Но у них тоже есть ответ на этот вопрос, не так ли? Его губы растянулись в оскале, а пальцы, сжимавшие нагрудный скипетр, побелели. Гражданские власти не могут повесить священника? Очень хорошо, просто лишите его священства!
И это было именно то, что они сделали. Отлученные от церкви предатели осмелились — осмелились! — осквернить священника, посвященного руками великого викария в самом Храме. Они поставили свою проклятую Шан-вей гордыню и высокомерие превыше всего остального, выше архангелов и даже Самого Бога, и сказали ему, что он больше не Божий священник. Что они — они — признали его преступником не просто против светских марионеток Чариса, но против закона Божьего. Они заявили, что казнь предателя Хасканса была не правосудием инквизиции, а простым убийством. И этот еще больший предатель, Гейрлинг — "архиепископ Клейрмант" — на самом деле предстал перед судом и заявил, что он, Уэймин, как тот, кто приказал убить, своими действиями нарушил святость священнического звания. Гейрлинг, клятвопреступник, отлученный от церкви, вынес приговор законному интенданту Корисанды и, грубо и еретически нарушив все церковные законы, исключил Уэймина из священства Церкви за "пытки и убийство собрата-священника, брата и невинного дитя Божьего".
Уэймин не мог поверить, что у кого-то может хватить низости, наглости перед Богом, чтобы претендовать на власть делать что-либо подобное. Однако "архиепископ" сделал именно это, и светские власти приняли его решение. Действительно, они аплодировали этому.
Он понял, что снова скрипит зубами, и заставил себя остановиться. Это было нелегко. За пять дней своего заключения у него это вошло в привычку, и он мрачно, без юмора улыбнулся, подумав, что, по крайней мере, ему больше не придется беспокоиться об этой конкретной проблеме.
Он оттолкнулся от окна и медленно прошелся взад и вперед по своей камере. Она была лучше, чем некоторые камеры, — предположил он, — но, опять же, это была камера обычного преступника. Десять футов в сторону, с узкой койкой, одним столом, стулом, кувшином с водой, умывальником, помятой чашкой и ночным горшком. Это было все, если не считать копии Священного Писания, которую они так милостиво ему разрешили. Строгая экономия была еще одним продуманным оскорблением, способом подчеркнуть их презрение к человеку, который был избранным защитником Матери-Церкви.
В конце концов, однако, у них не хватило смелости — или наглости — по-настоящему воплотить в жизнь убеждения, которые они так громко провозглашали. Эйдрин Уэймин был слишком хорошо осведомлен о наказаниях, которые Книга Шулера предписывала любому, кто был виновен в преступлениях, за которые его осудили. Действительно, то, что было сделано с предателем Хаскансом, было далеко не полным таким наказанием, это просто было лучшее, что можно было сделать в то время и с помощью доступных инструментов.
Уэймин был шулеритом. Если кто-то и знал это, так это он, и он не собирался притворяться, даже перед самим собой, что не был молитвенно благодарен за их слишком большую трусость, чтобы задать ему Вопрос или назначить Наказание Шулера. Мысли о колесе, дыбе, раскаленном добела железе — о кастрации и ослеплении, о том, что ему вспорют живот и вытащат кишки живым, а затем сожгут, — было достаточно, чтобы напугать любого мужчину, и это правильно. Шулер ввел эти меры как для предотвращения подобных преступлений, так и для наказания за них. И все же, если бы "архиепископ Клейрмант" и его регентский совет действительно обладали мужеством своих убеждений, они бы вынесли постановление о полном Наказании Шулера за его предполагаемые преступления, а не ограничились простым повешением.
Его губы презрительно скривились, когда он вспомнил, что "Церковь Чариса" называла допросом. Они отказались использовать даже самые щадящие методы инквизиции. Лишение сна, да, и бесконечные смены следователей, долбящих, долбящих, долбящих. И он должен был признать, что они получили от него больше, чем он ожидал. Однако это было главным образом потому, что они уже так много знали. Оказалось гораздо труднее, чем он когда-либо предполагал, не отвечать на их вопросы, когда они уже продемонстрировали, что знают по крайней мере две трети ответов, прежде чем они задавали вопросы. И по мере того, как нарастала усталость, становилось все труднее и труднее предотвращать выпадение мелких кусочков и осколков.
Но они не добились от меня главного признания, — мрачно подумал он. — Они не раз подходили ближе, чем когда-либо предполагали, но так и не поняли этого. По крайней мере, эта тайна сохранилась. Они знали — или были уверены, как подозревала Шан-вей, — кто отдал приказ, но у них, очевидно, нет никаких доказательств этого, и Камминг, по крайней мере, должен был уйти. Этот ублюдок предал бы меня через минуту, если бы ему это предложили. Но они так и не заставили меня признаться в этом — ни разу! Его глаза вспыхнули мрачным, ненавидящим торжеством — и презрением к своим врагам — при этой мысли. Дураки. Любого можно заставить признаться при должном убеждении, инквизитор знает, как сделать это! Если бы они захотели задать этот Вопрос, они бы вытянули его из меня, как бы я ни старался сопротивляться, но трусы этого не сделали.
Светские власти были более склонны принимать... строгие методы. Действительно, Уэймин был потрясен готовностью простых солдат наложить жестокие, нечестивые руки на его персону. Похоже, предатель Хасканс был даже более популярен среди войск Гарвея, чем среди основной массы граждан Манчира. Явная, пылающая ненависть в их глазах, когда они узнали, что Уэймин приказал похитить и казнить священника, ошеломила интенданта, а последовавшие за этим удары кулаками и ботинками были еще хуже. Он был избит, в синяках, истекал кровью, полуголый и менее чем в полубессознательном состоянии, когда капитан, два лейтенанта и четверка сержантов в кожаных куртках спасли его. И был момент или два здесь, в тюрьме, когда один из его тюремщиков помог ему "упасть", или пара из них нанесла жестокое, умелое, методичное избиение, которое не оставляло синяков там, где кто-либо мог их увидеть.
Сначала он думал, что солдаты, ответственные за эти действия, на самом деле действовали по приказу. Что они были истинным лицом благочестивого публичного отрицания методов инквизиции "Церковью Чариса". Но постепенно он пришел к выводу, что ошибался. Во-первых, потому, что это было так бессистемно, так некоординированно и неэффективно. Любой достойный инквизитор справился бы со всем этим гораздо лучше, гораздо эффективнее, даже не допрашивая заключенного официально. В конце концов, Уэймин делал именно это по меньшей мере дюжину раз во время своего собственного послушничества.
Но во-вторых, и, вероятно, еще более убедительно, по крайней мере трое тюремщиков, которые были ответственны за предоставление ему "особого обращения", были строго наказаны своим собственным начальством. Это не остановило случайные злоупотребления, но он был убежден, что их наказание было искренним.
Когда он наконец смирился с этим, то испытал два противоречивых чувства. Одним из них было еще более глубокое презрение к его похитителям, за их трусливый отказ эффективно допросить его даже под прикрытием "спонтанных" действий простых солдат. Но другим, тем, что все еще шокировало и смущало его, было осознание того, что солдаты делали это самостоятельно. Что солдаты были так разъярены смертью Хасканса, что фактически игнорировали приказ не избивать и оскорблять посвященного священника.
И хуже, гораздо хуже, было сокрушительное осознание того, что солдаты были не одиноки в своем гневе.
Несмотря на все остальное, что они сделали, его похитители, по крайней мере, разрешили ему доступ к духовнику. Он не сомневался, что их готовность позволить это была таким же циничным расчетом, как и все остальное, что они сделали, но он не мог притворяться, что не был благодарен. Они даже позволили ему встречу с настоящим священником — одним из Божьих слуг, у которого хватило честности, морального и духовного мужества оставаться открыто соблюдающим "приверженность Храму" — вместо того, чтобы дать ему возможность отвергнуть их собственное ложное и неверное духовенство. Ему разрешили исповедаться, но как осужденному убийце ему не разрешалось разговаривать наедине даже со своим духовником. Всегда при этом присутствовал священник "Церкви Чариса", поклявшийся (конечно) уважать святость исповеди (не то, чтобы Уэймин на мгновение поверил, что он действительно это сделает), даже когда он вводил юридические ограничения на исповедь. Это помешало Уэймину использовать его для передачи сообщений кому-либо за пределами тюрьмы через исповедника. С другой стороны, у него тоже не осталось никого, кому можно было бы передать сообщения, учитывая чистую прополку, которую провел Гарвей.
Но визиты исповедника трижды за пятидневку давали ему, по крайней мере, ограниченное представление о событиях за стенами тюрьмы Касимар, и это окно подтвердило версию его похитителей о событиях в Манчире. Другой священник не хотел говорить ему об этом — из жалости и сострадания, как подозревал Уэймин. Он не хотел, чтобы интендант обнаружил, насколько полностью и окончательно он потерпел неудачу. И все же, в конце концов, кусочки и фрагменты, которые он был готов признать, убедили Уэймина в том, что рассказы его следователей, насмешки тюремщиков и простых солдат были слишком правдивы.
Итак, теперь он должен был быть повешен, его великая работа во имя Бога полностью разрушена глупой доверчивостью и сентиментальностью невежественных, немытых кретинов, которые позволили себе пускать слюни над единственным провинциальным верховным священником и той судьбой, которую навлекло на него его предательство Бога и его собственных клятв.
Эйдрин Уэймин снова закрыл глаза, расхаживая, расхаживая, и расхаживая, в то время как дымящаяся лава ненависти, неудачи и отчаяния текла через него.
* * *
— Это подтверждено, ваше преосвященство, — мрачно сказал Валис Хиллкипер, граф Крэгги-Хилл. — У меня только что был посыльный с семафорной станции. Они повесили его сегодня утром.
— Пусть Бог и архангелы приветствуют его как своего собственного, — пробормотал епископ-исполнитель Томис Шайлейр, проводя пальцем по скипетру Лэнгхорна.
В роскошно обставленной комнате на мгновение воцарилась тишина и безмолвие. Было так тихо, что они могли слышать отдаленные голоса города Валейна из-за стен роскошной резиденции графа. Крэг-хаус был скорее особняком, чем замком, хотя и был окружен двадцатифутовой стеной. Он также был достаточно большим и имел достаточно... незаметных входов и выходов, чтобы Шайлейр чувствовал себя в достаточной безопасности, посещая его. Это было не так далеко и безопасно, как крошечный монастырь за пределами Серабора, где он был гостем Эмилейна Гарната, законного епископа Ларчроса, но это было достаточно безопасно. Особенно теперь, когда Крэгги-Хилл, подобно графу Сторм-Кип и барону Ларчрос, незаметно увеличил численность своих собственных воинов.
И, честно говоря, — подумал Шайлейр сейчас, — я чувствую себя здесь гораздо в большей безопасности, чем в Сардоре.
На хорошо натренированном лице епископа-исполнителя не было и следа его мысленной гримасы. Он и Марак Халинд, его секретарь и помощник, были "гостями" Мейлвина Норкросса, епископа Баркора, почти месяц, прежде чем переехали в Ларчрос. Норкросс был одним из старших священнослужителей, которые поклялись в послушании "Церкви Чариса", чтобы сохранить свой престол, и он предложил то, что казалось самым многообещающим портом во время шторма, когда Шайлейр бежал из Манчира. Однако в данном случае дворец Норкросса в Сардоре, столице баронства Баркор, оказался менее подходящим, чем он надеялся.
Тот факт, что Норкросс поклялся подчиняться и следовать указаниям "архиепископа Клейрманта", не беспокоил ни его, ни Шайлейра, поскольку никто не мог дать действительную клятву тому, кого Мать-Церковь отлучила от Церкви. И Шайлейр был уверен в преданности Норкросса законной Церкви. Его возмущение и гнев по поводу ереси "Церкви Чариса", безусловно, казались искренними, даже если епископ, официально поклявшийся в своей верности этой церкви, должен был быть осторожен в том, где он позволял им проявляться. И, во всяком случае, епископ Баркора увяз слишком глубоко, чтобы сейчас отступать. Но это не сделало Шайлейра счастливее оттого, что его безопасность зависела от барона Баркора.
Он пришел к выводу, что сэр Жер Сумирс, нынешний барон, гораздо лучше умеет хвастаться и обещать, чем действовать. Его усилия по увеличению числа личных оруженосцев были жалкими по сравнению с усилиями таких людей, как Крэгги-Хилл и барон Ларчрос, и он был гораздо более готов давать экстравагантные гарантии в частной беседе, чем подвергать себя малейшему риску, чтобы воплотить эти гарантии в жизнь. Фактически, Шайлейр пришел к выводу, что, несмотря на всю несомненную ненависть Баркора к сэру Корину Гарвею и членам регентского совета, он был слишком робок, чтобы сделать что-либо, что могло бы привлечь к нему внимание. Он был достаточно готов говорить, даже вкладывать значительные суммы денег в организацию сопротивления, но не рисковал переходить к открытым действиям.
Он прикрывает свою задницу, вот что он делает, — холодно подумал Шайлейр. — Если мы победим — когда мы победим — он напомнит нам всем, что он был на нашей стороне с самого начала, и он будет ожидать своей доли вознаграждения Матери-Церкви ее верным сыновьям. И если случится так, что мы не победим, он снова скроется и сделает вид, что ничего об этом не знал. Только не он! Да ведь он всегда был верным и преданным подданным князя Дейвина! Тот, кому и в голову не пришло бы бросить вызов законным приказам регентов Дейвина! А что касается церковных вопросов, то он определенно не имеет права выносить такие суждения! Кто он такой, чтобы ставить свое суждение выше утвержденного и посвященного архиепископа, сидящего в Манчире? Сама эта мысль никогда не приходила ему в голову.
Но мысли о Баркоре оставили неприятный привкус во рту епископа-исполнителя, и ему не нужны были еще какие-то нехорошие ощущения в дополнение к новостям Крэгги-Хилла. Он решительно задвинул отсутствующего барона на задний план и посмотрел на людей, сидевших с ним за столом.
Крэгги-Хилл, как их хозяин и старший дворянин их стратегического совета, сидел во главе стола. К ним присоединились граф Сторм-Кип и барон Ларчрос, также присутствовали епископ Эмилейн и капеллан Ларчроса, отец Эйруэйн Йер. Брайан Селкир, граф Дип-Холлоу, и сэр Эдалфо Линкин, герцог Блэкуотер, к сожалению, не смогли присутствовать, что и было настоящей причиной, по которой Халинд делал заметки. Это было не то же самое, как их личное присутствие, но, по крайней мере, позволило бы им быть в курсе любых решений, которые были фактически приняты сегодня.
И нравилось им это или нет, на самом деле это был единственный способ сохранить координацию. Никому из них не нравилась идея изложения своих планов и надежд на бумаге, даже в самом надежном шифре, который только могла придумать Мать-Церковь, и все же полагаться на письменные сообщения было менее рискованно, чем если бы все участники их заговора собрались в одном месте и раскрыли себя для действий, которые, несомненно, уже осуществляли Энвил-Рок и его сын. Если уж на то пошло, граф Уиндшер разместил тридцать своих "конных констеблей" здесь, в самой Валейне. Они не добивались особого сотрудничества от подданных Крэгги-Хилла, которые были настолько замкнуты и упрямо преданы своему графу, насколько кто-либо мог бы попросить, но просто скрывать неуклонно растущее число оруженосцев Крэгги-Хилла было проблемой. На данный момент он распределил их по полудюжине поместий, разбросанных по внутренним районам его графства, где, надеюсь, никто не поймет, что каждая группа была лишь небольшой частью общей силы, которую он собирал. Однако скрывать приезды и отъезды крупных феодалов было труднее, чем спрятать несколько десятков или даже несколько сотен вооруженных людей в сельской местности.
