"Победивший платит"

— Ты раскаиваешься в том, что твой сын так дурно тебя понимал, что дело дошло до суда? — повторяет судья, чуть меняя формулировку.

— Нет, — вынужден я отказаться снова. — Я раскаиваюсь в том, что не смог убедить Лери в том, что страх за него жег меня так же сильно, как страх за барраярца. И в собственной злобе на его непокорность.

— Так вина твоего сына — в непокорности, — задумчиво замечает голос, и мое "нет" звучит в третий раз.

— Лери не доверился моим словам, — бросив короткий взгляд на платформу, говорю я. — Но мальчиком двигала забота, и я не сразу это понял.

— Недоверие к отцовским словам — не преступление, — вновь эта проклятая ирония в чужом голосе. — Есть ли за ним другая вина? Может, он способен сказать о ней сам?

Я сорвался бы, не сожми Кинти мою руку: острыми ногтями, как тигрица, защищающая тигрят.— Он без сознания, — сухо замечаю я очевидное.

— Тогда ответь ты, — слышится в ответ неумолимое. — Если ты умолчишь, от чего страдает твой сын и почему ты молишь о помощи именно нас, мы не в состоянии будем тебе помочь.

— Мой сын, — скрежетнув зубами, признаюсь я, — желал Эрику зла. И заставил себя поверить в его виновность.

— И произнес неправду, которую принял его разум, но не сердце? За меня договаривают то, чего я сам, не желая обвинять сына во лжи, сказать был не в силах. Милосердие или рассчитанный жест судьи?

— Да, — подтверждаю я. — Но его ли вина в том, что сердца моего сына не хватило на чужака, лорды? Я воспитал его в уважении к чистой крови и почтении к традициям. Кто мог предположить, что в семье окажется барраярец?Кинти вновь впивается ногтями в мое запястье, и я заканчиваю тихо.— Прошу вас как Старший и как отец, оставьте ему жизнь. Мы все совершаем ошибки.

В воцарившейся тишине тяжелое дыхание бьет по нервам. Как много времени у нас еще есть? Как скоро решение будет принято?Моих слов судье оказывается мало. Разумеется; ведь целью судебного фарса было сплотить наш дом, и вот он, объединенный общим ужасом, стоит перед лицом судьбы.

— Что скажешь ты, леди Эйри? — осведомляется голос. Наступает мое время, затаив дыхание, надеяться на чужое красноречие и благоразумие.

Кинти сжимает губы и делает крошечный шажок вперед.— Я виновна. Я сама укрепила своего сына в уверенности в вине Форберга.

Хватит ли этого? Напряжение таково, что я готов кричать; самозабвенная гордячка Кинти, и та вот-вот вытрет пол коленями. Только бы жил.

— Ваш сын, леди, покорно следовал вашей воле, но противился отцу; странно избирательное послушание. Почему он так хотел поверить в виновность чужого? — не щадя, спрашивает невидимое создание. У Кинти на виске бьется жилка, и я чувствую, как жена вздрагивает каждый раз, как очередной сипящий звук, издаваемый Лери, достигает ее слуха. Ужас и облегчение; ядовитая, изматывающая смесь.

— Он... — сглатывает нервно Кинти, — не любил чужака. Не... признавал это родство.

— Это была ревность? — слышится прямой вопрос. — Барраярец занял неподобающе много места в вашем доме?

— Да, — почти шепотом отвечает Кинти, и я поражаюсь собственной слепоте, заставившей меня тогда думать, будто масло и воду можно смешать воедино. Будто мое с Эриком счастье не уязвит семью, а мелкие неурядицы сгладятся временем и привычкой.

— И эту ревность вы с сыном разделяли между собой в полной мере? — судя по тону, ответа это не требует. — Леди, вы понимали, чем для вашего сына может обернуться такая ложь?

— Это... не было до конца правдой и не было ложью, — Кинти опускает глаза. — Лерой видел... похожего. И верил в то, что видел барраярца. Он не осмелился бы сознательно лгать! — отчаянно и гневно восклицает она, только что почти впрямую обвиненная в том, что поставила своего ребенка и будущее нашей, на глазах распадающейся, семьи под угрозу ради женской мести.

— Ты позволила ему рискнуть собственной жизнью ради того, чтобы барраярца не стало. — настаивает голос. — Разве это равноценный обмен?

— Он считал, что да, — дрожащим шепотом отвечает жена. — Потому что был уверен, что барраярец ведет его отца к гибели.

— И ты полагала, что он прав, — задумчиво констатирует судья. — Барраярец действительно был опасен?

— Мы пришли каяться лишь в вине Лероя, — с трудом выталкивая слова, говорит Кинти, — но... мой супруг с тех пор изменился странно и дико. Он позабыл нас, он не желает больше Старшинства в клане, не верит ни мне, ни голосу рассудка, и определенно ценит жизнь своего варвара выше всего прочего, раз не остановился перед тем, чтобы потребовать развода.Под конец она почти кричит, но усилием воли смиряет вспышку гнева и склоняет голову. — Простите. Я пришла сюда не упрекать своего мужа, но вместе просить милости для нашего сына.

Я сжимаю губы, чтоб не сорваться, и придерживаю Кинти за руку: незаметно для себя самой, увлекшись перечислением накопленных обид, она всем телом подалась вперед и теперь стоит передо мной. Мне наплевать, но суд может счесть это дурным признаком.

— Может быть, — прошу я, — мы поговорим о наших взаимных претензиях потом. Сейчас я присоединяюсь к просьбе. Дайте нам возможность и право ответить за ошибку нашего ребенка.

Из-за занавеса слышится сухой хлопок ладоней, и прислужник — кажется, не тот, что впустил вас в ворота, появляется из боковой двери. Все это происходит так скоро, что я небезосновательно подозреваю: нас ждали. Знали, что случится с Лероем, и были готовы к тому, что клан Эйри на коленях приползет вымаливать его жизнь.

Слуга идет медленно и важно, будто несет чашу, полную воды, и отсутствующее выражение лица оживлено игрой переменчивых бликов. Не радужное сияние ядовитой твари, что впилась зубами в сердце моего ребенка и не желает отпускать — золотистое сияние перьев. Вцепившись когтями в рукав накидки, на руке слуги сидит переливающаяся языками пламени птица. Золотой феникс, символ возрождения. Много ли у Небесных таких чудес?

Холодное пламя люминесценции трепещет, как настоящее, лицо слуги кажется гримасничающим, и хотя я понимаю, что Феникс дарует жизнь, а не кару, ужаса он сейчас вызывает не меньше. Биологические чудеса и опасности — чур меня от них.

Огонь, которого Лери так не хватает, с шелестом взлетает и опускается, блеснув горящими крыльями, на край платформы. Кинти дышит коротко и часто, а я дышать боюсь. Если крик дракона заставляет здорового юношу лишиться сердца, то крик феникса? Оживляет? Заставляет сгореть заживо? Сколько бы я отдал, чтобы моя семья знала об этих чудесах лишь из сказок да легенд былого.

Надсадное дыхание становится тише, тише, обжигающий ужас взвивается во мне, и тут Лери вздыхает совершенно как раньше, как в детстве, когда засыпал после долгого дня — сонно и спокойно.

— Вы запутались и не видите прямой дороги, — сурово выговаривает небесный голос. — Прямая вина, и смертельная, на вашем сыне, лорд и леди, но не вы ли оба принудили его к этому поступку? В вашей семье смятение и разлад.

В упреке, как в почке связанного чая, таится возможность оставить дыхание сына ровным навсегда, и я вцепляюсь в нее незамедлительно, с поспешностью, что может показаться грубой.

— Чего вы хотите, или, вернее, чем мы можем заслужить это прощение?

— Сделайте то, чем вы должны были и сами заняться вместо семейного раздора, — предлагает голос. — Найдите истинного виновника покушения. Сотрите ложь правдой, и тогда ваш ребенок очнется ото сна здоровым. И поспешите, потому что силы феникса не безграничны.

— Это... шутка? — не веря своим ушам, переспрашиваю я. — Полиция с этим не справилась, а вы требуете от нас невозможного? И за срок, явно недостаточный для полноценного расследования заново, — добавляю. — Как вы себе это представляете?

— Не твоим ли тщанием дело было спешно переведено из юрисдикции полиции, лорд Эйри? — язвительно уточняет невидимый собеседник. — И не ты ли, леди Эйри, так настаивала на единственном виновнике?

— Даже нанятый мною следователь не нашел ничего и никого; коль скоро вы предлагаете мне за несколько дней развязать столь сложный узел, предложите и знание о том, как это можно сделать, — парирую я, зная, что проиграл.

— Тому, кто просит о чуде или милости, едва ли пристало торговаться, — отрезает Небесный.

Нет, определенно это мужчина. Женщина испытала бы сострадание к матери, надломленной ветвью едва держащейся рядом со мной. Мне остается лишь в бессилии скрежетать зубами.

— Не мы ставим вам сроки, но ваше собственное промедление, — добавляет голос, чуть смягчившись. — Я еще не знаю, насколько далеко зашла болезнь вашего ребенка, и сколько потребуется на то, чтобы он поднялся полностью здоровым.

День? Два? Неделя? Эрни говорил, что сердце моего сына сейчас изношено, как у дряхлого старца, а случись что, и оживить мертвого не способен даже феникс.

Кинти, кусавшая до того момента губы, внезапно оживает.— Подождите, — неотрывно глядя на белый занавес, говорит она. — Цель вашего испытания — наказать нас или преступника?

— Если я скажу о справедливости, этого будет достаточно, леди? — интересуется голос за завесой.

— Справедливость уже восторжествовала, — с усилием выдавливает она. — Преступник мертв.

Я ошеломленно смотрю на лицо жены, осунувшееся от напряжения, страха и решимости. О чем она говорит? Но, о чем бы ни говорила — она не лжет.

— Ты знаешь его имя и его резоны? — и в этом вопросе причудливо смешались недоверие и изумление.

Ответ Кинти ввергает меня в ступор.

— Преступник умер от моей руки, — роняет она. — Этой ли правды вы добивались?

Больше, чем узнать имя злонамеренного неизвестного, едва не погубившего все, что я защищал, я хочу знать, могло ли горе свести мою жену с ума... или подтолкнуть ее к тому, чтобы в своем безумии попытаться самой стать мишенью гнева.

— Это не правда, а в лучшем случае ее осколок, — презрительно отвергает умопомрачительное признание судья. — Или ты желаешь сказать, что давно знала имя покушавшегося?

— Знала, — подтверждает жена, обхватывая себя руками. — Он выдал себя в ту ночь, но мне потребовалось время, чтобы убедиться в том, что он действует по собственной воле и не имеет сообщников.

Мне делается дурно, будто благонравной девице, увидавшей мышь у носков узорчатых туфель.

— И кто же этот злодей, имя которого ты скрываешь? — задает голос вполне обоснованный вопрос. Я едва способен удержаться от того, чтобы взять жену за узкие плечики и вытрясти из нее правду.

— Риз Эстаннис, — неожиданно твердо и четко отвечает моя супруга. — Лероя ударил его слуга. Он был оружием, сломанным моими руками. А затем я покарала его господина.

В оглушительной тишине все мы, включая и феникса на руке у прислужника, смотрим на Кинти глазами большими, как плошки. Что же это, действительно правда? А если правда — почему она не сказала мне сразу?

Кинти сухо и коротко смеется, и я понимаю, что до той секунды, как происходящее ударит под колени и ее саму, осталось совсем немного: Она говорит слишком внятно — кажется, это уже из последних сил. Тайна, жгущая изнутри, наконец, рвется выплеснуться словами, и слова эти таковы, что тяжело устоять на ногах.

— Я должна была убедиться, что за алчностью, недостойной гема, нет ничего худшего; к счастью, эта... попытка... была спонтанной. Эстаннис увидел возможность, и воспользовался в ту самую минуту, как увидел. Он... умел думать быстро, когда дело касалось выгоды. И хотел не гибели Дома, но прибрать Эйри к рукам.

В ее словах есть резон. Вражды между нашими домами не было, но... слишком уж жадными были глаза у покойного, а наши земли и сейчас расположены слишком близко друг к другу. А когда к искушению богатством прибавилось искушение почетом Списка... не стало ли безмерное честолюбие Эстанниса причиной того, что мой сын чуть не лишился жизни, я — семьи, а Эрик — свободы?

— Но твой сын не ведал о том, кто был его обидчиком? — с убийственной мягкостью в голосе продолжает судья, — и род Эстаннисов не подозревает о твоей мести?

— Нет, — пожимает плечами Кинти. Раскаянья в этом коротком отрицании нет ни на грош. — Впрочем, не поручусь за Эстаннисов. Может быть, кто-то из них догадался. Какая разница?

Мне нет нужды смотреть супруге в глаза. Даже если она лжет, то делает это в высшей степени убедительно, ради понятной и общей цели, и одной безумной храбрости этого поступка достаточно для того, чтобы встать на ее сторону. Если же она не лжет, то сначала я помогу ей отвоевать то, за что она сражается, и лишь потом примусь ужасаться.

— Милорды, — негромко говорю я, придерживая жену за плечо. — Даже кошка, защищающая котят, становится тигрицей, что же говорить о благородной леди, из-за чужой алчности едва не потерявшей своего сына?

Как угодно, я должен вытащить Лероя и всю семью из этого кошмара, раз ничего большего сделать не в силах.

— Мы учтем состояние душевной смуты, в котором пребывала ваша жена... если пребывала, — обещает голос. — И если леди Эйри сумеет рассказать о случившемся подробно и убедительно.

Кинти вскидывается, точно желая одним словом признать свою осознанную вину за содеянное, но я крепко сжимаю ее пальцы. Она начинает рассказывать, и картина случившегося той ночью в доме Табора разворачивается передо мной во всей своей жестокой полноте...

* * *