Нот портрет "деда" я увидел... На меня смотрел... никогда не помнил фамилии старых актеров — но этот играл в "Дуэнье" роль Карлоса. Он еще песню пел про сеньора. А Вера Николаевна сказала, что муж ее — копия деда. В общем, семье "родственников" я купил другой дом, за более чем семьсот тысяч рублей — по местным временам почти дворец. Почти — потому что ремонта требовал, ну я и на ремонт Вере Николаевне триста тысяч оставил.
И уж этого миллиона я совсем не жалел. Не из каких-то особых чувств к "родственникам", а потому что портрет этот меня как-то связал с моим "будущим прошлым". Не знаю, насколько актер — вспомнил, Сошальский была его фамилия — был велик и славен, я его по одному только фильму и помню, где роль его была далеко не главной. Но этот портрет стал для меня каким-то символом принадлежности меня и к этому миру, и к миру моего прошлого будущего. Знаю, что редко, очень редко буду появляться в Петербурге, но вот сама возможность сюда приехать и этот портрет "почти Сошальского" снова увидеть — и чтобы никто при этом не мешал — вот это стоит куда как больше миллиона. Именно возможность — и поэтому я не стал даже дожидаться, пока дом теперь освободится для моих будущих визитов, а поехал в Царицын.
Правда, сначала мне пришлось тесно пообщаться — по поводу нового царского указа — с министром внутренних дел Вячеславом Константиновичем фон Плеве и обсудить с ним формальности по передаче мне будущих "воспитуемых". Вячеслав Константинович был совершенно не в восторге от затеи, но раз Император приказал... Впрочем, насчет боевиков-террористов наши мысли оказались близки: министр лишь посетовал на отсутствие именно "неизбежности наказания":
— К сожалению, далеко не все преступники предстают перед судом потому что в иных странах находят они покровительство.
— Но и в иных странах суд Божий им воздаст по заслугам.
— Вынужден отметить, что Божий суд, похоже, слишком долог.
— Иногда, как мне кажется, стоит Господу и намекнуть, на кого следует обратить внимание и отправить их к родным пенатам...
— Было бы неплохо, но как? Раввинов у нас на службе нет, а в списке вашем, если обратите внимание, иудеев как бы не три четверти...
— Ну, я попробую изыскать способы. Думаю, если человек достаточно праведный вознесет соответствующую случаю молитву, то Господь не оставит ее неуслышанной.
— Хм... правильная молитва, говорите? Хотя, если молитва действительно правильна, то пожалуй...
— Но для правильной молитвы о наказании преступника все же нужно, чтобы человек был признан таковым. По закону, по суду — даже если он на суд этот не явится...
Жандармский ротмистр Евгений Алексеевич Линоров был, в своем роде, исключением. Одним из очень немногих, кто в отставку вышел не по ранению или болезни, а был именно выгнан — без обычного в таких случаях "повышения в чине". Выгнали его за то, что он до полусмерти избил инженера — дворянина по происхождению. А всего лишь выгнали — потому что тот оказался из числа социалистов и стал инвалидом за "агитацию против царя среди нижних чинов железной дороги".
Он действительно ненавидел "всех этих социалистов". Да и знакомство водил в основном с такими же офицерами — так что после японских событий с видимым удовольствием он возглавил мою собственную "службу государственной безопасности": сомнений, что "враги захотят украсть русские достижения", у него не было. Формально он работал именно начальником службы охраны предприятий, но фактически спектр его занятий охраной не ограничивался. И, когда император дал мне возможность отправлять "политических" на перевоспитание, Евгений Алексеевич мне этих самых "политических" и обеспечил.
Не всех, конечно: несколько десятков человек отправились на Сахалин прямо из залов суда (или с прежних мест "постоянной дислокации") под конвоем из государевых служивых людей. И к ним Линоров отношения не имел вообще. Но некоторые — те, кому жизнь в ссылке показалась не самым приятным времяпрепровождением — на Сахалин были доставлены его людьми.
По дороге из Петербурга "на минутку" заехал в Тверь, куда за время моего пребывания на Сахалине уехали Архангельские. В Харькове теперь места для тепловозов и вовсе не стало: велопроизводство потеснило все остальное. Грузовики — точнее их изготовление — переехало в Кострому, где еще прошлой осенью началось строительство нужных цехов, а для тепловозов пришлось строить новый завод — и местом для него Илья выбрал Тверь, где проживали его родители. Строительство планировалось закончить за год — но вопрос насчет нужности тепловозов все еще оставался вопросом: после окончания войны восемь готовых тепловозов переехали на Закаспийскую военную железную дорогу — и военные захотели (но не заказали) еще двадцать четыре штуки, а больше на тепловозы заказов пока не было. Хотя Илья их особо и не предлагал — пока что два тепловоза потихоньку достраивались, а новые — когда еще появятся?
Этот завод для Мышки был буквально костью в горле: по смете он должен был обойтись миллионов в четырнадцать — только цех топливной аппаратуры требовал больше прецизионных станков, чем их было до этого во всей Империи. Однако будущие восьмисот и тысячесильные "судовые" дизели таких затрат явно стоили. Вот только затрат требовали не одни лишь дизели, и даже не один лишь Тверской завод.
Англичане очень обиделись, что их "не пригласили" на Берлинскую конференцию — но формально они и не были участниками войны и конфликта, дело касалось лишь России, Японии, Франции (требовавшей возмещения убытков своих страховщиков) и США — а Германия выступила в качестве лишь полностью нейтрального посредника. Строго говоря, придраться англичанам (с точки зрения международного права) было не к чему, но вот американским судам в Суэце стало малокомфортно: недельный простой оказался нормой. Поэтому Мухонин провел еще пару месяцев не на капитанской мостике, зато теперь по маршруту "Ростов-Владивосток" ходили пароходы "Аделаидского Океанского пароходства" из Австралии. Для него пришлось просто закупить пяток британских карго-лайнеров — "птичек" Березинского производства англичане всячески мурыжили их при проходе Суэцкого канала, так что новое пароходство пришлось обеспечить и новыми судами, пусть это и встало в копеечку. Корабли были сильно меньше и хуже — но все же они обеспечивали приемлемый трафик грузов и людей на восток.
Суда же феодосийской постройки курсировали больше во Францию и Америку — тем более и грузопоток с этими странами рос. Причем моих кораблей на него все равно не хватало — и я задумался о строительстве еще одной морской верфи.
Но только пока задумался: расходы и так стали непомерно велики. Потому что "хотелок" появлялось все больше и больше, а денежный поток становился все меньше.
Первый серьезный сигнал о иссякании денежного фонтана пришел их Германии: компания "Maschinenfabrik Augsburg-Nürnberg " начала массовый выпуск тракторов "MAN-T48", по цене в семь с половиной тысяч марок. Трактор заметно превосходил мой "Таурус" и по мощности, и по удобству эксплуатации: его двигатель с водяных охлаждением и коробка передач с шестью ступенями делало его одинаково пригодным как для сельхозработ, так и для транспортировки грузов. Вдобавок немцы продавали его в кредит, так что покупатель вначале платил только три тысячи — и спрос на российскую машину в Германии упал почти до нуля.
Во Франции, к счастью, МАНы не продавались — немцы их все же не очень много делали, но мне для сохранения рынка пришлось передать Александру Барро лицензию на выпуск "Туру": французы в знак дружбы с Россией ввели пошлины на трактора в тридцать процентов. Мои заводы поставляли теперь французам лишь двигатель и коробку передач — но теперь каждый трактор во Франции приносил мне лишь полторы тысячи рублей. И, хотя объемы продаж с началом производства тракторов во Франции почти удвоились, прибыли там чуть ли не уполовинились.
В Америке картина была все еще более радостной: пока ничего, сравнимого с "Торусом" (так произносили янки название машины), на местном рынке не появилось — но уже из-за производственных проблем в России пришлось Карлу Леманну организовать пару заводов по выпуску запчастей. Завод по производству коробок передач, завод по выпуску поршневых колец, завод по изготовлению карданных валов... — я просто не успевал все это делать. Если в прошлом году на каждый трактор "пришлось" поставить запчастей на полтораста долларов, то теперь поток из России сократился до менее чем сорока — а в свете мировых тенденций Карл занялся и подготовкой полного производства (только без моторов), и грядущие прибыли выглядели все скромнее.
Скромнее, но все еще достойно. Ирбит достиг уровня производство ста тяжелых мотоциклов в сутки, и США почти полностью это производство потребляли, так что Ирбитский завод давал полста тысяч рублей ежедневного дохода. Или — тридцать две тысячи чистой прибыли: мотоцикл обходился мне в сто восемьдесят рублей. Примерно столько же мне приносили и Ковров вместе с Серпуховским мотозаводом: прибыли с каждого мотороллера или мотоцикла было меньше, но в штуках два завода делали гораздо больше. А "флагманом" производства денег с колесами неожиданно стал Харьковский велозавод: высочайший спрос на дешевые (и очень качественные) велосипеды в Европе буквально "заставил" меня довести их выпуск до тысячи штук в сутки, и каждый велосипед приносил мне с европейского рынка по сорок три рубля чистой прибыли.
Еще пару лет назад пара миллионов в месяц, поступающих от веломотопродукции, для меня казались бы счастьем, но сейчас они рассматривались как "слабая компенсация потерь" на тракторном фронте: доходы из Европы упали сразу на десять миллионов в месяц. Можно было бы теоретически "взять количеством" — но с количеством выходило не очень: Барро, конечно, мог тракторов делать и больше, но вот французы больше покупать не спешили. Александр (Поль уже практически отошел от дел — возраст все же) начал потихоньку "завоевывать" рынки Испании и Италии — но продажа в обеих странах пары десятков машин в месяц ситуацию не меняло.
В итоге, постепенно, основным источником импортных доходов становилось стекло: новый завод в Камышине, где были установлены уже две линии по выпуску катанного оконного стекла, теоретически должна была обеспечить в месяц по десять миллионов прибыли. Теоретически, но для прекращения теории в практику нужно было еще кое-что сделать: построить дороги для подвоза угля на газовый завод и для подвоза песка из карьеров на собственно стекольный. Дорога из карьера, впрочем, уже была построена — тридцать пять верст узкоколейки с бюджетом напряга не создавали. Но вот сто пятьдесят верст двухпутной дороги от Иловли до Камышина в широкой колее даже по предварительным прикидкам вставали больше чем в десять миллионов.
Самое забавное, что я точно знал где нужно пробурить дырку в земле, чтобы обеспечить все мои приволжские производства простым природным газом. Более того, место это было на моей земле — но вот делать "дырки" глубиной в два с лишним километра пока было нечем, и приходилось обогащать Эндрю Карнеги. Временно — чтобы обогащаться самому, пришлось из американских рельсов строить и дорогу из Старого Оскола в Новую Покровку: рядом с первым была построена железнорудная шахта, а из Покровки руду можно было отправлять летом по Дону, а зимой — со станции Лиски по железной дороге. Отправлять в Саратов, конечно же: выстроенный завод мог произвести втрое больше стали, чем обеспечивалось остатками сернокислого производства — нужна была только железная руда.
Так что затраты лета четвертого года превысили доходы — и я впервые задумался о продовольственном экспорте. Урожай в этом году — очень даже неплохой, крестьяне и сами найдут, чем прокормиться. Зерно, конечно, экспортировать не буду, не для того я его растил — а рыбу? На Черном море у меня действовало уже пять консервных фабрик — это не считая двух на Азовском. А та же Франция какая-то некормленая ходит...
Мышка с очень большой неохотой отпустила меня во Францию — с окончания войны дома я провел за три месяца всего несколько дней. Да я и сам особо ехать не хотел — но нужда заставляла. Александр Барро организовал очень неплохую встречу с крупными розничными торговцами — и на французский рынок хлынули черноморские и каспийские шпроты (два франка за трехсотграммовую банку), разнообразная рыба в томатном соусе и в "собственном соку" (один франк за банку), а заодно — чтобы уж два раза не ходить — тушенка свиная и куриная. И — в качестве "приятного бонуса" — сгущенка с сахаром и "сгущенное какао". В общем заказов я набрал на пятнадцать с лишним миллионов франков — пять с половиной миллионов рублей. Лучше, чем ничего — но это за год. А столько же денег было потрачено лишь за лето только на переселение крестьян в новые "колхозные" деревни в Приамурье: на семью ниже пятисот рублей не выходило никак: нужно же было и дом построить, и подсобки всякие, опять же скотину на обзаведение обеспечить. Так что "стандартная" деревня на сто дворов вставала мне в пятьдесят тысяч — и вдвое больше уходило на трактора и прочую сельхозтехнику. Конечно, уже следующим летом вложения, скорее всего, отобьются — но следующее лето наступит только через год...
В сентябре Мышка вытащила мена на традиционный в Царицыне "Купеческий бал" — мероприятие, где встречалась "финансовая элита" уезда и много торгового народу со всей губернии. Мне это мероприятие было не по нутру, тем более что я, похоже, наступил на гланды почти каждому хлеботорговцу губернии... Однако, как оказалось, наступил я им всем достаточно "нежно", и если в прошлом году та же Шешинцева при виде меня демонстративно плевалась, то сейчас купцы встретили меня с явной приязнью. Мышку единодушно (чего, как потом говорили, не случалось больше десяти лет) выбрали "королевой бала", а меня присутствующие чуть ли не облизывали: мои "колхозные крестьяне", честно отдав за услуги МТС треть урожая, продали хлеботорговцам зерна вдвое больше, чем в самые урожайные предшествующие годы.
Пять с половиной тысяч тракторов машинно-тракторных станций урожаю, конечно, поспособствовали изрядно, но до "рекордов" было все же далеко: в среднем крестьянские поля даже после тракторной вспашки и сева дали центнеров по девять с гектара. Рост же именно продаж зерна обуславливался другими факторами: крестьяне все же поверили в капусту "амагер" и "гигантскую" морковку — и высвободившееся на пахоте время использовали для разбивки обширных огородов. А относительное изобилие воды — например, волжская вода по каналам и водоводам качалась аж до Петровска и дальше изрядно пополняла Медведицу — обеспечило на этих огородах неплохие урожаи.
Вдобавок Нобели, полностью удовлетворенные поставками стальных бочек для керосина, продали мне все бондарное производство с Царицынского завода — и почти каждое крестьянское хозяйство смогло очень недорого купить "бочкотару" для засолки овощей — так что хлеба на рынок поступило гораздо больше обычного. И хлеботорговцы решили сменить гнев на милость. Подозреваю, что временно: цену на зерно на рынке именно я держал на уровне пятидесяти пяти копеек (забирая по полтиннику любое количество у крестьян "на дому"), так что в моих элеваторах было запасено чуть меньше миллиона тонн — то есть "под крышу", не влезало больше. Но все же прекращение вражды с поволжскими богатеями радовало...
