— Мне не хотелось бы задержаться здесь даже для ужина...— хмуро ответил Фредерикс.
Он прильнул к окну вагона. Напротив, шагах в пяти, собралась кучка "леваков" в шинелях. Наверняка дезертиры или запасники...В прошлом году Петроград кишел их двойниками, но тогда всё обошлось...
Один из дезертиров показал рукой прямо на Дитерихса. Остальные замерли на мгновение...Вскинули винтовки...
— Иоган, ложись! — Хворостовский оттолкнул товарища в сторону, не медля ни секунды.
Раздался выстрел, за ним — треск стекла. Обломки посыпались на офицеров, так и норовя порезать, ранить, разорвать мундиры. Даром что австрийское стекло!!!
Воздух наполнился треском выстрелов. Австрийцы устроили беспорядочную пальбу по вагонам...
Дитерихс не видел, но в первые же секунды боя карлистов-парламентёров расстреляли "леваки". Верные императору офицеры упали наземь, не успев понять, что происходит...
В ответ, прямо через деревянные стены и закрытые двери теплушек ответили наши пулемёты. Ударники, до того взвинченные до предела, наконец-то оказались в привычной стихии боя.
Одна за другой очереди, пробивая дерево вагонов, падали промеж австрийцев. Те, раненые или убитые, снопами валились на промёрзлую землю, на полотно дороги, на рельсы...Они всё падали и падали, расплачиваясь за любопытство Дитерихса и нетерпение того стрелка.
Это была какая-то тысячекратно усиленная глупость и анархия. Не было слышно ничего, кроме выстрелов. Никто не чувствовал ничего, кроме ярости и гнева. Никто не хотел ничего, кроме как убивать. И они гневались, и они убивали, и они гибли...
Двери теплушек, державшиеся на честном слове, раскрывались, и наши солдаты прыгали, прикрываемые пулемётами, прыгали на железнодорожное полотно. Секунда. Патрон в патроннике. Ровная — какова цена этого порядка? — цепочка залегла. Ещё секунда. Винтовочный залп, эхом подхвативший треск "Максимов". Какой-то унтер — в этом хаосе не до разглядывания погон — дал очередь из ручного "Льюиса". Оттуда, как из жерла, вырвалась гибель пяти...нет...шести...Нет — семи! — человек. Рабочие, которые больше не в силах были смотреть на голодающих вот уже какую неделю детей и жён — они вышли на митинг, такой, кажется, безопасный митинг...Они искали хоть какой-то способ изменить свою чёрную голодом жизнь...Они нашли этот способ. А, нет, не только трудяги упали, скошенные "Льюисом" — туда затесался студентик. Мундир Венского университета, худшего из лучших университетов Европы. Теперь мундир весь увешан, словно медалями, кровавыми ранами.
Кровавый хаос закончился так же внезапно, как и начался. Ударники ещё стреляли, но в воздух, по домам, не по людям — не в кого было...Когда смолкли выстрелы, воцарилась тишина. Знаете, та самая: человек смотрит на дело рук своих, и думает, к худу или к добру получилось у него? Вот так же было и в те минуты. Наши не хотели даже понимать, что же сделали. Но глаза — глаза-то не обманешь! Всё вокруг было устлано телами австрийцев. Кого-то смерть настигла за два — нет, за шаг! — до спасения: десятки валялись у самого забора, низенького каменного забора, отделявшего железную дорогу от складов и хибар. Двоих пули настигли уже на самом этом заборчике: они скрючились в невероятных позах, растянулись на ограде, так и не перемахнув через неё.
Тот самый унтер с "Льюисом" сглотнул. Он повидал многое в эту войну, пережил сотню обстрелов немецкой артиллерии, ходил в тысячи атак...Но такого...Такого...Да ещё собственными руками...
Но прозрение, появившееся на мгновение, тут же пропало, сменившись рутиной войны, маленькой войны в дни всеобщего перемирия.
Хворостовский, стряхнув осколки стекла, вышел "на волю". Он затоптался на месте, у подножки вагона, то ли не желая приближаться к "братской могиле", то ли не в силах сделать этого.
— Ехать дальше на поезде или прорываться своим ходом? — бубнил он себе под нос.
— А что мешает? — удивлённо спросил Дитерихс, только что спрыгнувший на землю. — Тем более нам будет сложно идти дальше. Кто-нибудь из офицеров Карла остался в живых?
— Да уж...— буркнул Хворостовский. — Посмотри-ка, Иоган, в паровозе. Там был один из офицеров. Кажется, все остальные погибли ещё в первую минуту перестрелки.
Командир ударного полка всё же пошёл меж трупами. Раненые были, не были? Хоть кто-нибудь из них выжил? Раздался стон позади Хворостовского. Он мигом бросился на звук. Паренёк, из рабочих, не старше двадцати: он умирал, хватая ртом воздух, но тот выходил вместе с кровью из раненых лёгких. Губы покрылись алой пеной. Глаза, сверкнув от холодных лучей весеннего солнца, остекленели. Иван Антонович снял фуражку и перекрестился.
— Упокой душу твою, — сказал он едва слышно.
Немая сцена. Выживший солдат-австриец, с заряженной винтовкой, метил в Хворостовского. Он успел обернуться. Молчание. Они смотрели друг другу в глаза. Австриец не в силах был выстрелить, Иван Антонович — сделать хоть шаг.
Громыхнул выстрел. Всё внутри командира ударников похолодело.
Солдат уткнулся лицом в промёрзлую землю — его настиг выстрел стрелка-чеха. Именно его винтовка разродилась выстрелом, опередив австрийскую. Выстрел словно разбудил ударников: они заволновались, забегали взад-вперёд, принялись выкатывать пулемёты на позиции. Бывалый лейтенант Кудасов даже пушку предложил к бою подготовить. Мало ли? Вдруг сунутся революционеры, а мы их ка-а-ак встретим!
Беда пришла, откуда не ждали, ворвавшись вместе с Дитерихсом в ряды ударников.
— Иван Антонович! — на Иогане лица не было.
Хотя...Было оно, лицо. Иссечённое морщинами усталости и волнений. Из бледного, как у покойника, оно становилось серым как у висельника, взобравшегося на последнюю ступень эшафота.
Дитерихс в несколько шагов преодолел добрых пять саженей и несколько рядов солдат. Последние с любопытством, а кто-то даже с тревогой следили за "траекторией движения" офицера.
— Иван Антонович, — обычно невозмутимого остзейского немца пронял холодный пот. — Какая-то сволочь кинула ручную бомбу в паровоз...
Дальше можно было не продолжать. Всё и так ясно.
— Угу, — только и ответил Хворостовский.
Удивительная вещь: словно бы это известие придало сил и уверенности Ивану Антоновичу. Но, как ни странно, это была самой что ни на есть правдивой правдой. Командир ударников всегда успокаивался в гуще битвы, в аду сражения. Здесь всё было ясно: кто за кого и кто против кого. Надо было только воевать. Что ж, случай ему представился! Отряд Русской Императорской армии прямо в самом сердце рушащейся прямо на глазах Австро-Венгрии. В нескольких часах хода — последний Габсбург. Вокруг — враги. Цель — доставить Габсбурга целым и невредимым в Триест. Подумаешь! Они до вечера успеют ещё до русской границы и обратно! Кто-то даже до неба, но только вот с билетом в один конец без права обмена...
— Есть машинисты из второго состава, мы можем посадить их на паровоз, — нашёлся Дитерихс. — Вряд ли бомба уничтожила машину полностью...Можем завести её...Только ремонт нужен...Дотянуть-то совсем немного осталось...
— Всё равно, всем не поместиться. Двойную нагрузку наш поезд не выдержит. — Хворостовский, невозмутимый, как статуя бескрылой Ники Самофракийской, обращался к солдатам дивизии. — Слушай мою команду! Вместе с батальонами из второго состава...
Иван Антонович кивнул в сторону тормозившего поезда. Некоторые из ударников успели спрыгнуть на полотно, желая выяснить у начальствующего, что происходит. В общем-то, картина побоища была более чем красноречива и "словоохотлива", но приказы-то у трупов не узнаешь...
Хворостовский раздумывал некоторое время над заключительной частью приказа. Что будет, пойди они в боевом построении к Шёнбрунну? Будет кровь...Вся Вена ополчится против них. Как им уходить? Как им прорываться к Триесту? Может, проще закрепиться где-то здесь? Занять оборону? Окопаться...А в Шёнбрунн отправить "летучий отряд". Известить Карла, затем по железнодорожному полотну дойти до какой-нибудь узловой станции, с боем взять поезда и направиться в Триест?
С другой стороны."Летучий отряд" могут окружить и перебить. Национальная гвардия, конечно, не бог весть какая сила, но числом может задавить. А вместо этого можно прорваться, всем вместе, к габсбургскому дворцу, и уже оттуда уходить на Триест. Целый полк здесь некому остановить...Разве что гарнизон поднимется...А даже если не поднимется, сколько здесь останется лежать человек? Десять? Сто? Тысяча?
Нет, решено!
— И окопаться вокруг состава! Приготовить орудия к бою! Пулемётным расчётам — занять позиции! Стрелять по врагу после предупреждения! Сорок добровольцев — ко мне! Пойдём в Шёнбрунн, а вернёмся уже с Габсбургом. После — сразу же уходим отсюда. Выполнять!
Хворостовский выдохнул. Старые раны заныли пуще прежнего. Капля пота упала на нос.
Добровольцев оказалось больше половины полка. Пришлось тратить время на то, чтобы выбрать нужное количество и успокоить "оставшихся за бортом".
— Я мигом, Иван Антонович, — Дитерихс хотел взять из вагона хранимую "на самый торжественный случай" автоматическую винтовку Фёдорова.
Патронов к ней у Иогана было мало, на долгий бой не хватит, но для такого случая...
— Вы остаётесь здесь, Иоган Карлович, — отрезал Хворостовский. — Если что, выведете полк отсюда.
— Но...Иван Антонович! — Дитерихс остолбенел. — Здесь...
— Здесь у Вас меньше шансов погибнуть, чем со мною. Вам уже сказали, что пуля меня остерегается? Так вот, тех, кто рядом, она бьёт с удвоенной силой и смелостью, — Иван Антонович покачал головой. — У меня погибло слишком много товарищей, чтоб я отправил на смерть ещё одного. Вы останетесь здесь и замените меня, Иоган Карлович. Это приказ. Возражения, сами понимаете, я пропущу мимо ушей.
Дитерихсу показалось — или в самом деле Хворостовский состарился в эту минуту? Морщина задумчивости пролегла по его лбу, а вокруг...
Иоган не верил в мистику, но в тот момент почудилась ему тень, опустившаяся на Ивана Антоновича, та тень, которая сопровождает гроб, спускаемый в могилу. Остзеец встряхнул головой, и наваждение пропало, словно и не было ничего.
— Есть! — козырнул Дитерихс.
Хворостовский кивнул и взялся за устроение "летучего отряда". В нём оказалось много чехов, сносно говоривших по-немецки, а кое-кто мог и по-венгерски что-нибудь сказануть. Оставалось только надеяться, что сами мадьяры поймут, что же там презираемые ими славяне говорят.
Несколько минут — и отряд ушёл, исчез в городском нутре.
Пошёл дождь, мелкий и оттого ещё более противный.
Ударники оттащили от железнодорожного полотна. В окнах окружающих домов то и дело мелькали силуэты. Жители? Национальная гвардия? Интересно, сообщили венскому Совету о бое?
Целую роту отправили "прошерстить" склады (или что это были за серые громадины) в поисках чего-нибудь пригодного для обороны.
В это время стрелки занимали позиции у кромки каменной ограды. Дыры в ней закрыли всяким хламом. Расставили пулемёты. Жалко, мало патронов, чертовски мало! Для настоящего боя не хватит! Остаётся надеяться, что местный гарнизон так и будет бездействовать. Но если всё-таки сюда двинут...Ух...
Дитерихс наблюдал за тем, как разворачивают орудие. "Окопную" пушку десяток солдат дотащили до холмика. Нет, даже не холмика — большой кочки. Её кое-как обложили мешками (артиллеристы, небось, прятали для "лучших времён", как в воду глядели!), даже выкопали яму для зарядного ящика. Бойцы действовали деловито и слаженно. Не скажешь даже, что в самом сердце вражеской страны, в окружении врагов. Может, храбрятся? Ищут отдохновения в подготовке? Кто знает.
Дитерихс, конечно, старался не показываться собственного волнения. Подумаешь, они один на один с Веной. Бывало и похуже. Тем более австрийская столица сейчас хуже разворошенного осиного гнезда, вот-вот все против всех начнут драться, как "первые люди" в гоббсовских трактатах.
Иоган решил занять позицию рядом со своими солдатами, напротив переулка, в котором скрылись "разведчики". Здесь уже вовсю командовал прапорщик Анищенко, Алексей Михайлович. С первого взгляда он мог показаться худым — но только с первого. Если кто присмотрится, то поймёт: это поджарость, никак не худоба. Прапорщик был скуп на слова и движения, но нижние чины ловили каждый его приказ.
— Винтовки проверить, — бросает он, и тут же начинается возня, перезарядка и прочее, прочее, прочее.
— Подобраться, — и вот уже цепочка стрелков залегает на позиции змейкой.
— Ваше Благородие, к бою готовы, — Анищенко козыряет.
Седые, короткие волосы его обрамляют загорелое, обветренное пороховыми тучами и бурями артобстрелов лицо. Глаза, умные, с хитрецой, знамениты во всём Ударном полку прищуром, особым таким, со смыслом. Да, с такими прапорщиками не грех и на Берлин идти! Анищенко из "старых": он начинал Великую войну ефрейтором, но так и не поднялся до офицерского звания. Дело в том, что не мыслил себя Михалыч (как его звали уважительно не то что офицеры — едва знакомые чехи) никем, кроме солдата. Прапорщик — вот тот максимум, на который он хотел подняться. Его мечта исполнилась, да и как иначе? Кто из офицеров такого помощника захочет потерять?
— Спасибо, — кивнул Дитерихс. — Как думаешь, выдержим, если что?
Иоган спросил вполголоса, чтобы солдаты не слышали. Не надо им волноваться почём зря.
— Выдержим. И не такое бывало. Отступать некуда. До конца стоять будем. Да и...У меня дед при Николае Первом мадьяровских бил. Меня австрийцы били. Есть нам о чём потолковать с тутошними, — хитро улыбнулся Анищенко, редко позволявший себе какое-либо проявление эмоций.
— Спасибо, — облегчённо выдохнул Дитерихс.
На душе стало спокойнее. И в самом деле, что им терять? Нечего терять, они сражаются за то, чтобы больше не было войн, а это дорогого стоит! Жизни не жалко будет.
— Эй! Эй! — раздался окрик со стороны складов.
Можно было увидеть, как бойцы отряда, посланного обследовать соседние постройки, бежали сломя голову.
— Идут! Немцы! Немцы идут!
— Товсь!!! — Дитерихс вскочил на кочку. — Товсь!!!
Люди были готовы, только винтовки покрепче сжали да плечи расправили. Бой — так бой. Не впервой. На бой, последний бой.
Все ждали, когда же подойдут австрияки.
Дитерихс раздавал приказы — даже старшие по званию, зная, что Хворостовский назначил его своим заместителем, послушно их выполняли (редкость!) — когда из переулка показались парламентёры.
Они до боли напоминали русских, тех, что шли на баррикады Петрограда. Рабочие тужурки, студенческая форма, латанные-перелатанные шинели запасных батальонов. Всё повторялось. Все революции были похожи одна на другую: несколько кукольников — и тысячи людей, невидимыми нитями-цепями прикованные к этим немногим.
Подошли на десяток шагов. Трое. Держатся уверенно. Лица непроницаемые. Они знают, что за их спиной — товарищи, они помогут, они выручат. А если что — отомстят. Тот из парламентёров, что в одежде поприличней (наверное, инженер какой-нибудь) выходит вперёд. Во весь голос сообщает требования "Народного правительство Австрии".
