— Лина! А ну ответь, кукла размалеванная! Паула, твою мать!
И много непечатного. Высший маг, третий век разменял, а ругается как портовая девка. Да что ж ты все никак не успокоишься-то со своим кинжалом? Ловлю лезвие на лезвие, рывком сокращаю расстояние и бью левой рукой в переносицу. Раненное быком плечо взрывается болью. Ничего, потерплю. Потом доктор залатает, благо рядом. Ох, сколько раз он меня зашивал, вспомнить страшно. Один раз, помню... Впрочем, не надо про это сейчас вспоминать, накаркаю еще... Что там хмырь? Угомонился? Хорошо лежит. Очень хорошо лежит, вот пусть так и лежит до самого конца. Так, кому помочь?
Ползун справа теснит какого-то стриженного остроухого, у того два эльфских кинжала, у Ползуна — бастард. Оба быстрые, но Ползун эльфа успел в бедро достать, так что тут скорее дело времени. А вот слева на констебля Закрая сразу двое наседают, и даже успели ему запястье левое задеть. Нехорошо. Врезаюсь в драку, бью снизу и справа, потом еще раз справа, и еще. Теперь шаг назад, блок, атака наискось сверху, еще блок, еще шаг назад, скользящий блок, а вот теперь два удара в голову, шаг вперед, еще удар, шаг назад, еще в голову и на обратном ходе — в колено. Все мужик, отбегался ты... Сядь, посиди. Не хочешь? Держи плашмя в голову!
А ректор все ругается. Кажется, на гномье наречие перешел. Во всяком случае, я некоторые слова вроде знаю, в молодости в одном звене два года с гномом проработал. Врум Кирпичиголка. Тот ругался по поводу и без. Неплохой парень был, жаль подстрелили на Закатной аллее...
Эй, это что? Эльф, которого Ползун загонял, к заложникам проскочить пытался. Не сумел, развернуло его и отбросило. Ползун тут не сплоховал, ударил плашмя по затылку, звук такой смачный вышел... Значит от ректора не только ругань, но и польза, прикрыл-таки заложников. Ладно, хрен с ним, пусть ругается... Все равно уже слышу топот: это Полуночница с ребятами бежит. Сейчас все закончится. Кончилось уже почти. Надеюсь, там, у Красотки... Малин побери, а ведь ректор-то не просто так ругается! Нехорошо ведь там, наверху... Ох... твою гламуру, капрала Билони мечом в живот ткнули. Рву туда, но понимаю: поздно, не успел. Не успел, не успел, не успел! Отбрасываю собаколюда, который его достал, бью, бью, бью, бью! Заложники орут. Пусть орут. Возвращаюсь к Билони, доктор уже рядом. Качает головой... Эх... Я виноват... Ничего еще не все, рано успокоился, рано расслабился, старый дурак! А вот и Полуночница, только Билони уже нет, и виноват я. Все, баста! Никто, конечно, не скажет, что я просмотрел, но пора на покой. На пенсию, будь она неладна. Внуков нянчить. Жаль только, что нет их у меня. Всю жизнь службе положил, не то, что жениться — с бабой просто погулять по улицам времени не было. Оттого и не задерживались они у меня. Теперь-то времени будет — парусниками вози, да только на что оно мне, развалине старой? Эх...
— Я — наверх, — сказал мне ректор. — Там неладно что-то...
Ругаться перестал, вид усталый, речь медленная. Я ему кивнул. Да, надо наверх, тут уже, и верно, делать нечего. Билони не вернуть, террористов вяжут. Вот только идти не хочется никуда, вообще ничего не хочется. Пусто, как в кувшине после ночной попойки. А ректор ответа не дождался и пошел один. Медленно так, вразвалочку, и сначала даже не к выходу, а на кухню, потом остановился, огляделся, лоб наморщил и медленно, опираясь на посох, все-таки, куда надо пошел. Полуночница мне что-то говорила, заикаясь, а я смотрел вокруг и понять никак не мог, что я сам-то здесь делаю. Меч в руке зачем-то. И кровь на лезвии... Ох, выронил... Не слышал я Полуночницу, того, что она мне говорила, словно контузило меня. И перед глазами темнота, словно свет притушили в обеденной зале. Старость это, да. Сил положил сегодня столько, что на пол сесть, и чтобы не трогали. Всем тяжело этот вечер дался, все как мухи сонные ползали... Кто-то из заложников криком кричал от страха или еще от чего, не знаю. Самому так хотелось, если честно, да зачем только? Глупо.
Тоскливо так на душе стало, ну хоть вой, честное слово. Смотрел на Булони, и так погано было, что даже слов матерных нет, чтобы описать как. Был человек, и нет человека. Целый мир исчез, будто никогда его и не было. Смотрел на него и себя видел, будто я сам, на полу, в луже крови лежу. И мысль крутилась в голове, что это меня уже нет, и не было никогда.
А потом вдруг изменилось что-то. Крики услышал, разговоры. Будто отпустило. Билони, конечно, жалко до слез, но так ведь страж на то и страж, чтобы любой ценой людей защищать.
— Обыскать их хорошенько, — распорядился я насчет террористов. — Полуночница, организуй два-три звена, пусть прочешут все коридоры и кабинеты. В здании еще кто-нибудь из этих может быть. Распоряжайся тут сама и гонца капитану пошли. Жужелица, Ползун, за мной!
Я поднял меч с пола и бегом кинулся из обеденного зала туда, куда минутой ранее ушел, пошатываясь, Полуэкт Малиновый. К Красотке с его командой. Лестница в конце коридора, второй этаж, вторая дверь налево. Бежал так быстро, насколько был способен, хотя и знал, что опоздал. Все что там могло произойти, уже произошло, все, что могло случиться — случилось.
Квентин Уиллис, сержант Стражи
В ту неделю Бланка и Людовик много работали, а я ночевал в Лунном храме. У меня там была (да и сейчас есть) своя комната. То есть, конечно, это мамина комната, но никто и никогда не возражал, если я там оставался на пару-другую ночей. Вернулся я в особняк Людовика не один, а со своей новой подружкой — маленьким пушистым комком по имени Бастиана. Наше с ней знакомство началось с того, что я чуть не наступил на нее, а она подняла на меня свои серо-голубые глаза, пискнула, и, когда я опустился на корточки и погладил ее, ткнулась носом мне в ладошку. Я отнес ее на кухню и напоил молоком из блюдечка, а потом забрал с собой в особняк. У меня никогда не было ни кошек, ни собак, ни даже хомяка, но я не сомневался, что Бланка и Людовик не будут против, если я кого-нибудь себе заведу. Они и не были, Людовик лишь бросил усталый взгляд на кошечку и сказал, что убирать я за ней буду сам. Что меня вполне устроило.
Скандал случился на следующий день. В особняк ворвалась разъяренная Мануэла Лист и потребовала вернуть ей ее дочь, а того малолетнего негодяя, который похитил маленького ребенка, выпороть. Людовик за меня извинился, но пороть меня напрочь отказался, мягко намекнув жрице Храма Любви, что мало ребенка родить, за ним еще и следить надо все-таки, а не бросать где не попадя. Мануэла возмутилась еще больше, сказала, что у нее работа, и потому она попросила родственников отца девочки, оборотней, что живут при Лунном Храме, присмотреть за ней. И что, несмотря на то, что она жрица Гламуры, своего ребенка никогда не бросит, не то, что некоторые. И ткнула в меня пальцем. Мне было тринадцать, я был вовсе не дурак, и понял, в чей огород она запустила камень. Я сказал, что мама меня вовсе не бросила, что она за мной вернется. Мануэла только рассмеялась:
— Три года спустя? Ну-ну, мечтай... Не вернется она за тобой, паршивец. Никогда.
Забрала пищащую Баст и ушла, оставив меня с чувством щемящей пустоты внутри. Никто и никогда не смел мне сказать, что мама не вернется, наоборот... Арника, к примеру, даже как-то побожилась, что мама жива, а Арника очень серьезно к таким вещам относится. Но тогда, в тот момент, я вдруг оказался один-одинешенек в этом огромном пустом мире. Что-то утешительное говорил Людовик, но я его не слышал. Я стоял и смотрел вслед уходящей Мануэле, но видел вовсе не ее, а бескрайнюю ледяную пустыню, где внезапно оказался...
Сейчас, когда демон посмотрел на меня, я снова стал тем тринадцатилетним мальчиком, которому сказали, что его мама никогда не вернется. Исчезла операционная, исчезли заложники, исчезли Соня, Селена, Лина и Бригир, исчез и сам демон... Все исчезло. Я был один, и одиночество глодало меня, пожирало, сводило с ума... Каким-то краем сознания я понимал, что это на самом деле воздействие демона, но одно дело — знать и понимать, а другое — мочь с этим что-то сделать. Но сдаваться я не собирался. Я стал цепляться за образы дорогих мне людей, как за якоря, чтобы не свалиться в эту бездну окончательно.
Лазурика. Когда-то давно, она взяла меня за руку, завела в свою комнату и толкнула на свою кровать. Это был мой первый раз, и, конечно, ее я совсем не впечатлил, да и чего от меня было ждать? Во всяком случае, это был не только наш первый, но, и, увы, последний раз. Зато меня она впечатлила. На всю жизнь впечатлила. Женщин я после этого любил много, а, временами, и часто. Мне нравится и сам процесс, и предшествующие ему игры, и даже необязательная процедура ухаживания доставляет мне известное удовольствие. Но никогда и не с кем больше я не испытывал и тени того, что испытал с ней. Конечно, я пытался решить проблему самым простым путем. Но как я ни старался охмурить ее, она лишь качала головой и отказывала, не объясняя причины... Что мне оставалось?
Теперь же, очнувшись ранним утром в палате, где я лежал раненный после штурма клиники, я обнаружил ее рядом. Отчего-то у меня сразу нехорошо так засосало под ложечкой.
— Лазурика? — спросил я, пытаясь приподняться на кровати. — Ты что тут делаешь?
Голос меня плохо слушался, тело — и того хуже.
— Я попрощаться зашла, — сказала она мне, присаживаясь на край моей кровати. — Завтра уезжаю в Суран. Конечно, не навсегда, мы с мужем будем приезжать к маме и к вам...
— Когда свадьба? — спросил я, снова пытаясь подняться.
Ну конечно, не все еще потеряно. Не в первый раз. Я давно сбился со счета, сколько ее женихов мне удалось отвадить. Не так уж это и сложно, главное вовремя взять себя в руки, и, не паникуя, пораскинуть мозгами. Конечно, рана сильно мешает двигаться, но любую боль можно вытерпеть, если знать, ради чего терпишь.
— Она неделю назад была, — ответила она. — Извини, тебя не стали приглашать, ты слишком плох был тогда... Дядя Люсьен решил, что так тебе будет спокойнее.
Холодная испарина вмиг покрыла мой лоб.
— И... напиток вы тоже... уже...
— Да.
Разом потемнело в глазах и заболело между ребер справа. Вот и все. Дальше можно и не жить. Чего ради? Чтобы не огорчать отца?
Отец. Когда он снимает очки, у него взгляд такой беспомощный. Когда-то он из-за собственной глупости отказался от своей единственной любви, и до сих пор не может простить себе это. Если кто-то и ждет маму так же как я, то это только он. Никому и никогда не признается он в этом, даже мне, но он ее ждет. Я-то знаю, я уверен в этом. Наверное, поэтому я и смог простить тебя, папа. Ох, сколько раз я спрашивал себя: уехала бы мама в ту экспедицию, если бы мы жили семьей? Наверняка, да. Но, скорее всего, папа поехал бы с ней, а может быть и меня бы взяли с собой, почему нет?
В то утро он не вышел к завтраку. С вечера получил корреспонденцию и заперся у себя в кабинете. Он частенько работал вот так, по ночам, но к завтраку выходил всегда. Дверь я сломал сам, не дожидаясь, когда Эривисей, наш дворецкий, принесет мне запасной ключ. Отец лежал на полу, навзничь, а на письменном столе стоял стакан, от которого ощутимо пахло миндалем. Тело успело остыть и мне большого труда стоило вытащить из его окоченевших пальцев лист бумаги. Письмо. Некто Вильям Брукс, частный детектив, сообщал, что он нашел в одной из гробниц, южнее Лесограда, кости Лары Уиллис, которая была опознана по остаткам одежды и некоторым вещам, в числе которых значился и Месяц, серебряный лук мамы, который она получила, когда стала жрицей Луни. Однако, для более точной идентификации личности погибшей, останки были направлены в Главную алхимическую лабораторию Ицкарона. Анализ установил, что они действительно принадлежат... Дальше я не читал. Дядя, тети, обе кузины, что жили сейчас в Эоринмире, и слуги толпились на пороге комнаты, не решаясь войти, а я стоял у окна и не замечал их. Не стало сразу двух людей, которые дали мне жизнь и теперь... не было больше никакого 'теперь' и уже не будет никогда.
Мир за окном выцвел, как старый гобелен, долго провисевший на солнце, стал каким-то блеклым и серым, а дальше вдруг начал осыпаться, как осыпается закаленное оконное стекло, в которое попали камнем, только много медленнее, мелкими кусками мозаики. За каждым таким куском, на месте, что он занимал, не было ничего. Совсем ничего. Лишь колючая безграничная бездна, черная до такой степени, что само понятия цвета окончательно теряло смысл применительно к ней. А внутри меня раскрывалось что-то похожее, выедая и опустошая меня. Пустота смотрела на пустоту, я оказался между ними и таял, исчезал, растворялся в ней. Я почти исчез, но вдруг что-то резко изменилось. Я вдруг осознал всю нереальность ситуации, я вдруг вспомнил, где я должен находиться на самом деле и кто мой противник. А вспомнив — увидел.
Операционная, демон, люди. Замершие, с пустым остекленевшим взглядом, ушедшие в себя. Никто и шелохнуться не мог, не пытался. Лишь за спиной вдруг раздался вздох Селены, а Соня, которая стояла впереди меня, перехватила меч и медленно шагнула к посмотревшему в ее сторону демону. И тут же зашевелился Бригир, застонала Лина, дернулась девочка на операционном столе. А потом вновь придавило, да так, что разом все перестало существовать, будто не было никогда и ничего.
— Квентин, ну что ты делаешь? Зачем ты так левую руку вытягиваешь, зачем? Ты же так успеваешь устать еще до того, как прицелишься толком. У тебя упор в левом локте должен быть. Да, вот так. И не надо поднимать лук, а потом тетиву натягивать, надо одновременно: поднимаешь лук, левая рука идет вперед, грудь развернута, упор в локте, правая рука оттягивает тетиву к уху... Вот, смотри, как надо.
Мама чуть выставила левую ногу вперед, развернувшись к мишени боком, выловила из колчана белооперенную стрелу, наложила ее на лук и стала поднимать его нарочито медленно, чтобы я мог хорошенько рассмотреть ее движения. Я невольно залюбовался ей: длинные каштановые волосы мамы были уложены в косу, ее маленькие, но сильные руки так плавно и красиво натягивали тетиву... Она это делала с каким-то даже величием и даже будто выше стала. Богиня, ровно богиня!
— Видишь? Повтори! О, богиня, Квени, ну держи же ты спину прямой, зачем ты горбишься? Вот, вот так... Стреляем на счет три. Раз... два... Три!
Две стрелы сорвались одновременно, но моя угодила в нижнюю стойку мишени, а ее вошла аккуратно в самый ее центр, расщепив ту стрелу, что там торчала. Мамину стрелу, конечно. Я вздохнул.
— Вот видишь, уже неплохо, — улыбнулась она. Ах, какая у нее была улыбка! Будто солнце из-за тучки выглянула — такая у мамы улыбка была. — А если бы ты вовремя вспомнил, что целиться надо правым глазом, а не левым и что отпускать стрелу надо на выдохе, между ударами сердца, то ты непременно бы попал. Ну-ка, давай еще раз.
Лук кажется таким тяжелым, таким тугим... Стрела совсем не хочет вылезать из колчана, цепляется за что-то. Руки немножко подрагивают. Только не надо резких движений. Вдохнуть, выдохнуть. Наложить стрелу на тетиву. Указательный и средний пальцы чуть согнуты, и между ними крепко зажат кончик стрелы. Так... Левую ногу вперед, левый глаз прикрыть. Увидеть цель. Ага, увидел. Вдохнуть. Это у меня вообще прекрасно получилось, тут я профессионал... Левая рука вперед, поднимается вверх, опора в локте, правая оттягивает тетиву к уху. Локоть выше. На счет три. Раз! Выдохнуть, плавно вдохнуть. Два! Выдох... Сердце... тук... Три! Стрела срывается в полет, и я знаю, что в этот раз она попадет куда надо. Тук... Спасибо мама!
