Макаров и Верещагин не потонули: наверное, один из потопленных моими рейдерами транспортов как раз и вез злополучные мины. А может и не поэтому. И все же, пока что коренного изменения ситуации не произошло — японцы продолжали десятками тысяч везти солдат в Корею. И явно готовились к высадке десанта где-нибудь поближе к Порт-Артуру и Дальнему.
У меня в Маньчжурии оставалось лишь сотня минометов (большую часть я передал Засуличу — вдруг японцы снова решат с суши зайти?) и много тысяч заранее запасённых мин...
Чуть побольше (включая последние поставки) были отправлены на Сахалин. Правда, значительной части их там уже не было: их вывезли двадцать "странных" траулеров еще двадцать четвертого апреля.
А первого мая (тринадцатого по европейскому календарю, принятому и в Японии — в очень несчастливый день для японцев) в час ночи двадцать плавучих батарей с сотней стволов выпустили пять тысяч фугасных мин по Нагасаки. В течение нескольких минут, со стороны открытого моря, через холмы. В двадцать три часа этого же дня "фейерверк" повторился в Симоносеки. И в четыре утра дня уже следующего — в Ниигате.
Японские города — они же в основном бумажные. А я этого не учел — точнее, не предвидел, к чему это может привести. Экипажи тоже не видели результатов обстрела — и слава Богу! Достаточно того, что японцы сами увидели этот результат: во всех трех "бумажных" городах произошел так называемый "огненный шторм" — и городов просто не осталось. Пара тысяч одновременных пожаров, которые просто некому тушить — это страшно...
Вот только это был еще не весь результат: в два ночи третьего мая был сожжен и порт Отару на Йессо (то есть Хоккайдо), в четыре — Хакодато, а через час началась высадка десанта на остров.
Конечно, нападать на остров с двумя тысячами казаков — не самая умная идея. Но в десанте приняли участие тысячи хунхузов Джан-джин-юани — очень известного маньчжурского бандита и, сколь ни странно, совладельца лесной концессии Безобразова. Тот самый, который ещё в январе подписал договор о том, что взял в аренду у некоего Волкова (дворянина из второй части книги Саратовской губернии) пятьдесят рыбных траулеров. Откуда только у человека деньги? Заработал, наверное...
Пока японцы пытались сообразить, что же это было, из Владивостока на Хоккайдо каждый день отправлялись корабли ("американские") с людьми Джан-джин-юани. Где он столько успел набрать даже для меня оставалось загадкой, хотя, говорили, что миллионка сильно обезлюдела. Но к тому моменту, когда японское правительство догадалось, что на них напали, на Хоккайдо "развлекалось" уже больше двадцати тысяч маньчжур — которые очень сильно не любили японцев...
Карл Леманн послал телеграмму японскому правительству, в которой предлагал (вежливо, без использования слов "джап" и "обезъяна") японцам немедленно убраться домой и больше не возникать против "белых людей" — а в противном случае грозился "уничтожить Японию как государство и географическое понятие всем известным способом". Конечно, угрозы торговца сельхозтехникой японцы могли бы и проигнорировать, но во-первых "всем известный способ" японцами был соотнесен с уничтожением приморских городов, а во-вторых телеграмма была подписана не только Карлом Леманном, но и военным министром США Вильямом Тафтом: республиканцы решили "оседлать" популярность Леманна в США в преддверии новых выборов. Впрочем, у них иных вариантов действий и не оставалось — в прессу каким-то образом проникли слова Рузвельта о том, что он "больше предпочитает ждать, пока в ходе войны на Дальнем Востоке исчезнут славянская и японская угрозы".
Добрым словом и пистолетом сделать получилось даже больше, чем просто пистолетом. На состоявшейся в августе в Берлине (Леманн, сам родившейся в Берлине, настоял на этом месте) "мирной конференции" только ленивый не вытер об японцев ноги (правда, Англию на нее не пригласили, хотя она и очень просились). Не помогло даже то, что в последних числах июля генерал Куроки смог прорвать оборонительные рубежи Засулича, хотя, по слухам, потери у него были зашкаливающие. Война была закончена, для Страны Восходящего Солнца наступило время оплаты кредитов. Немцам досталась вся Окинава (за посредничество и общее миротворчество), Формоза была возвращена Китаю (тут же сдавшему ее в концессию США и Франции), а Курилы и практически незаселенный остров Йессо были переданы в распоряжение России — чему весьма обрадовались айны. Японское "Управление колонизации Йессо" работало лишь тридцать пять лет, но последствия для исконного местного населения были ужасны. Правда, Джан-джин-юани японцы успели поймать и казнить. Не то, чтобы я особо жалел — его прозвище ("Линчи") происходило от любимой им традиционной китайской казни, когда человека накачивали опиумом, чтобы не умер от шока, а потом понемногу срезали с него мясо... Корею тоже "поделили по-братски": север стал "зоной влияния" России, а юг — "зоной влияния США", благодаря чему акции Вильяма Тафта на предстоящих выборах резко подскочили.
Но главное — Николай "за решающий вклад в деле разгрома врага" премировал всех железнодорожников России в размере двухмесячного оклада и увеличил саму зарплату на двадцать процентов. Вероятно, он проникся к доводам, которые были изложена ему в длинном письме о важности железнодорожного транспорта и использования ситуации для укрепления доверия к правительству со стороны народа...
Письмо это я написал, будучи уже в Царицыне: война закончилась и делать мне на Дальнем Востоке было уже особо нечего. А вот в Поволжье дел было много: год обещал стать урожайным и требовалось много уборочной техники. И людей, способной на этой технике работать.
Глава 36
Петр Аркадьевич назначение на должность Саратовского губернатора принял как повышение. Заслуженное повышение — все же Гродно был, откровенно говоря, помойкой, и то, что его с губернаторства сняли, было даже неплохо: Мария Федоровна получила предлог выбить новое назначение. Так что хотя Петр Аркадьевич перед царем немного и покочевряжился (разумеется, в пределах приличий), на новое место поехал с радостью, полон планов и радужных перспектив. Но действительность оказалась не такой, какой представлялась в Петербурге.
Прежде всего, Петр Аркадьевич настроился на "наведение порядка и пресечение беспорядков" — но с первым было и так все хорошо, а вторых — не было. Совсем не было: крестьяне не бунтовали, рабочие — и те особо не бастовали. Просматривая бумаги, Петр Аркадьевич особо обратил внимание на состоявшиеся несколько лет назад серьезные волнения на французском металлическом заводе — но сейчас там было тихо. Очень тихо: полиция особо подчеркнула данный факт в предоставленном новому губернатору отчете.
Удивившись этому, Петр Аркадьевич начал свое правление с посещения Царицына — и был поражен увиденным: провинциальный город мог по внешнему богатству поспорить и с европейскими столицами. Даже напротив вокзала стояли, сияя полированным мрамором, два пятиэтажных дома, в которых проживали, как ему сообщили, работники железной дороги. А уж особняки местных купцов — те вообще напоминали какие-то восточные дворцы. Губернский Гродно, откуда прибыл Петр Аркадьевич, по сравнению с уездным Царицыным, внешне казался жалким заштатным городишкой.
Но больше всего Петра Аркадьевича поразили жилые городки заводов. Ровные ряды новеньких двухэтажных бревенчатых домов у завода общества "Урал-Волга", дощатые тротуары и даже кирпичные больница и школа вызвали у него лишь понимающее уважение: "Франция же, культурная нация — она и здесь культурная". Но поверить, что это лишь вынужденная мера и жалкая пародия на городок Волкова он не мог до тех пор, пока не увидел творение уже русского промышленника: окруженные деревьями и ровными рядами кустов пятиэтажные дома, расчищенные от снега асфальтированные дороги и тротуары, невероятной красоты снежно-белая церковь — и электрическое освещение всех улиц и даже лестничных клеток в домах: такого и во Франции вряд ли увидишь.
С владельцем этого чуда поговорить ему не удалось — сообщили, что господин Волков в отъезде. А с директором завода французского разговор состоялся — и он как раз стал жаловаться на то, что из-за русского соседа французам пришлось изрядно потратиться на жилье, без чего на заводе вообще не осталось бы рабочих. На вопрос "а как же владельцы других заводов обходятся" Петр Аркадьевич с удивлением узнал, что "других заводов" в городе и вовсе осталось четыре штуки, а все остальное скупил "проклятый сосед"...
Хихикнув про себя и порадовавшись за успешного соотечественника, губернатор вернулся в Саратов — и уже там он узнал, что Царицыным "проклятый сосед" не ограничился. Только в губернском городе ему принадлежали семь крупных заводов (из которых три пожалуй превосходили размерами французский в Царицыне, всего лишь пару лет назад считавшийся крупнейшим в губернии). Но если в Царицыне было, кроме волковских, еще два деревообрабатывающих завода, то в Саратове вся лесная промышленность принадлежала ему одному.
А немного погодя стало Петру Аркадьевичу вовсе не до хихиканья: выяснилось, что Волкову в губернии принадлежит, казалось, вообще все: больше половины продуктовых магазинов торговали продуктами Волковских полей, садов, огородов, ферм и рыбных промыслов. Люди лечились в больницах, принадлежащих этому промышленнику, и обе больницы Саратова (городская и уездная) были, по факту, его частными заведениями. И не только Саратова: все уездные больницы губернии так же принадлежали ему — хотя, сколь ни странно, людей они лечили совершенно бесплатно. Принадлежали Волкову и две Саратовских гимназии (четыре — во всей губернии), дюжина реальных училищ и две дюжины — ремесленных.
Но больше всего губернатора удивило, что и власть в губернии, похоже, тоже принадлежит этому богачу: даже полиция в ответ на какое-то предложение губернатора об упорядочивании борьбы с преступностью прислала неофициальный ответ с сообщением, что оно "вряд ли реализуемо, поскольку предлагаемые способы не одобряет служба безопасности г-на Волкова". Апофеозом же разочарования в должности для Петра Аркадьевича стал ответ из его собственной, губернаторской, канцелярии на приказ подготовить план по развитию сельского хозяйства, полученный сегодня утром: "г-н Волков считает предлагаемые мероприятия бессмысленной тратой казенных денег и предлагает потратить эти средства на учреждение в Саратове медицинского училища".
Петр Аркадьевич Столыпин понял, что назначение его Саратовским губернатором повышением не было. И он осознал издевательский смысл повешенного в рамке на стену предыдущим губернатором императорского указа: "... в прочих начинаниях помогать". Кому-то очень влиятельному видимо не понравились его "эксперименты" в Гродно — и его отправили в ссылку, для исполнения мелких поручений реального хозяина губернии.
Привычная работа — за несколько лет я уже вполне успел к ней привыкнуть — помимо ощутимого прибавления благосостояния, имела еще одно немаловажное свойство: она занимала почти все отводимое на нее время, чем позволяла перестать отвлекаться на тяжелые размышления о моей семье и иных неприятных моментах уже здешней жизни. Поскольку к списку нежелательных мыслей в последнее время прибавились новые, в новые "трудовые свершения" я с радостью окунулся с головой.
Когда в стране хороший урожай — это хорошо, но при определенных условиях. Из рассказов деда я помнил про хороший урожай на целине — сколько там, семь или семнадцать миллионов тонн зерна сгнило в полях?
Насчет целины не знаю, у меня засеяно зерном было гораздо меньше, порядка двухсот тысяч десятин. И с каждой я намеревался собрать тонны по полторы зерна: почти половина угодий была уже засеяна "Царицынкой". Это по пшенице, прочие зерновые тоже подбирались из самых урожайных сортов: институт сельского хозяйства уже работал в полную силу.
И все это нужно было как-то сохранить, так что лето тысяча девятьсот четвертого года было летом строительства элеваторов и овощехранилищ. А еще — летом строительства железных дорог.
С американцами у России снова наступила дружба — и компания Карнеги запроцветала со страшной силой: рельсов у нее было закуплено на сорок миллионов долларов. Одна железная дорога от Охи до Корсаковского поста на Сахалине стоила полтора миллиона только по рельсам, а на все запланированные там дороги рельсов нужно было уже на два с половиной миллиона. И платить за них приходилось именно мне: Император — чтоб ему пусто было — в знак признательности за "покорение Курил и Йессо" присвоил мне титул графа Сахалинского — и отдал Сахалин "на разграбление и поругание", в смысле — на освоение, но полностью за мой счет. Заодно я получил и очень странное повышение по "воинской службе": мне было присвоено звание "полковника в отставке".
Из-за этого мне пришлось даже в Петербург скататься — полковничье звание император всегда присваивал на личной аудиенции, но из визита к царю снова удалось извлечь определенную пользу. В разговоре, когда после рассказа о "завоевании Курил" разговор перешел на проблемы Сахалина, я пожаловавшись на нехватку людей, "попросил" всех ссыльных социалистов отдавать мне "на перевоспитание". Николай хмыкнул:
— Вы считаете, что их можно перевоспитать?
— Нужно, ваше величество, нужно. А физический труд на свежем воздухе, как показывает практика, таковому перевоспитанию очень способствует: ведь воспитуемый сразу ставится в известность, что только перевоспитанные получат шанс вернуться в общество.
— И вы собираетесь заставлять работать в своих копях дворян и разночинцев?
— Нет, конечно. Там много работы и для инженеров, и для просто образованных людей. А заставлять — это не наш метод. Каждому воспитуемому будет предоставлен свободный выбор: или потрудиться на благо Отечества, или сдохнуть с голоду. А то развелось тут борцунов за права трудящихся, которые самым тяжким трудом почитают перемещение карандаша по бумаге. Пусть на своем опыте узнают, за что они так героически языком боролись — я убежден, что это поможет им разобраться со своими заблуждениями. Вдобавок, такой подход поможет казне изрядно сэкономить на их содержании, а то нынче ссылка многими этими борцунами воспринимается как оплачиваемая вакация.
— Ну что же, можно попробовать... в качестве, как вы говорите, эксперимента. Я подпишу нужный указ, со сроком действия на год — и если мы увидим пользу от такого решения, то действие его продлим.
Что лично для меня оказалось намного важнее — во время моего посещения столицы я, наконец, добрался до "родственников". Николая Александровича дома не было — по службе был где-то в море. Так что я познакомился лишь с его супругой и двумя детьми. Впрочем, с детьми "познакомился" лишь внешне: Саше было три года, а его сестренке Ане — вообще два.
Вера Николаевна встретила меня довольно радушно, показала мне дом: ведь сам "кузен" родился и вырос за границей и, вернувшись в Петербург, поселился в доме деда — и комната моего отца была сохранена практически в неприкосновенности. Показывая ее, она поделилась и забавной семейной историей: в подоконнике комнаты, которую было решено отремонтировать где-то в конце 90-х, обнаружился небольшой тайник, в котором мой "отец" хранил разные детские еще "драгоценности": несколько оловянных солдатиков, стеклянный шарик и, почему-то, пару новеньких британских гиней. Понятно, что гинеи туда положил "отец" уже будучи взрослым, но откуда он их взял и почему спрятал — осталось неизвестным. А тайник был действительно тайником: если бы подоконник не сгнил, то найти его было бы практически невозможно. Похоже, талантливым был мой "отец" — жалко, что от него больше ничего и не сохранилось. Правда, сказали, что я на него немного похож — и я не усомнился в словах женщины, никогда не видевшей ни его, ни даже его портретов.
