Ирония судьбы. Любой из молодых офицеров был бы рад совершить подобное деяние, блестяще разрушив с помощью своей проницательности хитрый вражеский заговор. Меня же посчитают в лучшем случае трусом, желающим обелить подлых цетов в барраярских глазах. Как странно: ценность информации девальвируется в зависимости от ее носителя. Но и выбросить ее, словно стертую монету, я не имею права.
Что же мне делать?
Глава 35. Иллуми.
Оказавшись перед воротами, на сей раз наглухо запертыми, Кинти повисает у меня на локте, и это проявление слабости придает мне сил. Несомненно, нас заметили, но ритуал должен быть соблюден, привратник в белом откроет нам, лишь услышав стук, и окажется ли белизна его накидки цветом бесстрастности или траура — кто знает?
— Что привело вас сюда?
Несмотря на должную бесстрастность, служитель Суда не может скрыть удивления. Перед ним предстала странная процессия: врач, парящая платформа с телом, несколько слуг рядом и средних лет супружеская пара с полными отчаяния лицами. Я придерживаю Кинти за трясущееся мелкой дрожью плечо и отвечаю, глядя в странно бесцветные глаза:
— Раскаянье. Вы пропустите нас, дабы мы могли вымолить прощение у тех, от кого зависит жизнь нашего наследника?
— Перед кем вы провинились, благородные? — спрашивает слуга суховато, но мягко. За моей спиной как-то особенно тяжело вздыхает Лери, и этот безнадежный звук едва не доводит меня самого до сердечного приступа.
— Перед Небесными, — коротко поясняю я. — Мы участвовали в процессе...
Холодно настолько, что пар вылетает изо рта. А каково сейчас Кинти, я и подумать боюсь.
— Мы можем войти? — повторяю я. Пауза бесконечна и вязка, но вслед за нею створки дверей медленно раздвигаются настолько, чтобы платформа могла беспрепятственно вплыть в проход по кустарниковому лабиринту, сейчас полному холодного тумана.
— Идите к Палате, гем-лорды, — следует приказ.
— Благодарю, — коротко и благодарно кивнув, отвечаю я, и тороплюсь сквозь туман, ведя плывущее ложе.
Двери Судебной Палаты тоже закрыты, но резная выпуклая ручка в центре створки подсвечена, словно приглашая коснуться. Спасение или гибель ожидает нас за ней?
Душистое тепло охватывает нас, но успокоить не в силах. Есть ли за матовой завесой света посреди зала тот, кто в силах нам помочь? Есть ли хоть кто-нибудь? Небесные — тоже люди, временами нуждающиеся в отдыхе... Что, если они ушли ночью по своим делам? А утром будет поздно.
Эта мысль посещает нас обоих одновременно. Панический взгляд Кинти упирается в завесу, она делает пару шагов вперед. Но ведь нас не пропустили бы в пустой зал, правда?
— Доброго вечера, — вслепую пробую я, чувствуя себя исключительно косноязычным идиотом, никого не способным убедить даже в том, что солнце восходит на востоке. — Есть ли здесь кто-то, способный нас услышать?
— Этот вечер действительно добр? — с иронией интересуется голос из-за завесы. Фильтры искажают его так, что не понять, женщина говорит или мужчина. — Что нужно тебе снова, лорд Эйри? Едва сутки прошли с тех пор, как ты был здесь.
Неважные вещи становятся безразличны, когда ты оказываешься перед лицом того, без чего сама жизнь невозможна. Впечатление, которое могут произвести мои слова? Позор для семьи? Ехидство власть имущего?
— Я пришел, чтобы вымолить жизнь своего сына, — отвечаю я.
— Твой сын поднял голос против тебя по собственному желанию, — поправляет невидимый собеседник. — Он был волен в своих поступках, и ты не можешь говорить за него. Говори лишь за себя самого, если хочешь что-то сказать.
Дело за малым: высказать вслух, вскрыть гнойный нарыв, не солгать ни словом.
— Не будь жизнь любовника мне дороже всех прочих, Лери не пришлось бы держать в руках вашего зверя, — признаюсь я. — Я поступал с сыном по закону, но поддержки лишил.
— Ты раскаиваешься в своих... предпочтениях? — испытующе предлагает голос. Что за глупый исход мне предложен: забыть, как о тяжком сне, о том, кто и сейчас не дает мне покоя.
— Нет, — отвечаю я. — Но я должен был попытаться объясниться с сыном еще раз, и объяснять до тех пор, пока он не понял бы меня. Если бы понял.
— Ты раскаиваешься в том, что твой сын так дурно тебя понимал, что дело дошло до суда? — повторяет судья, чуть меняя формулировку.
— Нет, — вынужден я отказаться снова. — Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность.
— Так вина твоего сына — в непокорности, — задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз.
— Лери не доверился моим словам, — бросив короткий взгляд на платформу, говорю я. — Но мальчиком двигала забота, и я не сразу это понял.
— Недоверие к отцовским словам — не преступление, — вновь эта проклятая ирония в чужом голосе. — Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам?
Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят.
— Он без сознания, — сухо замечаю я очевидное.
— Тогда ответь ты, — слышится в ответ неумолимое. — Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь.
— Мой сын, — скрежетнув зубами, признаюсь я, — желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность.
— И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце?
За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи?
— Да, — подтверждаю я. — Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец?
Кинти вновь впивается ногтями в мое запястье, и я заканчиваю тихо.
— Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки.
В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Как много времени у нас еще есть? Как скоро решение будет принято?
Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы.
— Что скажешь ты, леди Эйри? — осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие.
Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед.
— Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга.
Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями.
Только бы жил.
— Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого? — не щадя, спрашивает невидимое создание.
У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, как жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь.
— Он... — сглатывает нервно Кинти, — не любил чужака. Не... признавал это родство.
— Это была ревность? — слышится прямой вопрос. — Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме?
— Да, — почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей меня тогда думать, будто масло и воду можно смешать воедино. Будто мое с Эриком счастье не уязвит семью, а мелкие неурядицы сгладятся временем и привычкой.
— И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере? — судя по тону, ответа это не требует. — Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь?
— Это... не было до конца правдой и не было ложью, — Кинти опускает глаза. — Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать! — отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести.
— Ты позволила ему рискнуть собственной жизнью ради того, чтобы барраярца не стало. — настаивает голос. — Разве это равноценный обмен?
— Он считал, что да, — дрожащим шепотом отвечает жена. — Потому что был уверен, что барраярец ведет его отца к гибели.
— И ты полагала, что он прав, — задумчиво констатирует судья. — Барраярец действительно был опасен?
— Мы пришли каяться лишь в вине Лероя, — с трудом выталкивая слова, говорит Кинти, — но... мой супруг с тех пор изменился странно и дико. Он позабыл нас, он не желает больше Старшинства в клане, не верит ни мне, ни голосу рассудка, и определенно ценит жизнь своего варвара выше всего прочего, раз не остановился перед тем, чтобы потребовать развода.
Под конец она почти кричит, но усилием воли смиряет вспышку гнева и склоняет голову.
— Простите. Я пришла сюда не упрекать своего мужа, но вместе просить милости для нашего сына.
Я сжимаю губы, чтоб не сорваться, и придерживаю Кинти за руку: незаметно для себя самой, увлекшись перечислением накопленных обид, она всем телом подалась вперед и теперь стоит передо мной. Мне наплевать, но суд может счесть это дурным признаком.
— Может быть, — прошу я, — мы поговорим о наших взаимных претензиях потом. Сейчас я присоединяюсь к просьбе. Дайте нам возможность и право ответить за ошибку нашего ребенка.
Из-за занавеса слышится сухой хлопок ладоней, и прислужник — кажется, не тот, что впустил вас в ворота, появляется из боковой двери. Все это происходит так скоро, что я небезосновательно подозреваю: нас ждали. Знали, что случится с Лероем, и были готовы к тому, что клан Эйри на коленях приползет вымаливать его жизнь.
Слуга идет медленно и важно, будто несет чашу, полную воды, и отсутствующее выражение лица оживлено игрой переменчивых бликов. Не радужное сияние ядовитой твари, что впилась зубами в сердце моего ребенка и не желает отпускать — золотистое сияние перьев. Вцепившись когтями в рукав накидки, на руке слуги сидит переливающаяся языками пламени птица. Золотой феникс, символ возрождения. Много ли у Небесных таких чудес?
Холодное пламя люминесценции трепещет, как настоящее, лицо слуги кажется гримасничающим, и хотя я понимаю, что Феникс дарует жизнь, а не кару, ужаса он сейчас вызывает не меньше. Биологические чудеса и опасности — чур меня от них.
Огонь, которого Лери так не хватает, с шелестом взлетает и опускается, блеснув горящими крыльями, на край платформы. Кинти дышит коротко и часто, а я дышать боюсь. Если крик дракона заставляет здорового юношу лишиться сердца, то крик феникса? Оживляет? Заставляет сгореть заживо? Сколько бы я отдал, чтобы моя семья знала об этих чудесах лишь из сказок да легенд былого.
Надсадное дыхание становится тише, тише, обжигающий ужас взвивается во мне, и тут Лери вздыхает совершенно как раньше, как в детстве, когда засыпал после долгого дня — сонно и спокойно.
— Вы запутались и не видите прямой дороги, — сурово выговаривает небесный голос. — Прямая вина, и смертельная, на вашем сыне, лорд и леди, но не вы ли оба принудили его к этому поступку? В вашей семье смятение и разлад.
В упреке, как в почке связанного чая, таится возможность оставить дыхание сына ровным навсегда, и я вцепляюсь в нее незамедлительно, с поспешностью, что может показаться грубой.
— Чего вы хотите, или, вернее, чем мы можем заслужить это прощение?
— Сделайте то, чем вы должны были и сами заняться вместо семейного раздора, — предлагает голос. — Найдите истинного виновника покушения. Сотрите ложь правдой, и тогда ваш ребенок очнется ото сна здоровым. И поспешите, потому что силы феникса не безграничны.
— Это... шутка? — не веря своим ушам, переспрашиваю я. — Полиция с этим не справилась, а вы требуете от нас невозможного? И за срок, явно недостаточный для полноценного расследования заново, — добавляю. — Как вы себе это представляете?
— Не твоим ли тщанием дело было спешно переведено из юрисдикции полиции, лорд Эйри? — язвительно уточняет невидимый собеседник. — И не ты ли, леди Эйри, так настаивала на единственном виновнике?
— Даже нанятый мною следователь не нашел ничего и никого; коль скоро вы предлагаете мне за несколько дней развязать столь сложный узел, предложите и знание о том, как это можно сделать, — парирую я, зная, что проиграл.
— Тому, кто просит о чуде или милости, едва ли пристало торговаться, — отрезает Небесный.
Нет, определенно это мужчина. Женщина испытала бы сострадание к матери, надломленной ветвью едва держащейся рядом со мной. Мне остается лишь в бессилии скрежетать зубами.
— Не мы ставим вам сроки, но ваше собственное промедление, — добавляет голос, чуть смягчившись. — Я еще не знаю, насколько далеко зашла болезнь вашего ребенка, и сколько потребуется на то, чтобы он поднялся полностью здоровым.
День? Два? Неделя? Эрни говорил, что сердце моего сына сейчас изношено, как у дряхлого старца, а случись что, и оживить мертвого не способен даже феникс.
Кинти, кусавшая до того момента губы, внезапно оживает.
— Подождите, — неотрывно глядя на белый занавес, говорит она. — Цель вашего испытания — наказать нас или преступника?
— Если я скажу о справедливости, этого будет достаточно, леди? — интересуется голос за завесой.
— Справедливость уже восторжествовала, — с усилием выдавливает она. — Преступник мертв.
Я ошеломленно смотрю на лицо жены, осунувшееся от напряжения, страха и решимости. О чем она говорит? Но, о чем бы ни говорила — она не лжет.
— Ты знаешь его имя и его резоны? — и в этом вопросе причудливо смешались недоверие и изумление.
Ответ Кинти ввергает меня в ступор.
— Преступник умер от моей руки, — роняет она. — Этой ли правды вы добивались?
Больше, чем узнать имя злонамеренного неизвестного, едва не погубившего все, что я защищал, я хочу знать, могло ли горе свести мою жену с ума... или подтолкнуть ее к тому, чтобы в своем безумии попытаться самой стать мишенью гнева.
— Это не правда, а в лучшем случае ее осколок, — презрительно отвергает умопомрачительное признание судья. — Или ты желаешь сказать, что давно знала имя покушавшегося?
— Знала, — подтверждает жена, обхватывая себя руками. — Он выдал себя в ту ночь, но мне потребовалось время, чтобы убедиться в том, что он действует по собственной воле и не имеет сообщников.
Мне делается дурно, будто благонравной девице, увидавшей мышь у носков узорчатых туфель.
— И кто же этот злодей, имя которого ты скрываешь? — задает голос вполне обоснованный вопрос. Я едва способен удержаться от того, чтобы взять жену за узкие плечики и вытрясти из нее правду.
— Риз Эстаннис, — неожиданно твердо и четко отвечает моя супруга. — Лероя ударил его слуга. Он был оружием, сломанным моими руками. А затем я покарала его господина.
В оглушительной тишине все мы, включая и феникса на руке у прислужника, смотрим на Кинти глазами большими, как плошки. Что же это, действительно правда?
А если правда — почему она не сказала мне сразу?
