На этом этапе вскоре я с некоторым удивлением понял, что по ходу дела изменилась технология моего труда. О клавиатуре и о том, что я не машинистка, я почти забыл. К облегчению работы, как и ко всему хорошему в жизни, привыкаешь быстро. И мне захотелось углубиться в это новое для меня явление, но не чересчур, чтобы не отвлечься и не сойти с основного направления, а в то же время понять, познать, что внутри меня происходит. Что происходит в начавшейся эре Водолея с некоторыми из окружающих, моих современников, и не только в России? Каких качеств новая эпоха уже требует от нас, чтобы мы становились ей созвучными, ей соответствующими, и всё же сохраняли в себе то священное, что сделало нас людьми и позволит и в дальнейшем с гордостью ощущать себя людьми? Так не содержат ли слова Бориса скрытой издёвки по этому поводу, не затевает ли он какой-либо каверзы? Чего-то он не договаривает. Что тревожит его? Стоит ли при этом комплексовать и мне? Он за меня — беспокоится?
Я действительно уловил от него мысль, что в его недалёком уже времени инженеры осознанно реализовывают небывалые проекты в области многомерных пространств, и развиваю эту новую для меня мысль, возможно, утрируя, по-своему. Суть её в следующем. Всё, что до сих пор строилось человеком, имеет свои отображения и в более тонких мирах. Но "получается" в вышних сферах как бы само собой, когда в нашем мире создаётся то или иное устройство, возводится здание, спускается на воду судно, взмывает в небо летательный аппарат и тому подобное. Издается ли книга. Или ребенок рисует свои каракульки, лепит зверушку из пластилина. То есть в тех тонких мирах человек творит тоже, но сегодня это происходит неосознанно. Как и вчера-позавчера.
Завтра положение может измениться: процесс творения в вышних многомерных пространствах дойдет и до сознательных конструкторов и до производств, существующих в нашем четырёхмерном, как полагал великий выдумщик Эйнштейн, мире. Ведь некоторым из профессионалов новой формации описываемое мной всё или по частям давно известно, они длительное время с невидимым, но ощутимым миром многомерных пространств работают. Это, к примеру, медики, монахи, писатели, художники, телохранители высоких политических особ, осуществляющие энергоинформационную защиту своих боссов и на астральном уровне. Наконец, это разведчики и контрразведчики. Но не все из них обнародуют результаты, дающие возможность добывать и хранить секреты или отъединённо от всех любознаек кормиться.
На чужие секреты, скажу сразу, я не покушаюсь, их оберегают действительно мощные профессионалы, даже случайно нарваться на которых чрезвычайно опасно. Но иногда оберегают лишь с момента официального засекречивания, когда нечто уже разрабатывается или строится, а не с прихода первой мысли, идеи. Проблеска, сопровождающегося экстраординарными эмоциями творца, автора возможной будущей разработки, если она будет включена в план новой техники и реально профинансирована. Несколько раз за жизнь я, неожиданно для себя, улавливал такие идеи, вероятно, вместе с эмоциями будущего автора. Какое-то время мог быть под впечатлением от новизны идеи, потом забывал о ней, поскольку к моей работе она отношения не имела. И когда через несколько лет средства массовой информации скупо сообщали о проведённых испытаниях чего-то выдающегося в той или иной стране, не обязательно в России, я вспоминал о некогда блеснувшей идее и понимал, на каких принципах эта явно теперь секретная штука работает. Возможно, что подобным образом в разных странах одновременно изобрели радио Попов и Маркони, порознь работавшие над одной и той же темой. Больше ста лет с тех пор историки ожесточённо спорят друг с другом, кто же из двух не знакомых между собой авторов был самым первым. Если нечем заняться, пусть и дальше спорят, это их скудный хлеб.
Припоминаю, Борис дополнил мои размышления: "Историкам особенно полезно было бы овладеть методикой чтения не только акашических хроник в своих душах и в душах других живущих и ушедших людей, но и научиться считывать информацию от животных, растений, из находимых разнообразных археологических древностей. Вот когда они поймут, что действительная история человечества имеет очень мало общего с той антинаучной чепухой, которой они от корки до корки старательно засевают свои учебники и диссертации. Ни Азазелло, ни Коровьев научных званий не имели, а информацию получали любую, какую хотели. Причем, достоверную. И легко! Чем человек хуже этих булгаковских демонов? Или разве глупее?"
Борис хочет от меня, чтобы я рассказал о новой науке и новой технике его времени, которая, возможно, уже создается сегодня? Технократ! Я же, напротив, хочу рассказывать о моих героях. Весь мой жизненный опыт говорит о том, что никакая техника не в состоянии сделать человека надолго счастливым. Совершенствуемая техника и счастье человеческое пребывают просто в разных категориях.
О героях, о героях и о героях! О них хочу говорить.
Кроме того, ни о ком и ни о чём ином, кроме их жизней, я сейчас и рассказывать не смог бы. Не получится — я теперь не в состоянии. Потому что занят моими героями по горло, по уши, выше бровей, по маковку, а своих героев каждому автору необходимо любить. И пока я не сумею объясниться им в моей любви так, чтобы моё объяснение их по-настоящему удовлетворило, они не отпустят меня от себя для дальнейшего продолжения моей собственной жизни и мной её интенсивного и интересного проживания. Подсказал мне это когда-то опять-таки Борис.
Подсказал, мне кажется, увещевающим, даже каким-то успокоительным тоном, когда я в очередной раз ощутил усталость, а временами чувствовал даже отчаяние оттого, что проблемные узлы в моей вещи завязываются непредвиденно более сложными, чем поначалу предполагалось. И хотелось. Впрочем, и я ведь не только автор, но и действующий и взаимодействующий в объёмах моего произведения трудолюбивый участник и орудие, в некоторых плоскостях произведения подобное грубовато сделанному консервному ножу, никак пока не скальпелю. Тем более, не тончайшему микролазерному лучу для операций на клеточном уровне. А ведь есть в окружающей нас природе и субклеточный, и ещё более тонкие уровни.
Мне представляется также, что у меня нет пока отображения главнейшего героя в принятом смысле. Я не воспротивился бы, чтобы присутствие Его ощущалось, поскольку жизненно необходим хотя бы снисходительный и благожелательный взор Его на всякие наши проделки и похождения.
Кроме того, заноза-автор из меня выявился-выделился, от меня отделился и далее поплыл в своих собственных трудах и заботах уже сам по себе, почти как полноправный герой произведения. Меня оставил. Спасибо, что не кинул. Вот до каких новейших пониманий я дозрел. А как теперь быть без этого отделившегося от меня автора, ушедшего читать Вернадского, кто продолжит работу?
— Вспомни, — прошелестела мне вновь наконец-то слышимая лишь внутреннему слуху камышовая Борисова свирель, — как с тобой уже было, когда ты заинтересовался эпохой Петра Великого, как начал кропотливо подбирать материалы. Вспомни, какими ты увидел характеры хитромудрого, как приснопамятный Одиссей, временами резкого, или, наоборот, робкого, то пытающегося выглядеть новым аристократом, то в чем-то простецкого и мужиковатого генерал-прокурора Павла Ягужинского, пассионарного незаменимого служаки сержанта Щепотева, в каком неожиданном развороте стала представать казавшаяся изначально могущественной духовная фигура самого Петра, упразднившего даже патриаршество, — и что?
Ты решил никогда не возвращаться к этой теме, потому что понял: чтобы героев своих написать, их необходимо любить — вот важнейшее условие взаимодействия и сотворческой работы с ними, — совсем как собственных детей. А грозная, необузданная и кровавая личность Петра принесла в твоё внутреннее ощущение осознание, что до правдивого проявления чувства твоей любви к нему и его сподвижникам немереная дорога. Государство, в котором ты живешь и действуешь, устроенное чиновниками по своему разумению и к прямой своей выгоде, несет ведь в себе немало пережитков из эпохи именно Петра Первого. Часть дороги к пониманию жизненной необходимости любви ко всему сущему ты уже прошёл, но привела она тебя своими витками в совершенно иную плоскость, прямо с петровской эпохой не связанную. Более того, от неё уводящую, ибо много о том времени и о Петре выявилось псевдоисторического вранья, отказаться от коего люди не готовы. И оказалось, что до такой, описываемой, как Христовой к нам любви, и тебе предстоит ещё доразвиться. Кроме того, маловероятно, что у тебя есть личный опыт жизни в эпоху Петра в России, потому нет и интереса к тем временам, не так ли? Тот пропетровский автор так и ушёл из тебя с недовольством и пустыми руками в неведомый скит, как в лесной глухомани спасались от дикостей мирской жизни старообрядцы. И не зря.
Я прервал его:
— Однако Христос ещё сказал: "Не мир я пришел принести, но меч". И изгнал торговцев из иерусалимского Храма. Не позволил им в Храме Божием нагреть руки.
Вовремя я возразил Борису. Но... Да-да, разумеется, и это правда, Борис мне напомнил то раннее увлечение эпохой Петра, о котором я сам, признаться, подзабыл. Трудная дорога, по которой счастливцы прошли до меня, идут со мною рядом и продолжат творческое движение после того, как в назначенное время я покину этот мир. Так часть меня в предыдущем рождении навсегда оставила памятный дом "моих" японских родителей Ватасёмона и Сиктуанико (а седьмой универсальный закон Космоса гласит: "Уходя — останься"). Теперь общая с моими героями дорога вывела и их, и меня, что для ожиданий героев важнее, куда я совсем не ожидал. Пока не могу сказать определённо, есть ли в акашических записях-хрониках моей души глава о жизни в России в эпоху Петра. Чем вызвано глубинное неприятие петровского времени? Настолько глубоко в собственное подсознание — на триста лет — я ещё не забирался.
Тем не менее, пройти и эту дорогу надо до конца. По возможности, достойно. Спасибо тебе за подсказку, Борис.
— Я помню, помню. Но всё-таки поздравляю тебя, — выразил свое отношение к моим мыслям Борис, — с завершением части первой, которую ты назвал "Госпожа Одо", и тем, что ты, работая, сумел узнать о собственной глубине больше, чем до начала работы знал. Ты ведь и не предполагал этой глубины в себе. Ты вступил в действие в своей вещи не потому, что не справляются герои, а потому что, взаимодействуя с нами, ощутил в самом себе изменения настолько значительные, что не мог о них не рассказать, используя ту же возможность, на тех же страницах. Я это знаю.
Мне также известно, что ты, после долгих размышлений, отважился связаться с изучающими современную российскую литературу в университете Саппоро и дважды отправлял им своё произведение с сопроводительным письмом, но ни подтверждения о получении, ни вообще никакого ответа не получил, чему сильно удивился. Скоро поедет туда хороший знакомый Акико, филолог Такео Ичикава из Нагоя, он прочтёт курс лекций и заодно попытается выяснить, в чём там помеха. Если они ждут возвращения Россией "северных территорий" или санкцию руководства, разрешающую переписку с русским, тебе не повезло. Свою японскую "родню" ты с их помощью не найдёшь. Не обращаться же тебе к премьер-министру! Этого и Акико себе не позволит.
Думаю, что американского вице-консула, которому ты подарил свою книгу в первом её издании, ставшем библиографической редкостью, чтение развлекло, но ты ведь не просил его официально о помощи в розысках. А если бы и попросил, он, по-твоему, должен подключить к исполнению твоих желаний государственный аппарат Соединённых Штатов? Хотя ничего плохого не случилось бы.
Но если бы и ты знал ещё, как мысленное знакомство с предыдущими воплощениями собственной души происходит у других людей, мог бы своей стойкости порадоваться. Лично у тебя, в отдельные моменты истины и искренности, пока обошлось непроизвольным вскипанием слёз. Ими ты расплатился за новое для себя знание о собственной душе, вновь обретённый бесценный опыт.
Люди, которым неожиданно открылось забытое в этой жизни знание "прошлого себя" в жизни той, покинутой, случается, рыдают, рвут на себе волосы, бьются на полу, словно в истерике, и грызут зубами ковёр точно так, как отрубленная голова, упав с гильотины в плетёную корзину, успевает до смертного обездвижения изгрызть зубами ивовые прутья дна. Читал, что корзины для голов часто приходилось заменять, слишком скоро изнашивались. Поверь, что эти люди вовсе не сумасшедшие и заслуживают не насмешек от невежд, а подлинного сочувствия. Просто характеры их, может быть, чуть-чуть послабее, а переживания глубже. И в острейший момент жизни они вдруг почувствовали себя очень одинокими и беззащитными. Они до этого не знали, что таков и есть нормальный выброс из их души не изжитого в прошлой жизни. Ведь там, за пройденным смертным порогом, остались, возможно, их дети и любимые. Для кого-то причина переживаний — накопленные и не израсходованные в той жизни богатства, память о которых привычно жжёт руки и пылает в не обретших насыщения утробах, хорошо ещё, если только в собственных. А если в не менее жадных чужих — по соседству? И внезапный, острейший, болезненный ожог в сознании, что вся та, больше невозвратимая жизнь навсегда осталась в отошедшем времени за дважды перейдённым порогом: туда, и снова обратно, в новое бытие. Заново её уже не проживёшь и в ней ничего не поправишь. Править можно только в самом себе. На удивление, сейчас есть и такие методы.
Бывает, что вспомнивших гложет ощущение невозвратного долга перед теми, кого они там оставили. Потому-то в прошлую жизнь и не хотят верить отчаянно, что вспомнить о ней часто непереносимо больно. Теперь об этом знаешь и ты, потому что это та же потеря когда-то самых близких, которой мы страшимся больше всего. Эта утрата давно оплакана теми, кто без "тебя" остался там, но ты впервые, наконец, осознал её внутри себя, и тебе стало остро больно. Надо выучиться справляться и с такой непривычной, неожиданной болью.
Поверь, что теперь и к миру ты стал относиться несколько иначе, разумнее и добрее. Как и весь мир, ощутив твою разумность, подобрел к тебе. Ты заметил, что тебе тогда легче становится настраиваться и на меня, и на Акико, когда понимаешь, что мы близки тебе, а ты нам. Научись так же всегда по-родственному относиться ко всему миру. Но не расслабляйся и, по возможности, не подставляйся невеждам — не все одновременно оказались на той же стадии развития, что и ты. Потому не благодушествуй. И вот ещё что.
Я рад, что ты понял, что тебе любезно предоставили, а ты благодарно воспользовался возможностью вновь прикоснуться своим духом к священному духу великой страны, которую твоему предку по душе, как и мне, хотя я и не умер, пришлось, ожидаемо и всё-таки неожиданно для себя, покинуть, не успев с нею, как это следует благородному человеку и воину, попрощаться. Мы оба любим Японию. Ведь в глубине себя ты рвался к этой возможности, и гнала тебя твоя к этой стране и её людям нетленная любовь. Утоли же своя печали! Мир тебе.
