Все это и многое другое было работой M-строителей. Они не сделали бы ничего из этого без огромного внимания, безмерной скорби. По сути, у них никогда не было намерения убивать. Они будут делать только то, что необходимо. В том, что могло бы сойти за их чуждые сердца, они верили, что эта жестокость была большей добротой — возможно, величайшей добротой из всех.
Они?
Нам.
Кто мы такие?
Кем мы были?
Очень похоже на тебя, Кану Экинья — на наш манер.
Жизнь коротка, вопреки всем немым законам космоса. Звезда едва переводит дыхание. Мир обращается вокруг этой звезды сто раз.
Галактика застыла в мгновение своего вращения, как остановившиеся часы. Жизнь начинается, жизнь заканчивается — ничего не меняется. Часы отпускаются на одно огромное, божественное тиканье, и миллиард душ познают свой яростный, быстрый миг на свету.
Пока часы снова не застынут. До следующего тика.
И все же...
Мы — нечто большее, чем сумма всех тех коротких секунд, которые составляют наш промежуток времени. Мы учимся, мы отдаем, мы любим, нас любят другие. Мы вносим рябь в более широкую ткань социального дискурса. Нас, в свою очередь, трогает рябь других жизней. Мы открываем книги и узнаем мысли тех, кто жил до нас, — надежды, печали и золотые радости прежних жизней. Они заставляют нас смеяться или плакать. Их дни сочтены, но в следах, которые они оставили после себя, их жизнь продолжает звучать. В этом смысле их дни безграничны. Они снова ожили в нас.
Так же обстоит дело со всеми нашими поступками, со всеми нашими проявлениями ума и глупости. Наши войны и изобретения, наши истории и наши песни. Дома, которые мы строим, миры, которые мы меняем, истины, которые мы открываем. Мы заканчиваем, мы заключаем, но наши дела продолжаются. В этом продолжении ретроспективный смысл пролит на каждый момент жизни. В любви есть смысл, если помнить о самой любви. В создании красоты есть смысл, потому что красота будет длиться вечно. У всех слов, у всех мыслей есть шанс превзойти смерть и время. Нет ни рая, ни ада, ни загробной жизни, ни божественного творца, ни великой воли, стоящей за вселенной, ни смысла, выходящего за рамки того, что раскрывается нашими чувствами и нашим интеллектом.
С этим трудно смириться. Тем не менее, в том, чтобы быть живым, все еще есть смысл, и это делает принятие терпимым.
Но вселенная лишает нас даже этого мрачного утешения.
В своей глубочайшей структуре, вписанной подобно проклятию в саму математику, из которой она выкована, вселенная содержит императив самоубийства. Сам вакуум находится в нестабильном состоянии. Со временем — а единственное, в чем можно быть уверенным, так это в том, что время будет всегда, — нестабильность вакуума приведет вселенную к новому состоянию бытия. В этот момент несотворения вся информация, закодированная в нынешней вселенной, будет стерта.
Никакое воспоминание ни о чем не сохранится. Ни один отдельный опыт какого-либо живого организма не сохранится. Ничто изученное, открытое или созданное не выживет. Ни искусства, ни науки, ни истории, ни поступка, ни доброты, ни нежной мысли, ни единого мгновения человеческого счастья.
Ничто не продлится вечно.
Ничто не будет иметь значения.
Ничто никогда не имело значения.
Когда отбор проб был закончен, когда серебряная стена прошла через них все, луна раскрутила свою нить до чистой серебряной спицы, а затем убрала ее обратно в оправу. На мгновение оно повисло перед ними, движущееся кольцо, идущее в ногу с "Ледоколом". Возможно, их судьба все еще висела на волоске, все еще подвергалась судебному разбирательству.
Луна отступила еще дальше. Она начала поворачиваться вокруг своей полярной оси, превращаясь в твердую серебристую сферу. Затем она отклонилась в сторону, возвращаясь на орбиту, которую покинула во время погони. Ниже виднелись еще несколько слоев лун, но они не проявляли никакого интереса к кораблю. У Кану было достаточно энергии, чтобы избежать слишком близкого сближения с любой из этих лун, но недостаточно, чтобы остановить падение "Ледокола" к верхним слоям атмосферы.
В голове у него звенело, как в колоколе. Он все еще был полон Ужаса. Теперь он знал, что это была не столько эмоция ужаса, сколько очень специфический вид ужасающего знания, запечатлевшегося в его сознании с неизгладимой силой истины. Он все еще мог чувствовать его доводы, звучащие как послеобеденный звон. Он посмотрел на свою собственную руку, восхищаясь ею так, словно видел ее впервые. Он знал, что это такое: инструмент направленного разума, продолжение его самого, средство, с помощью которого такое существо, как он, может делать все, что угодно. Двигать землю, двигать воду, двигать звезды, их бесчисленное множество, чувствовать, как они блестящим каскадом пробегают между его пальцами, как маленькие песчинки алмазного песка.
И знал, что все это бесполезно, что ни одно действие не имеет окончательных последствий, что все лучшее и худшее, каким он мог бы быть, будет забыто; что в белый миг забвения даже тот факт, что он существовал, тот факт, что он оставил мельчайший след в творении, будет забыт. потерян.
Как и все остальное.
Он все еще был с Ниссой. Когда они проходили мимо одного из воздушных шлюзов "Ледокола", молча и без предварительного обмена мнениями, они оба замедлили шаг и посмотрели на шлюз, думая о пустоте за ним, обещании немедленного аннулирования. Он мог бы отбросить свой шлем в сторону, войти в этот шлюз, выпустить воздух и жизнь из своих легких.
Однажды он уже пытался покончить с собой на "Ледоколе", но эта попытка самоубийства была вызвана отчаянием, он видел в своей смерти единственное, что могло остановить Дакоту и в то же время не подвергать опасности спящих. Он пришел к решению покончить с собой только как к кульминации мрачных расчетов, а не потому, что устал от жизни или искал какого-либо освобождения в смерти. Жизнь не переставала удивлять его; он еще не был готов отказаться от нее без веской причины.
Теперь все было по-другому. Его смерть мало повлияла бы на их шансы и уж точно не улучшила бы их. Точно так же у него не было никакой непосредственной и неотложной внешней причины для самоубийства.
За исключением того, что Ужас проник внутрь него и свел на нет все мыслимые доводы в пользу его дальнейшего существования. Это было бесцельно, дневник бесполезных поступков, который сам по себе был обречен на стирание. Ничто никогда не будет иметь значения. Ничто никогда не изменит этот единственный факт, ничто никогда не сделает его более терпимым. Как могли М-строители вообще обладать такими знаниями?
Более того, как мог Кану Экинья?
Нисса держала его за руку в перчатке.
— Нет, — сказала она.
И он понял.
Нет, пока нет.
— Я видел это, — заявил он, охваченный дрожащим ужасом. — Ужас. Я понимал это. Это во мне — наполняет меня, как черный яд. Это всегда будет во мне.
— Я тоже это видела, — ответила Нисса. — Это и во мне тоже есть. На данный момент это все, о чем я могу думать. Я хочу закрыть уши руками и не слышать этого. Это похоже на крик отчаяния, исходящий из каждой клеточки моего тела. Но мы должны быть сильнее Ужаса. Это пройдет. Это должно быть так. Чику стерпела это.
— Я не так силен, как Чику.
— Я тоже. Но нас двое. Мне нужно, чтобы ты отошел от края пропасти, водяной. И я нужна тебе. Помни, теперь мы женаты.
Кану заставил себя кивнуть. Ему казалось, что во вселенной недостаточно сил, чтобы отбросить то поглощающее душу отрицание, которое он теперь ощущал внутри себя. Но он должен был попытаться.
Ради них обоих.
С мостика он снова и снова запускал моделирование. В моделях не было изъяна, только выбор смертей — различные углы, под которыми они слишком круто ударялись о воздух. "Ледокол" был защищен броней от напора океана Европы, но это было совершенно иное предложение, чем аэродинамика трансатмосферного полета.
— Если только я чего-то не упускаю...
— Это не так, — сказал Свифт. — "Ной" — наш единственный вариант. Это могло бы помочь нам спуститься сквозь эту атмосферу.
— Могло бы?
— Скорость нашего сближения все еще очень высока. "Ной" был сконструирован для перемещения между низкой орбитой "Занзибара" и поверхностью Крусибла, а не для того, чтобы выдерживать скорость, превышающую восемьдесят километров в секунду.
— Это может вернуть нас обратно в открытый космос? — спросила Нисса.
— Не на такой скорости. Мы все равно были бы слишком глубоко в гравитационном колодце. В лучшем случае мы можем использовать оставшийся у "Ноя" маневр, чтобы облегчить вход в атмосферу, и надеяться, что аэродинамическое торможение сделает все остальное.
Кану кивнул — бессмысленно было надеяться на какую-либо большую определенность, чем эта. По правде говоря, как он сказал экипажу "Мпоси", они уже были обречены на свою судьбу. Он прикоснулся перчаткой к пульту управления, чувствуя себя так, словно собирался отправить верную и надежную рабочую лошадку на бойню. — Это всего лишь машина, но у меня почти такое чувство, будто я ее предаю.
— Это Свифт, истекает кровью, — сказала Нисса.
— А как насчет тебя, Свифт? Твой аватар внутри "Ледокола" — можешь ли ты передать его "Ною"?
— Не решаюсь сказать. Как ты оцениваешь оставшееся у нас время?
Кану взглянул на дисплей, прищурившись от путаницы векторов и орбит — это было похоже на поединок по борьбе между морскими чудовищами со множеством щупалец. — Это зависит от точки разделения. Слишком рано, и спутники могут принять "Ноя" за вторую экспедицию — или даже истолковать это как угрозу. В любом случае, я не хочу так скоро снова переживать этот Ужас. Слишком поздно, и у нас не будет достаточно времени, чтобы затормозить. В любом случае, у нас в запасе меньше пятнадцати минут.
Свифт снял пенсне и внимательно изучил линзы. — Тогда я бы сказал, что у нас не хватает времени примерно на три недели за вычетом, конечно, этих ценных пятнадцати минут, поскольку именно столько времени мне потребовалось бы, чтобы передать "Ною" вторичный образ.
— Тогда у тебя неприятности, — сказала Нисса.
— Образ сослужил свою службу. У моей версии внутри Кану все еще есть шанс. Если это поможет, не думайте об одном как об отличающемся от другого и независимом от него.
— Я вызываю Гому, — сказал Кану, убедившись, что у них все еще есть связь с другим кораблем. — Они должны знать, что происходит. Как только мы войдем в атмосферу, мы, возможно, не сможем передать сигнал. — Он повернулся к матриарху, повернув голову в шейном кольце своего костюма. — Дакота, ты можешь передвигаться в таких условиях?
— Ты бы хотел, чтобы я была заключена где-нибудь в другом месте, пока вы завершаете эвакуацию?
— Нет, я бы хотел, чтобы ты была на борту "Ноя" — Гектор и Лукас тоже. В одном я уверен — никто из нас не прошел этот тест как личность. Это было что-то во всех нас, что склонило чашу весов. Человек, Восставший, машина. Вместе. Троица, подобная первой. Только по этой причине мы остаемся вместе.
— После всех наших разногласий? После угроз, смертей?
— Взаимные обвинения могут подождать. Прямо сейчас моя главная забота заключается в том, чтобы никто из нас не умер ужасной огненной смертью. По-твоему, это похоже на план?
— На твоем месте, — сказала Нисса, — я бы послушалась моего мужа.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
На "Мпоси" они наблюдали и слушали, как Кану сообщил им, что его команда пережила Ужас, но теперь собирается покинуть корабль. Это не было большим сюрпризом — он уже упоминал о посадочном модуле, — но в глубине души все они надеялись на какую-нибудь новую возможность в последнюю минуту, на что-то, что еще могло бы дать Кану шанс избежать прямого контакта с Посейдоном.
Этому не суждено было сбыться. Более крупный корабль находился теперь в пределах тысячи километров от верхних слоев атмосферы Посейдона и все еще двигался слишком быстро, чтобы пережить контакт с воздухом. Наконец двигатель отключился, "Ледокол" перешел в режим свободного падения, и спускаемый аппарат отсоединился. Они могли видеть его с помощью своих сенсоров при максимальном увеличении: он был в десятую часть размера звездолета, пухлый дельтовидный с коротким хвостовым плавником. Гома видела похожие транспортные средства в гражданских музеях в Гочане и Намбозе, сохранившиеся с первых дней поселения Крусибла. Она очень хорошо знала, что они не были спроектированы для изнурительных условий знойного мира суперземли, такой как Посейдон.
Спускаемый аппарат включил свои управляющие двигатели и увеличил дистанцию от своего материнского корабля. Как только расстояние между ними достигло километра, заработал собственный двигатель "Ноя", пытаясь еще больше снизить остаточную скорость, прежде чем он столкнется с трением о верхние слои атмосферы. С точки зрения "Мпоси", видимый лик Посейдона был наполовину днем, наполовину ночью, а два корабля — крошечными яркими точками на фоне темнеющей линии терминатора.
— Мне неприятно констатировать очевидное, — сказала Юнис, свирепо глядя на свои запястья, которые только что освободили от ремней, — но Кану не добьется многого, если Восставшие все равно будут раздавлены насмерть при повторном входе в систему.
— Он завоюет мир, — сказала Гома, — потому что, когда у него был выбор, он поступил по-человечески.
— Ты имеешь в виду бесполезную вещь.
— Если вы хотите начать выдавать себя за одну из нас, начните мыслить чуть менее аналитически. Вы бы действительно позволили Восставшим умереть?
— Дакоте? В мгновение ока.
— А остальным? Мы знаем, что на борту их несколько.
Она встретила это молчанием, поджав губы. Но Гоме было достаточно знать, что у Юнис есть свои пределы.
— Я подала сигнал Назиму, — сказала Васин без особого энтузиазма в голосе. — Сказала ему, чтобы он срочно доставил "Травертин" на рандеву. Мы ничего не можем сделать для Кану, но у нас есть трансатмосферный посадочный модуль на главном корабле. Если все остальное не сработает, мы могли бы отправить его вниз под автономным управлением.
Гома кивнула — это был правильный поступок, но даже если бы модуль сел на поверхность, это никак не повлияло бы на шансы Кану. В масштабах солнечной системы, особенно такой компактной, как эта, "Травертин" двигался не быстрее "Мпоси". Ему все равно потребовалось бы несколько дней, чтобы пересечь систему со своей орбиты вокруг Орисона.
Но что еще оставалось делать капитану, как не отдавать приказы, в которых таилась надежда?
— Спасибо вам, Гандхари. И спасибо вам за то, что освободили Юнис от этих оков.
— Она не прощена — по крайней мере, до тех пор, пока я не выясню, за что именно ее нужно простить, — но я ничего не выигрываю, держа ее связанной. Она явно достаточно умна, чтобы использовать нас так, как сочтет нужным, и сейчас я бы предпочла, чтобы у нас была хотя бы иллюзия сотрудничества.
— Вы сможете простить ее, когда будете готовы, — сказал Ру.
Юнис выглядела невозмутимой. — Я не нуждаюсь ни в чьем прощении. Я сделала то, что должно было быть сделано.
