Корабельщик удовлетворенно кивнул, принимая упакованные образцы и папку с описаниями. Переспросил:
— Так вы, значит, опасаетесь, что без моих подсказок уже ничего не сумеете?
* * *
— Сумеем, — Пианист бледно улыбнулся. — Можете не сомневаться, что не оплошаем и без Корабельщика.
— В таком случае, будьте готовы после празднования юбилея.
Пианист огляделся. Московский ресторан, как и при старом режиме, только вместо амуров и психей золотом по белому звезда, в ней плуг и молот, осененные раскрытой книгой: новый державный герб, герб лапотников и косноязычных работяг. У входа через улицу все тот же лоточник с пирожками... Что же, царь-батюшка Романов не позволял ему пирожками торговать?
— Празднование десятилетнего юбилея Великой Октябрьской Социалистической Революции... — протянул Пианист. — Парад с новыми огромными танками, с голоногими физкультурницами, все еще стесняющимися своего вида, с непременными лозунгами на красном кумаче... Почему вы пришли с этим ко мне?
Собеседник оттянул рукав, показывая край золотистой метки — такой же точно, какую и сам Пианист носил после памятной беседы с Корабельщиком.
— Я проиграл и теперь верно служу... Печати, словно демон Каббалы. Служу в Мосгорсвете. К параду буду иллюминацию готовить... Попробовал бы я бунтовать! Уловив некие, носящиеся в воздухе... Слухи... Почел себя обязанным известить всех, кого положено. Так сказать, сигнализирую. Примите меры.
— За три месяца меры принимать не поздно ли?
Собеседник развел руками:
— Что поделать! Слухи приходят, когда им желательно, а не когда нам хочется. В моей практике имеется печальный случай, когда сведения распространились весьма широко и заранее, что и погубило всех вовлеченных. Видимо, теперешний комплот подготовлен получше...
Тут подали мясо, и следующий вопрос Пианист задал, дождавшись удаления официанта.
— Скажите, Николай Иванович... Так, в порядке светской беседы, не для рапорта... Что вы предлагали взамен ленинско-черновской политики? Тогда, в двадцать четвертом?
Бывший “Коля Балаболкин" хмыкнул, культурно нарезая бифштекс. И ведь неглупый, несмотря на прозвище. Прозвали его за легкость и простоту в общении, а еще за многия знания. Три языка свободно: немецкий, французский, английский. Экономист, причем грамотно улавливающий дух времени. Именно бухаринская постепенная политика коллективизации, направленная на обогащение крестьян, проводится вот уже десятый год в стране.
Орлов жевал совсем неплохое мясо, и все не мог понять: ладно сам он, разведчик, ненавидящий красных ротмистр, пойманный на горячем за неделю до подготовленного побега в Финляндию, и вынутый Корабельщиком буквально из-под расстрела. Но Бухарин с Лениным не разлей вода, Бухарин и Сталина запросто называл “Коба". И даже на заседании Совнаркома Сталин защищал главного заговорщика. С таких-то высот зачем бунтовать?
Бухарин между тем доел бифштекс, положил нож и вилку на тарелку крестом, что в этикете ресторана означало: “Закончил, прошу подавать следующее блюдо".
— Я отвечу на ваш вопрос, если вы обещаете мне честный ответ на мой. Годится?
— Пожалуй, сделка честная. Извольте ответить, а за мной не задержится.
— Вам сейчас, наверное, думается: вот же дурак этот Коля Балаболкин! Мог стать нарком просвещения, а стал клейменый каторжник, верно?
Пианист не стал отпираться, а только молча кивнул, положив и свои приборы по образцу собеседника. Официанты сейчас же понесли десерт, заказанный кофе по-турецки, сваренный в настоящем песке. Мужчины помолчали, дав посторонним время отойти подальше.
— Но вы, Владимир Григорьевич... Да-да, я знаю ваше имя и фамилию, — Бухарин вздохнул, — причем от некоего антиквара, Георгия Бергма, члена Санкт-Петербургского летного клуба... Помните такого?
Пианист пожал плечами:
— Много передо мной прошло мальчиков с многозначительными взглядами. Всех не упомнить. Итак, что же вы предлагали взамен двухголовой диктатуры большевиков с эсерами?
Бухарин улыбнулся плотоядно:
— Диктатуру одной партии. Большевиков. Поскольку вся эта видимость парламентской борьбы нас только замедляет. Как ни назови вождя, председателем ли Совнаркома, царем или гетманом, суть в том, что все в стране делается по его слову. Так зачем нам фиговые листки “демократического централизма"? Диктатура пролетариата должна осуществляться открыто и гласно. А недовольных к ногтю! Спасибо Корабельщику за машины и моторы, но их применение не его забота. Он улетит, а нам здесь жить. Вот какой был наш лозунг.
— Но вы проиграли. Более того, вы же и выдали остальных участников. Не могу сказать, что данное обстоятельство вызывает во мне большое доверие к вам.
— Ах, да зачем же мне ваше доверие! Исполняю долг, не более. А уж вы там доверяйте, проверяйте. Вы же, простите, великолепный специалист.
Бухарин выпил кофе и продолжил, дирижируя опустевшей чашечкой:
— Под именем Болеслава Орлинского вы внедрились в питерскую Чека, обманули самого Дзержинского. А ведь Феликс помнил вас еще с Варшавы. Мне Коба как-то рассказывал, что вы дело Эдмундовича вели еще при царе. Но не раскусил вас, напротив, похвалил. Помните, что вам сказал повелитель холодных рук и чистых сердец... Или как там?
Пианист поморщился:
— Что еще вам про меня наболтал этот юноша из Питерского авиаклуба? Турецкоподданный Массимо...
— Простите, Георгий Бергма.
— Да-да, уполномоченный угро Константинов. Я именно об этой разносторонней личности... А Дзержинский мне, помнится, так и сказал: “Очень хорошо, Орлов, что вы сейчас на нашей стороне. Нам нужны такие квалифицированные юристы, как вы."
Выпили еще по чашечке кофе, следя за поднимающимся паром. Вокруг нарядные барышни жеманно принимали грубоватые комплименты красных командиров, за столиками, склонясь голова к голове, обсуждали детали очередной махинации “артельщики" в отличном сером шевиоте. Революция отгремела, и обычная жизнь понемногу отвоевывала позиции.
Бухарин пожал плечами:
— Но все же вы сумели под носом у Феликса составить картотеку большевицких агентов, и даже с фотоснимками. Вы передали ее на Дон, а до нас все это дошло только в двадцать втором, через отделение ИНО в Севастополе. Куда там авторам авантюрных романов! И никакая Чека вас не поймала.
Теперь уже Пианист оттянул белейшую манжету, открывая золотые завитки:
— Я тоже проиграл и тоже верно служу... Печати.
Бухарин понимающе прикрыл веки. Налил еще кофе:
— Здесь готовят с долькой чеснока. Каирский рецепт, если я правильно помню. Печать наше проклятие, но и защита. С исчезновением Корабельщика вам отомстит Железный Феликс, не распознавший жандарма у себя под острым носом. Что до меня, так я противен всему Совнаркому. Даже Коба заступался за меня более по обязанности. Вот если бы вместе с Корабельщиком исчез и Совнарком, а?
Пианист выхлебал малюсенькую чашечку одним глотком, ощутив на спине толпу мурашек.
— Вы сказали, что событие... Связано с празднованием юбилея?
Бухарин молча кивнул и налил еще кофе.
— Вы, кажется, хотели что-то спросить? — Орлов отставил кофейник так, чтобы закрыть лицо. Допустим, Корабельщик слушает через печать. Но, покамест, ничего предосудительного тварь не услышит: Бухарин заявил донос. Обсуждаются меры по его проверке. Разумеется, Корабельщика ругают и желают ему смерти. Напротив, удивительно и подозрительно, если клейменые каторжники начнут восхвалять начальника лагеря.
Но не стоит и пренебрегать обычными филерами. Простые средства осечек не дают. Мальчиков из Петербургского авиаклуба вокруг наверняка полно, Пианист не обольщался. Сколько в мире разведок, столько вокруг Наркоминфа шпионов. На прошлой неделе, кажется, Агранов через иностранную разведку вычислил, прости господи, уругвайского агента. С широкоскулым рязанским лицом и чистейшими синими глазами.
Орлов еще немного повертелся, чтобы затруднить возможному наблюдателю чтение по губам, и тогда только сказал:
— Я обещаю вам полную искренность во всех... Ответах. Полную искренность, вы понимаете?
Бухарин снова с важностью кивнул, поглощая очередную чашечку. Поместил в рот воздушное пирожное — оно растаяло и кануло мигом, это не бифштекс, за которым держать паузу можно четверть часа!
Так что бывший нарком сельского хозяйства заговорил:
— Если в самом деле Корабельщик улетит по миновании обещанных десяти лет... Изменится ли что-то в правлении? Кроме названий и риторики? Либо мы так и останемся под началом пламенных ораторов, мастеров жонглирования лозунгом?
Орлов проглотил свой десерт разом, словно бы ожидая в любой миг вызова по тревоге. Ответил раздельно, негромко, чтобы в ресторанном гомоне слышал его только собеседник:
— Пройдёт много времени, прежде чем русский народ сможет искоренить бездушное и предательское жонглирование словами, которым занимаются беспринципные негодяи, стоящие у власти.
На вопросительный взгляд собеседника Пианист невесело хмыкнул:
— Все же, сознание народа пробуждается. Необходимо покончить не только с ложью, но и с теми, кто её распространяет. Если глубоко вникнуть в происходящее, можно впасть в отчаяние. Когда одни совершают все эти чудовищные преступления против человечества и цивилизованного мира, другие безучастно остаются в стороне. Вот и ваш переворот не удался хотя бы потому, что никто не пожелал подставить голову.
Николай Балаболкин ответил неопределенной улыбкой:
— Представим себе, что революция произошла в стране, обильно снабженной техникой — всем тем, что Корабельщик пытается учредить или произвести здесь, у нас. Автоматические заводы, счетные машины, самоуправляемые паровозы и даже самолеты... Техника бы обеспечила изобильное производство, а главное — беспристрастный учет, вовсе искореняющий воровство.
— Да зачем же в такой стране революция? — Орлов едва ли не рот раскрыл. — Там, наверное, всем всего хватает и без нее.
— Вот именно. Людям хватало даже той мелочи, что мы, большевики, успели дать им за краткие годы. Я, увы, понял это слишком поздно, а мои соратники увещеваниям не вняли, настаивая на выступлении... Если вы осуждаете меня, то поймите, что и великие люди не избегали перемены стороны. Сам Талейран, епископ Оттенский, слуга трех императоров — ну, вы-то не сиволапый, вам-то не нужно разъяснять, кто сей персонаж, верно?
— Я учился в Варшавской образцовой гимназии. Для смеха, вместе с Каляевым и Савинковым. А ведь скоро пять лет, как Савинкова предательством же выманили в Минск, арестовали и шлепнули. Надо же, как летит время...
— Именно время! Епископ так буквально и сказал: “В сложной игре предательство лишь вопрос времени. Не предашь ты сегодня — тебя предадут завтра. Из чего следует, что вовремя предать означает всего лишь предвидеть".
Кофейник опустел, а десерт закончился, и напряженную паузу пришлось рвать снова Бухарину:
— Вы искусно построили ответ, вынудив меня к оправданиям. По правилам сделки, я тоже имею право спросить без оглядки на вашу обиду.
— Я обещал вам полную искренность и от слова своего не отказываюсь.
Бухарин подобрался, как бы готовясь к драке; дослушав его, Пианист прекрасно понял, почему.
Коля Балаболкин сказал:
— Мне, бывшему наркому, обидно проверять лампочки. Я не остановлюсь, пока не достигну победы, либо не упокоюсь в смерти. Смело могу сказать, что я такой не один. А вам, Владимир Григорьевич, не обидно ли из величайшего разведчика, коего наш с вами общий знакомый, Георгий Бергма, трактует выше начальника немецкой разведки, выше самого Вальтера Николаи... Не обидно ли вам нынче прозябать пошлейшей ищейкой, розыскной красной собакой?
19. О чем говорят мужчины
в начало
— Что, красная собачка? Гав-гав будку привезли?
Резвый попался, черт. Отшагнул правой ногой так, что повернулся на левой, словно дверь на петлях.
И с левой руки как даст Сеньке в зубы — тот аж ногами накрылся. Сенька-то с правой ждал, и не сразу: сперва полагается долго и с удовольствием ругаться, а уж потом переходить к сути дела.
Но летун попался резкий, как понос, и ни слова ни сказал, просто врезал. Федька сунул было руку за пазуху, но тут уже опамятовавшийся Семен перехватил запястье товарища. Одно дело в морду, а с оружием — это уже нападение на военнослужащего. Тут на Вилюй еще попросишь, чтобы отправили. Присяжные такие же люди, как все вокруг, понимают, чем драка от убийства отличается.
Краском же фыркнул, неспешно развернулся спиной, показывая полное свое пренебрежение к незадачливой шпане. Вытащил из-за потертого, выношенного кожаного пояса, мягкого даже на вид, пару вееров и махнул над головой черным крылом левого.
Тогда цеппелин завыл сиреной, окутался сизым облаком от пиропатронов и выстрелил сразу четыре якоря, крестом. Завизжали блоки, тоненький белый дым поднялся от бегущих сквозь полиспасты тросов. Цеппелин переполз на малозаметные с земли полметра. Взмах белого веера — бетонный ящик довернулся на подвеске. Оба веера через стороны вниз: опускай!
И бетонный сундук медленно пошел вниз. С треском примял деревянные подкладки. Товарищи краскома ломами довернули ящик по месту точно, разбежались на уставные пятьдесят шагов. Тогда сам новоприбывший комэск повернул над головой белый веер: есть касание!
Снова под брюхом цеппелина неслышно хлопнули пиропатроны, и в пыльную землю ударили черные молнии отстреленных тросов.
— Ну, с прибытием!
Описав прощальный круг черным, комэск сложил веера, сунул привычно за пояс и пошел к железным воротам гарнизона, откуда уже махали ему из-за накрытого стола командиры звеньев, комполка, старшина, механики и прочие аэродромные люди. Цеппелин снова взвыл коротким гудком — уже не истошной сиреной, уже густым добрым басом — и с потрясающей воображение легкостью ушел вверх. А уж там развернулся и пропал, как привиделся.
Привезенный им бетонный дом встал в ровном ряду таких же комсоставовских коробок, замыкая внутренний оборонительный периметр военного городка. Наружный периметр состоял из таких же литых ящиков, только там никто не жил, а хранили всякое старшинское добро: запасные кровати, лопаты, кирки, ломы вот эти самые.
Семен встал, потрогал набухающую под глазом щеку, выругался и приложил к глазу федькин шпалер. И больше в тот вечер не случилось ничего, как пишут в романах, “достойного внимания".
Поутру Семен выглянул из хаты поздно, уже солнце встало. Мать, поругавшись бесполезно, махнула рукой и ушла на службу, на станцию, где работала счетоводом.
На лавке перед самым домом сидел тот самый, прибывший вчера, краском. Во всем новом, пуская зайчики назеркаленными сапогами, разве только ремень потертый, выношенный, мягкий. Но теперь-то Семен знал, зачем: для поворотливости в поясе. Новый ремень жесткий, с ним бы краскому нипочем не подловить лучшего бойца Заречья.
— Выходи, Семен. Поговорить хочу.
Лучший боец Заречья труса не празднует. Подтянув штаны, умылся Сенька в бочке под водостоком, рубашку накинул и вышел. Тотчас же из-за куста калины на углу показался и Федька, с независимым лицом фланирующий по улице.
