймо.

— Ух ты! — удивились заинтересовавшиеся их разговором, — не видали такого.

— Ну, так и отцов таких немного, — усмехнулся Гаор.

По коридору скрипела, приближаясь, тележка с вечерним пайком, и надзиратели лупили по решётке, приказывая старшим строить камеры на выдачу.

Гаор оказался в предпоследней четверке рядом со светлобородым. Звали того неожиданно — Черняком.

— Чего так? — невольно удивился Гаор, — ты ж светлый.

— По матери я, — объяснил Черняк, вытряхивая в рот последние капли из кружки. — Чернава она. Ну, мы все и Черняки. По посёлку-то различали нас, а здеся и родовое сойдёт.

Гаор задумчиво кивнул, отдавая кружку правофланговому их четверки. Вот оно, значит, как, нет, листы здесь доставать рискованно, стоит запомнить. Вот почему его так усиленно спрашивали о материном имени, и как звала его мать, и как звали саму мать. Его личное имя и родовое. А он ни того, ни другого не помнит. Хорошо его обработал Сержант. А Ворон говорил, что ему ещё повезло, что память отбивали, а не выжигали током. Судя по рассказу Ворона, действительно, повезло.

Распорядок Гаор помнил хорошо, да и не было в нём ничего особенного. Ну, пересчёт, ну, обыск, подумаешь. Раздали одеяла и прокричали отбой. Как все, он плотно завернулся с головой, тщательно подобрав одеяло под ступни. А хорошо как чуньки помогли, весь день, считай, босиком, а не болят совсем ноги, а может, ещё и потому ноги выздоровели, что он по росе походил, когда Мать-Землю заклинали. Тогда по земле, а в прошлом году уже по газону, по росистой траве. Хорошо, что Сторраму приспичило газон сделать. И трава удачная оказалась, как раз её подстригли на неделе, и не помялась, утром встали, так как и не было ничего. И голова чистая осталась, пара травинок запуталась, так их в момент вычешешь, это тебе не торф отмывать.

Гаор был готов думать сейчас о чём угодно, даже "ящик" вспоминать, лишь бы не дать прорваться жгучей рвущей горло тоске, не завыть от горя и отчаяния, как он выл тогда в Алзоне, чудом выбравшись на берег болота, в котором медленно тонули грузовики его взвода. Они бы проехали, если бы не шальная мина, разметавшая узкую гать. И на Малом Поле, когда утром был полк усиленного состава, почти полторы тысячи человек, а вечером их, уцелевших, построили в сводную неполную роту, на том же месте, откуда они начинали утреннее наступление. И сказали, что задача не выполнена, и... он не слушал, что там говорил прибывший из штаба. В ушах гудело от контузии, ноги дрожали и подкашивались, он весь был в грязи, своей и чужой крови, и в сознание прорывались только отдельные брюзгливые слова обходившего их строй высокого — он даже звания его не разобрал от головной боли — чина.

-... сброд... никакой выправки... что значит "не пройдут"?... трусы... гоните... да, мы не можем рисковать всей операцией... ну поставьте заграждение...

А у него даже злости не было, хотя он, как и все, сразу понял, что заграждение — это спецура, которых поставят за их спинами, чтобы они шли только вперёд...

...Гаор осторожно, чтобы не потревожить соседей, повернулся внутри одеяльного кокона на другой бок. Было это, было и другое, и спи, сержант. Мужайтесь, худшее впереди... С этой любимой фразой Туала он и заснул.

А назавтра его почти сразу после завтрака выдернули из камеры и отправили к врачу. Всё было как тогда. Только он шёл, ни на что не надеясь и не рассчитывая. Лестницы, коридоры, краткие команды за спиной. Он для надзирателя не человек, так ведь и надзиратель ему нелюдь. А хорошее слово. Ёмкое, всё сразу объясняет и на место ставит.

Кабинет тот же или другой, но очень похожий. Врач был другой, мужчина. Смотрел и щупал резко, даже грубо, так обычно смотрят в армии. Дескать, знаю, что симулянт, не обманешь. Эта способность армейских врачей, с чем к ним не приди, первым делом подозревать пришедшего в симуляции, его и тогда удивляла. Но не обижала. Обижаться на кого бы то ни было он отвык ещё в училище. Не можешь отомстить, значит, наплюй и забудь. Гаор послушно вставал на ростомер и весы, дышал и задерживал дыхание, вставал на колени и в полный рост. В своём здоровье он был уверен, а остальное ему по хрену.

— Здоров, убирай его.

— Пошёл.

"И вы пошли..." — мысленно ответил Гаор, одеваясь в тамбуре. Какое-то злое равнодушие все плотнее охватывало его, хотелось только одного: оказаться в камере, среди своих. А все эти пинки, тычки и оплеухи... калечить его перед продажей не будут, а на надзирателей обижаться совсем глупо. Нелюдь она нелюдь и есть. Чего с неё взять.

В камере, пока его гоняли к врачу, произошли изменения. Не было, как он сразу заметил, Большака, а вот на его собственном месте на нарах сидел новый парень с просвечивающим из-под короткой и редкой чёрной чёлки клеймом-точкой.

— А ну, пошёл, — остановился перед ним Гаор.

— Чиго? — взвизгнул парень.

— А того! — Гаор ухватил его за шиворот и легко отбросил к решётке.

Выжидательно молчавшая камера одобрительно загудела. Парень вскочил на ноги и кинулся на Гаора. Гаор отработанным ещё в училище приёмом перехватил занесенную для удара руку и завернул её за спину противника.

— Тебе как, категорию сменить или придавить сразу? — почти ласково поинтересовался он.

Накопившаяся злоба требовала выхода, и блатяга подвернулся очень кстати. Но Гаор ещё сдерживал себя, не желая и впрямь убивать дурачка или, того хуже, подставлять под утилизацию на сортировке. Но избить его, хорошо избить без особого членовредительства, благо, и старшего нет — это он с полным удовольствием. Парень задёргался, пытаясь сунуть свободную руку в карман брюк. Гаор легко перехватил её, сам нашарил и достал маленькую, не длиннее ногтевого сустава, но острую бритву.

— Ах ты, поганец, — даже удивился Гаор.