— Ощущаешь мои достоинства... сероглазый?
— Еще бы, — выдыхаю, с наслаждением вколачиваясь в податливое и горячее, — замечательно даешь. Наглядно. Словно тебя специально для этого сделали, а потом долго учили... всем полком.
— Преувеличиваешь, милый, — оскаливаясь в улыбке, сообщает он. — Всего-то ротой.
Стискиваю его бедра так, что на бледной коже должны потом оставаться следы моих пальцев, и доказываю дьявольски соблазнительному созданию, врагу, военному разведчику, цету проклятому, что я — его мужчина и это замечательно. Рау вьется и вскрикивает, закусывает собственные пальцы, словно чувствуя приближающийся миг потери всяческого контроля и не желая выглядеть неизящно. Есть ли что-то более возбуждающее, чем эта точно отмеренная доза мужской беспомощности?
Он выгибается — гибкий, похожий больше на животное странной получеловечьей породы, чем на обычного мужчину, пусть даже со всеми цетагандийскими эстетическими изысками. И ногти, впивающиеся в плечо, впечатление лишь усиливают, как и низкое долгое мурлыканье, доносящееся до меня сквозь гул крови. И вправду создан для подобного времяпровождения, сам это понимает и такой судьбе рад.
— Давай, барраярец, — шепчет он, кусая губы. — Не медли.
Я не медлю, — напротив, не могу затормозить, подлетая на полной скорости к финишу. Вспышка, и я получаю свое, в эту секунду искренне не понимая, какого черта я устроил себе период воздержания.
— Хорош, — признаюсь я, тяжело дыша и буквально растекаясь после впечатляющего финала по кровати и по распластанному подо мною телу.
Пальцы, стиснувшие мое плечо, медленно разжимаются, и мокрый с ног до головы Рау прерывисто вздыхает и закрывает глаза.
— Рад, — соглашается он расслабленно. — Комплименты сразу после того, как — дорогого стоят.
Но тратить поздний вечер на сон Рау все же отказывается, со смешком требуя у меня положенной нежности, заботы и чашку кофе — хотя бы растворимой дряни. Крепкий напиток действительно бодрит, а еще придает ощущение некоей нереальности. День или ночь, неясно, — на станции разница условна, — незнакомое место, не тот мужчина в постели рядом со мной, а старые привычки так и норовят всплыть на поверхность, окончательно меня запутывая.
Рау садится на постели с кружкой, скрестив ноги. — Тебе стимулятор добавить? — интересуется он, дотягиваясь до сброшенной на пол накидки и выуживая оттуда упаковку ампул.
— Что, так и носишь это добро с собою, чтобы время на сон не тратить? — невольно любопытствую я.
— Именно так, — Рау кивает, допивает кофе залпом, потом вытягивается рядом со мной и без лишнего стеснения закидывает руку на грудь. — Я собираюсь с толком провести оставшиеся нам часы за исследованием, хм, межкультурных различий.
— В каком это смысле? — спрашиваю, оторопев.
Рау улыбается, явно довольный, что сумел меня озадачить. — Ты ведешь себя с энтузиазмом юноши. У нас нравы посвободней, следовательно, годам к сорока уже пройдено все и вся, можно не слишком рваться попробовать новое. А ты сдержан — но то, что прорывается сквозь эту сдержанность, просто восхитительно.
Гем вдруг облизывает палец и проводит им по моему животу; мышцы непроизвольно сокращаются, и Рау довольно улыбается. — Видишь, какой ты чувствительный? — Он потягивается, потершись о меня гладкой щекой. — Барраярцы — это увлекательно.
— Во множественном числе? — суховато уточняю.
— Конечно, — кивает; темно-красные, слишком яркие для зеленоватых глаз и бледной кожи, волосы щекочут Рау плечи, и он собирает их ладонью, отбрасывая назад. — Я разве не рассказывал? Один молодой, упрямый и подозрительный капитан, совсем как ты, а имени я, представь, так и не узнал. У меня с тех пор слабость к сероглазым... только не вздумай себя считать заменой на этом основании, окажи милость. И, как и тебя, уговаривать его мне пришлось весьма долго. Ты хотя бы знаешь о том, что между мужчинами это возможно, и опытом не обделен.
— "Хотя бы"? — хмыкаю.
Опыт, да. Половина того опыта заставляет вздрагивать от отвращения, забыть бы, а не получается; вторая половина — восторг пополам с болезненным напоминанием, что сказка кончилась. Видимо, надо привыкать обходиться чем-то умеренным, вроде как сейчас: хорошим умелым любовником, от которого можно держаться на эмоциональном расстоянии.
Рау подается вперед и прижимается ко мне теснее.
— Я отдохнул и желаю продолжения. Вряд ли ты был бы сейчас счастлив оказаться закоренелым девственником, а?
Когда наши обоюдные желания и любопытство Рау, наконец, оказываются удовлетворены, а мы оба — окончательно выматываемся, цифры настенных хроно показывают далеко за полночь. Выставить гостя сейчас — совершенно бессмысленная и даже обидная идея; он — не девица легкого поведения, снятая даже не на ночь — на полночи, и мы как-нибудь уместимся на моей кровати вдвоем. Майор устраивается у стенки, успев предупредить сквозь дрему, что толкается во сне, но на шутку насчет цетагандийского нападения посреди ночи уже не отвечает. Оно и к лучшему, наверное. Несмешные шутки — признак смущения.
Я разлепляю глаза достаточно рано, по привычке и неосознанному чувству неправильности происходящего. Рубиновые цифры на стене мягко светятся. Рано, еще и восьми нету. Рау разметался, скомкав простыню. А посмотреть на него эстетически приятно. Ни отметины, как и не воевал, особенно, если со мною сравнить. А вдруг и вправду не воевал? Точнее, было его место в штабе, а теперь просто придумывает от богатой фантазии? Сибарит. И к семейству ранних пташек он определенно не относится, спит себе, ровно дыша: сытый, ублаготворенный. Стоит, пожалуй, последовать его примеру. Сегодня у меня выходной. Поспать допоздна, выпить утром большую чашку кофе с чем-нибудь сладким — под неспешный завтрак и неловкость сгладится...
Я просыпаюсь гораздо позже от отчаянного трезвона и не сразу понимаю, что это не верещит будильник и не орет аварийная сирена, а протестующими, растущей громкости звонками разразился комм Рау. Майор дергается, путается в простыне, и, видимо, не сразу понимает, где это он и почему на неудобной узкой койке лежит не в одиночестве. Ну хоть вопроса "Ты кто?" не задал, и на том спасибо.
Морщась, он прижимает к уху комм — и последовавший разговор заставляет раскрашенную физиономию вытянуться. Судя по отдельным репликам, заночевав на стороне, Рау катастрофически проспал. Суть дела он мне объясняет уже из ванной. Они с приятелями договорились сегодня лететь на планету... где там можно взять полотенце?... так вот, билеты в катер уже взяты, отлет через полчаса... а освежитель?... и хорошо, что предусмотрительный Окита взялся ему позвонить, а не лететь было бы просто неудобно...
Какие именно дела или развлечения обещает гемам Комарра, мне не слишком любопытно, а спешные сборы Рау сейчас даже с руки — они не грозят выразительным слезным прощанием после "восхитительной ночи". Уже в дверях он клятвенно обещает мне позвонить — "немедля, вот только вернется, завтра, и новое свидание будет уже не в спешке, он приглашает меня к себе, и в багаже у него припасен флакончик "Пламенеющей розы"..." — я только подсмеиваюсь, закрывая дверь и выходя, чтобы проводить не знающего здешних мест гем-майора до ближайшей остановки шарокара.
Когда волна суеты спадает, и я остаюсь стоять возле зева трубы, куда укатил вагончик, то только трясу головой, собираясь с мыслями. Неправильность ситуации не дает покоя, зудит как тревожный зуммер или как назойливый комар над ухом, но чтобы ее окончательно осознать, мне нужна спокойная минутка и побольше глюкозы в крови.
Комм-система обслуживания посетителей в местном кафетерии дружественна вплоть до подозрения, что она считает меня идиотом. Заказываю кофе, горячие вафли, круассаны, мед. Сладко до невообразимости. Неправильно. Не под настроение.
Не буду лукавить, ночка вышла приятная. И посыпать сейчас голову пеплом в раскаянии "я не хотел!" было бы нечестно. Хотел. В этом вся и проблема.
Вторая, рангом поменьше — что для удовлетворения своего желания я выбрал не женщину, а мужчину... но это, в сущности, никого не касается.
А вот стоило ли ломать Иллуми жизнь декларацией высоких чувств, чтобы потом незатейливо утешиться в постели со случайным знакомым? Пожалуй, он был прав, ревнуя меня. Чужая ревность — протез собственной нравственности. Стоило ему меня отпустить, и вот, пожалуйста.
И — нечто среднее между утешением, самооправданием, декларацией справедливости и солью на рану — не поступает ли и он сам точно так же?
Почему я принял предложение Рау? Всего сразу и не перечислишь. Потому что он симпатичный парень, а секс — это удовольствие и самоценность для мужчины. Потому что вокруг меня сейчас слишком мало людей, которые меня знают и которым я лично интересен. Потому что я ему обязан спасением. Потому что, поговорив с довольным и благополучным цетом, еще раз понял, что Иллуми не прилетит сюда и что я — отрезанный ломоть.
А раз так — последний день гуляем?
Гуляем. В прямом и переносном смысле.
Станция щедра на развлечения, и не все они рассчитаны на туристов. Некоторые и мне по карману. Если не хочется сидеть одному в своей клетушке, можно пойти в спорт-бар, где крутят прямой трансляцией смешной матч по гандболу в невесомости, поставить по маленькой на одну из команд и болеть до результата, поддерживая тонус кружкой пива. Или провести час-другой в книжном магазине: бесчисленные стойки с дисками, мягкие кресла, аппараты для просмотра и полосатые крошечные карамельки как бонус для потенциальных покупателей. Можно выбрать себе голофильм — есть из чего, хоть художественные, хоть документальный про красоты иных планет, объемный, со звуком и запахом. А то даже преодолеть лень и выжать норму на тренажерах, форму-то надо поддерживать. Но если надо выгнать злость и раздражение, лучше Лабиринта еще ничего не придумали.
В первый раз, услышав про игрушечные стрельбы, я недоверчиво рассмеялся. Однако вот он, лазерный лабиринт, — на нижнем ярусе под одноименным рестораном. В нем устраивают перестрелку из игрушечных лазерных пистолетов; командная паравоенная игра на вылет, с трехмерной путаницей коридоров, перепадами гравитации и живыми мишенями, в роли которых выступают представители чужих команд. Задача проста, запретов немного — по своим стрелять нельзя, удержания запрещены, для поражения нужно сфокусировать луч на мишени на полсекунды, дополнительные очки получаешь за "захват флага" противника: конечно, нужно не сорвать развевающееся полотнище, а лишь хлопнуть ладонью по настенной панели во вражеских цветах. Вот и все. Просто игра. Не вызывающая в памяти войну, не чреватая злостью и опасностью, зато заставляющая мышцы вспомнить то, что они умеют. Прекрасно.
Проплачиваю час развлечения, получаю запечатанный пакет с ярко-васильковым комбинезоном из чуть похрустывающей ткани и трико. Наши противники — красные. Носиться по лабиринту с пистолетом любят все, без различия пола и возраста, однако на часовой "большой круг" решаются только взрослые в хорошей спортивной форме. Входим внутрь по сигналу. Зеленые с коричневым стены, на полминуты в воздухе вспыхивает схема лабиринта и гаснет.
Дальше остается лишь радость безумного и бездумного движения в чередованиях пятен света и тени, невесомости и тяжести, топота ног и звуков-обманок. Подстегиваемый адреналином, ношусь, прыгаю, строю в уме комбинации, поливаю огнем ярко-алые фигурки — восхитительно. В меня тоже попадают то и дело: при поражении комбинезон на минуту делается негнущимся, как жесть, а пистолетик отказывается стрелять, но караулить у мертвого тела вроде как считается неспортивно. Хм. Никогда бы не подумал, что к перестрелке можно применить слово "спортивно", но факт. Впрочем, без вынужденных передышек в роли трупа мало кому удалось бы выдержать целый час такой яростной физической нагрузки.
Веселье завершается со звуком гонга — и двойным возгласом, радостным и разочарованным одновременно. Пистолеты опускаются, игроки подтягиваются к выходу, переговариваясь — сегодня удача была на стороне моей команды, хотя десяток человек, объединенных лишь цветом одежды и целью на час, вряд ли может считаться таковой.
Выходя в коридор, я чувствую себя приятно размявшимся. Досада и раздражение покинули меня, словно смылись под ионным душем вместе с потом; заданная телу физическая нагрузка, казалось, оправдала и сделала безоговорочно приятными воспоминания о том, чем это тело было занято прошедшей ночью. Правду говорят, что зарядка — лекарство от депрессии.
Рау — а что Рау? Цетагандийцы мне больше не враги, как ни вопят об обратном многолетние рефлексы, зато рефлексы совсем недавние подсказывают, что в постели парень может доставить не меньше удовольствия, чем женщина. Значит, два предубеждения — долой, загнать поглубже и на белый свет не вытаскивать! А верным можно быть тогда, когда твоя верность кому-то нужна. Это суждение равно истинно по отношению и к стране, и к человеку...
За этими размышлениями ноги сами выносят меня знакомым маршрутом к шарокару. Вагончик как раз удачно стоит с открытой дверью, и в эту дверь как раз ныряет фигура в цетской накидке знакомых пронзительных цветов: лиловый и желтый, каждый раз, как вижу, так невольно вздрагиваю. Похоже, соня Рау так и не улетел со станции, опоздав на свой рейс. Я не окликаю его, однако прибавляю шаг и успеваю впрыгнуть в вагончик за полминуты до того, как из пазов выезжает дверь и шарокар трогается.
Хм, а правильно я сделал, что не окликнул. Мечты о прекрасном гем-майоре сыграли со мной дурную шутку — сидящий напротив цет мне совершенно не знаком, грим в неизвестных мне тонах, да и волосы — уж это можно было издалека разглядеть! — иссиня-черные, а не того невообразимого цвета граната, что так забавно смотрится на белой подушке. Перегон длинный, вагончик шарокара небольшой. На меня попутчик не пялится, ну и я вежливо смотрю в сторону, изучая разве что отражение раскрашенной физиономии в стекле двери. Вон тот завиток на щеке, кажется, обозначает сатрапию, которой он подчинен... или род войск? Напоминает стилизованную греческую букву, верно, но знак сатрапии рисуют между бровей, а не на скуле, если мне память не изменяет. Ну и ладно. Цетам лучше знать, как физиономию рисовать. А духи у этого парня цветочные, чересчур сладкие, почти женские — какой-то знакомый запах, но не разберу, какой именно. И он ими слишком обильно пользуется. Безвкусно. То ли дело Рау... красавчик Рау, любопытный, пылкий, неутомимый, я бы еще разок не отказался, хоть бы прямо сейчас, жаль, что он уехал...
Двери вагончика с шипением распахиваются, я очумело трясу головой и вылетаю на перрон. К собственному смущению, я не просто замечтался в людном месте о недавнем сексе, но и изрядно этими мечтами возбудился. Настолько, что глупо и неловко. Неужели я за месяц столь оголодал, что любая раскрашенная физиономия вызывает у меня условный рефлекс? Или майор был так офигенно хорош, что у меня должно теперь стоять при одной мысли о нем? Я несколько раз глубоко вдыхаю, заставляю себя успокоиться и, нацепив на горящую физиономию самую надменное выражение, отправляюсь вместо холодного душа немного проветриться.
