Впереди вырос лысый бугор. Мы обошли его и взобрались на вершину, откуда открывался вид на устье ручья и на долину реки. Отвязав снегоступы, подползли к крутому спуску и посмотрели вниз. На ручье, на реке и её берегах лежал нетронутый чисто белый снег. Как ни старались, мы не увидели ничего: ни врагов, ни вереницы их следа. Похоже, здесь никого не было. Но можно было предположить, что засада все же существует: люди могли затаиться где-нибудь в чаще еще со вчерашнего дня и снег просто скрыл их следы. Осмотр ничего не дал. Мы так же ползком вернулись назад, к тому месту, где оставили снегоступы, снова привязали их к ногам и после короткого отдыха, начали медленно и осторожно спускаться в долину, туда, где были расставлены наши петли.
Деревья закрывали обзор и мы боялись, что не увидим поджидающих нас врагов. Но посматривая на Со, мы успокаивались: собака по прежнему вела себя спокойно, чего не могло быть, если б поблизости кто-то прятался. Так, борясь со страхами, мы спустились к берегу и начали рыскать по кустам, разыскивая ловушки. Собрав их, мы устроились под елками, скрывающими нас со стороны реки. Мама достала из сумки два кусочка сушеной оленины и один из них подала мне. Я вытянул пятерню из длинного рукава (рукавиц у нас еще не было, мама только начала кроить заячьи шкурки под них) и вцепился пальцами в скудную пищу. Есть я еще не хотел, но отказываться не стал. Запихнул холодный ломтик в рот и начал торопливо жевать, глотая обильную слюну. Из-под опушки капюшона я поглядывал на маму, ожидая, что она скажет. Но мама была задумчива и, судя по блуждающему взгляду, растеряна.
Со покрутилась вокруг и, так и не дождавшись подачки, побежала по берегу, вверх по течению реки. Я проводил её взглядом. Рыжее пятно мелькнуло пару раз среди кустов и исчезло.
— Снимем оставшиеся петли, а после покажешь место, где нашел чужие ловушки, — прервала молчание мама. — Только пойдем не по реке, а по лесу, берегом.
Я кивнул. Предложить мне было нечего, оставалось только согласиться.
Мы поднялись на ноги, и пошли вдоль пышной поросли ивняка и черемухи, следуя по течению реки. В устье ручья задержались: здесь было много ловушек, а после снегопада разыскать их было делом нелегким. Перерыли все кусты и недосчитались трех. Зато в одной петле, к своему удивлению, нашли задушенного молоденького зайчишку. Мама забросила его в сумку. Оставалось снять ловушки с бугра. Мы уже направились, было туда, но тут тишину повисшую в долине, разорвал напористый и резкий звук: залаяла Со.
Мы с мамой обмерли. С моего плеча съехали собранные петли и посыпались в снег. Мама потянулась за луком и стрелой. Лай стих так же неожиданно, как и начался. Мы переглянулись. У меня затряслись губы: ну, вот оно, дождались! Мама сделала знак молчать и потянула меня к молоденькому ельнику. Я попытался зацепить свободной рукой упавшие петли, но мама так тряхнула меня за шиворот, что я едва не обронил и копье. Бегом мы кинулись к лесу и едва успели скрыться в нем, как снова послышался лай, но уже значительно ближе.
Толкнув меня в глубокий снег, где я завалился на бок, мама отложила копье, взяла лук и приставила к тетиве стрелу, осторожно выглянула из-за заснеженной ветки. Я зашевелился, пытаясь сесть, но мама цокнула языком и подняла руку с зажатой в кулаке стрелой. Я мигом притих, даже дыхание задержал. Мама напряглась, отодвинулась от деревца, за которым укрывалась, подняла лук, потянула тугую тетиву... Меня затрясло: ноги запрыгали сами собой; я прижал к губам ладонь, стараясь заглушить стук зубов.
Вдруг мама опустила оружие. Оглянулась на меня и сказала:
— Оставайся здесь. Похоже ничего страшного. Я проверю.
Под её ногами зашуршал снег и она, стряхнув плечом кухту с тонкой елки, пошла к берегу. Я отнял ладонь ото рта и почувствовал на губах вкус крови: я даже не заметил, как в приступе неудержимого ужаса, прокусил себе руку. Кровь тонкой, но обильной струйкой покатилась в рукав. Я тряхнул кистью и опустил её в снег. Ладонь защипало; я с присвистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
Мама вернулась вместе с собакой, которую погоняла луком. Со прижимала уши к голове, и все поглядывала назад, но идущая за ней мама взмахом оружия пресекала всякие её попытки остановиться. Я поднялся, подобрал свое и мамино копье, попрыгал, отряхивая снег, и выбрался из ельника. Воткнув копья в сугроб, я принялся подбирать петли. Мама остановилась рядом. Со обошла меня и уселась так, чтобы я заслонял её от мамы. На собаку было жалко смотреть: большие грустные глаза, обвислые уши, опущенная голова, поджатый хвост — все в её виде говорило о том, что она обескуражена и обижена, сбита с толку не заслуженным, как ей, видимо, казалось, наказанием. Я уже догадался, что случилось и, заметив, что мама не на шутку раздражена, не стал задавать излишних вопросов.
Мама некоторое время постояла, дожидаясь пока я копался в снегу, а когда все петли были собраны, кашлянула, закинула лук на плечо, а стрелу убрала в колчан, взяла свое копье.
— Соболя гоняла. Он от нее по кустам, да с дерева на дерево, а она, дуреха, за ним. Лает, бегает. — Мама точно оправдывалась. — Нагнала страху!
Я поглядел на Со. Собака сидела спокойно, повернувшись к нам спиной. Мама вновь закашляла.
— Не нужно, конечно, было её бить, она ведь правильно поступила: нашла зверя и гнала его. Плохо... Ты, сынок, никогда так не делай. А я побоялась, что её лай услышат враги, вот и поддала ей, — мама вздохнула, — ...Погорячилась.
Она подошла к Со и присела на корточки. Медленно протянула руку и коснулась загривка собаки. Со вздрогнула, оглянулась, но тут же снова уставилась вдаль. Мама погладила её, потом и вовсе прижала к груди. Со высунула язык, вильнула хвостом. Мама поднялась с колен. Со ткнулась в её руку носом, давая понять, что не держит зла на свою хозяйку.
— Ну, вот и славно, — улыбнулась мама. — Пошли дальше.
Облазив бугор, мы припрятали все снятые петли под старой елью с обломанной вершиной и берегом, держась за линией кустов, пошли вниз по течению. Вскоре мы поравнялись со скалистым выступом, за которым находились ловушки чужаков, которые я ограбил в прошлый раз. Остановившись напротив скалы, мы долго сидели в кустах, всматриваясь в лес на противоположном берегу. Со залегла под боком у мамы и, поводя носом, непонимающе поглядывала на нас. Неужели ничего не чует? Мама озабоченно почесывала лоб, не отрывая взгляда от противоположного берега. Мне надоело сидеть: я начал ерзать, сопеть. Мама посмотрела в мою сторону.
— Похоже, там никого нет, — сказала она и закусила ноготь. — Что делать станем?
Я сел на снег и пожал плечами.
— Вот что! — мама поднялась, вытянула руку, указывая на кусты за ровной поверхностью реки и толкнув Со, приказала ей: — Ищи, Со! Ищи!
Собака поднялась, потянула воздух, поджала губы, хвост ее завернулся лихим кольцом. Мама слегка подтолкнула её вперед.
— Ищи!
Со сорвалась с места и понеслась через реку: в несколько прыжков одолела открытое пространство и скрылась в серой чаще. Мы поднялись на ноги, прислушались. Ничего. Мама подхватила копье. Я встал рядом.
— Идем, — прошептала мама. — Держись за мной. Чуть что — беги.
Я безропотно кивнул, и мы вышли из-за кустов. Медленно пошли по веренице собачьих следов. На середине реки мама остановилась, отдала мне копье, сама взяла лук наизготовку. Снова шуршание снега под ногами. Дойдя до берега, мы вновь остановились. Мама подняла лук. Кусты покачнулись и к нам выбежала Со. Виляя хвостом, она остановилась напротив нас и с любопытством воззрилась на маму, словно хотела спросить: "На кого это вы охотитесь?"
Мама опустила оружие. Махнула мне и пошла в чащебник. за кустами мы быстро нашли ловушки. Я указал маме те, из которых украл добычу: они были заново насторожены и готовы к действию. Остановившись около одной из них, мама задумалась.
— Значит, они не ушли. Наверное, это охотничий отряд. Они, конечно, заметили, что кто-то вытащил у них добычу, но все же оставили ловушки. Видимо, их много, раз они не испугались. — Мама говорила быстро и все посматривала по сторонам. — Странно... Почему не выставили засаду? Непонятно... Они ведь знают, что здесь есть люди, так почему не ищут?
Мы снова спустились к берегу. Мама взяла у меня копье, встала, опершись на него, и уставилась под ноги. Потом обнажила голову. Белые снежинки, кружась в стылом воздухе, опускались на её черные, как уголь волосы; наблюдая, как они постепенно таяли, я вспомнил об Ойты: как она там, одна? Стало жаль её: что бы ни произошло сегодня, каковы бы ни были результаты нашего с мамой похода, ясно одно — нужно уходить отсюда подальше. Ясно, что лучше всего идти к Ге-ч"о, неважно, сколько времени на это понадобится — десяток дней, или больше — уходить надо. У нас-то с мамой хватит сил, тем более, если мы захватим с собой запас сушеного мяса, да и лук со стрелами не дадут нам погибнуть — всегда накормят. Но вот Ойты... Ведь она не сможет преодолеть всех тягот перехода: на больных ногах далеко не уйдешь; тут и здоровому человеку такой переход по снегу не показался бы легким, куда уж ей — больной и старой! Сколько дней выдержит она, пока не свалится совсем? Половину того времени, что нужно, чтобы достичь Кривого озера, или упадет в первый же день?
Мама тряхнула головой, поправила сумку на боку, после чего кивком указала на другую сторону реки. Мы пошли по своему же следу и, взобравшись на откос, забрались в гущу кустарников. Мама все еще молчала, сосредоточенно что-то обдумывая. Под защитой кустов мы перекусили.
— Домой пойдем? — спросил я, пытаясь вызвать маму на разговор, хотя не был уверен, что мне это удастся. — Чужаков нет. Что нам здесь делать?
Мама усмехнулась, почесала кончик носа, фыркнула.
— Нет, сынок. Домой еще рано. Мы пойдем к озеру и разведаем что там. А уж после вернемся к бабушке. Надо узнать, чем живут наши враги, чего можно от них ждать и каковы их силы. — Она замолчала. Поглядела на меня, а потом нахмурилась. — Нет! Ты, Сикохку, пойдешь к пещере. Там расскажешь обо всем Ойты и станешь собирать вещи. Пусть бабушка тебе помогает. А я одна подкрадусь к стану чужаков, посмотрю. Разузнаю все и уйду. Но вы должны быть готовы к моему приходу сразу выступить. Всякое может статься. Если я пойму, что нам ничего не угрожает, что ж, можно будет еще немного помедлить с отходом в Бодойрын. Ты все понял?
У меня затряслись губы. Мама опять решила взять все на себя: так уже было по осени, когда мы бежали от чужаков из Сау-со, когда она путала следы, уводя погоню в сторону. Подвергала себя опасности, чтобы уберечь нас с Ойты. Теперь опять. Я боялся за нее, не хотел отпускать одну. "Слушать меня не станет!" — понял я, глядя на решительную складку меж её бровей. Мама уже все решила и никаких возражений не допустит, это точно. Но, тем не менее, отступаться просто так я не хотел.
— Хорошо, — сказал я, помахивая копьем. — Пусть будет так. Но я провожу тебя немного: до первого изгиба реки. Потом пойду к Ойты.
Мама подняла брови. Казалось, сейчас она обрушится на меня, как буря на крохотную былинку, но она сдержалась. По лицу её прошла судорога, уголки губ подогнулись книзу.
— Хорошо! — сказала она, выдержав борьбу противоречивых чувств.
Встала и, хлопнув по коленкам, зашагала через кусты. Я вздохнул и поспешил за ней.
Пройдя немного вдоль кустов, мы стали взбираться в гору. Мама решила, что лучше выйти на гребень и по нему дойти до озера, не подвергая себя опасности встречи с вражеской засадой. Лезть в гору в зимней одежде и в снегоступах было нелегко: несколько раз мы останавливались и отдыхали. Даже Со утомилась. Взобравшись на вершину, мама велела мне поворачивать к пещере. Я попытался сказать, что до поворота долины мы еще не дошли, но она лишь отмахнулась.
— Нельзя терять времени. Зимний день короток — поспеши. Идти далеко, а вам еще нужно собраться. Помни, что от этого зависит наша жизнь. Ступай! — Мама говорила все это спокойно, но тоном, не допускающим иного толкования её слов. — Соберетесь — ждите меня. Если не вернусь до ночи, спать не ложитесь. Ждите. Если и к утру не...— она запнулась на полуслове, подумала, а затем уже тихо добавила: — Ойты сама все поймет. Ты ее слушайся...— Она невесело улыбнулась и провела пальцами по моей щеке.
Мне оставалось только подчиниться. Мама отдала мне сумку и свое копье, оставшись налегке. Я пошел в одну сторону, а она с Со в противоположную. Пройдя немного я оглянулся, но уже не увидел их. Я пожал плечами и быстро зашагал дальше.
Идти по гребню оказалось проще, чем по заснеженным распадкам. Вскоре я вышел к спуску к ручью, впадающему в реку и завернул к его верховьям. Перешел седловину и начал спускаться к тропе. У своего алтаря остановился, раскорябал ранку на пальце и выцедил на камень немного крови. Отправив молитву духу-Покровителю, заспешил к пещере. Сомнений не было: я выполнял повеление мамы и потому меня больше не пугала необходимость рассказать всю правду о случившемся еще раз — для Ойты. Её косые взгляды и ругань, которая, как я предвидел, неминуемо последует, как только я окончу рассказ, а может и раньше, теперь не казались такими страшными, как накануне. Я знал, что ничего страшного со мной не случится; а ругательства Ойты — это заслуженное и справедливое наказание за мое безрассудство. Тем более, что ничего, кроме как обругать меня, она предпринять не сможет.
Но вопреки моим ожиданиям Ойты выслушала мой рассказ весьма сдержано. Сидела, потупившись в землю и внимательно слушала: только горбатая спина вздымалась от глубоких, но тихих вздохов. Когда я закончил рассказывать, старуха совсем поникла: голова упала на грудь, ладони бессильно свисли с колен. Она молчала. Нависшие пряди волос закрывали её лицо и я не мог разобрать какие чувства на нем отразились в это мгновение. Она казалась спящей. Я сидел насторожившись, ожидая, что вот-вот за этим мнимым затишьем, грянет настоящая буря. Робость вновь пробралась в мое сердце. В тишине громко и весело потрескивал большой костер. Я ждал, но ничего не происходило. Не зная зачем, я подкинул в и без того высокое пламя еще несколько палок. Вверх взметнулся сноп обжигающих искр. Ойты подняла глаза. В них стояли слезы. Я отшатнулся и прижал ладони к губам.
— Осторожней, Сикохку, а то шалаш спалишь, — проскрипела Ойты сиплым голосом, ощупывая мутным невидящим взглядом внутреннее убранство нашего жилища. — Да, хорошее жилье придется оставить. Чудно здесь жилось. Что ж, станем собираться, хотя кроме мяса, нам и брать-то нечего. Ничего не нажили: не успели. Только свободно дышать стали — надо бежать. Ох, не дают нам покоя ни духи, ни злые люди!
Ойты старательно вытерла слезы, шмыгнула носом, потянулась и встала. Вытащила из угла одну из корзин, стала снимать из-под потолка связки сушеного мяса и бросать в нее.
— Хорошо хоть успели одеться, да снегоступы сплести. А то, как бы теперь уходили? Далеко бы не убежали, уж это точно, — приговаривала она, с необычной бодростью снуя от одной стены шалаша к другой. — Вот ведь как получается! Только-только отъелись и обжились — на тебе: уходи! И как только Помощники допускают подобное? Молишься-молишься, жертвы даешь — все без толку. О-ох! Далеко нам теперь шагать. Но зато в конце этого пути мы окажемся среди людей, среди своих. Это даже лучше, что все так обернулось, так ведь, Сикохку? А то это ж сколько сидеть-то здесь можно! Сидим себе, жир набираем... Совсем позабыли, что мы не дикие звери, а люди, что у нас есть к кому идти. Надо же! — Она прикусила губу, потом, проходя мимо, дотронулась до моего плеча. — А ты отдохни, мальчик. Отдохни и поешь. Вон там бульон — ты похлебай. А я сама управлюсь. Все соберу.
