Кинти сухо и коротко смеется, и я понимаю, что до той секунды, как происходящее ударит под колени и ее саму, осталось совсем немного: Она говорит слишком внятно — кажется, это уже из последних сил. Тайна, жгущая изнутри, наконец, рвется выплеснуться словами, и слова эти таковы, что тяжело устоять на ногах.
— Я должна была убедиться, что за алчностью, недостойной гема, нет ничего худшего; к счастью, эта... попытка... была спонтанной. Эстаннис увидел возможность, и воспользовался в ту самую минуту, как увидел. Он... умел думать быстро, когда дело касалось выгоды. И хотел не гибели Дома, но прибрать Эйри к рукам.
В ее словах есть резон. Вражды между нашими домами не было, но... слишком уж жадными были глаза у покойного, а наши земли и сейчас расположены слишком близко друг к другу. А когда к искушению богатством прибавилось искушение почетом Списка... не стало ли безмерное честолюбие Эстанниса причиной того, что мой сын чуть не лишился жизни, я — семьи, а Эрик — свободы?
— Но твой сын не ведал о том, кто был его обидчиком? — с убийственной мягкостью в голосе продолжает судья, — и род Эстаннисов не подозревает о твоей мести?
— Нет, — пожимает плечами Кинти. Раскаянья в этом коротком отрицании нет ни на грош. — Впрочем, не поручусь за Эстаннисов. Может быть, кто-то из них догадался. Какая разница?
Мне нет нужды смотреть супруге в глаза. Даже если она лжет, то делает это в высшей степени убедительно, ради понятной и общей цели, и одной безумной храбрости этого поступка достаточно для того, чтобы встать на ее сторону. Если же она не лжет, то сначала я помогу ей отвоевать то, за что она сражается, и лишь потом примусь ужасаться.
— Милорды, — негромко говорю я, придерживая жену за плечо. — Даже кошка, защищающая котят, становится тигрицей, что же говорить о благородной леди, из-за чужой алчности едва не потерявшей своего сына?
Как угодно, я должен вытащить Лероя и всю семью из этого кошмара, раз ничего большего сделать не в силах.
— Мы учтем состояние душевной смуты, в котором пребывала ваша жена... если пребывала, — обещает голос. — И если леди Эйри сумеет рассказать о случившемся подробно и убедительно.
Кинти вскидывается, точно желая одним словом признать свою осознанную вину за содеянное, но я крепко сжимаю ее пальцы. Она начинает рассказывать, и картина случившегося той ночью в доме Табора разворачивается передо мной во всей своей жестокой полноте...
* * *
Гем-леди Кинти Эйри, окаменев на стуле, комкала в руках накидку сына. В хирургическом блоке не место родичам и цветам клана: только режущая глаз белизна. Легкий укол заставил ее скривиться и поднести палец к губам... и замереть, осознав, что за вещь напомнила ей о своем существовании.
Сплетенные в изысканно гармоничный узор ветви, украшенные пятилепестковыми цветками: цветущая слива, вечная красота и юность, изящная брошь — их с Иллуми подарок каждому из сыновей. Застежка расстегнулась, но длинная изогнутая игла, запутавшись в ткани, не дала украшению затеряться.
Мало кто знал, что эта брошь была не просто украшением. Кинти — знала.
Когда леди потребовала для себя одиночества, чтобы никто не был свидетелем ее слез, она не могла даже подозревать о том, насколько ей потребуется остаться одной. Тяжесть горя оставила ее лицо, сменившись пораженной гримаской медленного понимания, и тут же леди Эйри будто очнулась от тяжкого морока: споро высвободила брошь, оглянулась в поисках ненужных свидетелей, в несколько секунд подсоединила миниатюрное устройство к комму, нажала на нужный бутон в прихотливой цветочной вязи, и напряженно вгляделась в разворачивающееся на экране действо.
Могла ли она предполагать, что давний подарок сыну, сделанный более из желания украсить его расцветающую молодость не только символом весны, но и маленьким напоминанием о внимании родителей к его жизни, станет красноречивым свидетелем случившейся трагедии?
Изображение качалось и подрагивало: темнота, едва разбавленная светом фонарей; мелькнула отведенная рукой Лероя ветка. Кинти затаила дыхание. Лерой не торопился, насколько она могла судить по четкости мелких деталей изображения... пока умиротворяющее зрелище ночного сада не рванулось в сторону, превратившись в смесь полос и пятен, когда ее сын дернулся и рухнул наземь от внезапной страшной боли.
Смазанная картинка вновь дрогнула и обрела ясность: небо, бесстрастное над лежащим человеком. Вне фокуса изображения мелькнул украшенный лиловой и белой лентой рукав, и в одно крошечное благословенное мгновение камера запечатлела лицо — грубоватое, как у всех слуг, без особенных примет, но узнаваемое. Кинти остановила запись и смотрела на него, пока последняя мельчайшая деталь не запомнилась в точности, потом пустила запись снова.
Небо и облака, ловчими зверями бегущие за луной. Как посмел слуга дома Табор поднять руку на ее сына?
Следовало бы отправиться к полицейским, но Кинти чувствовала, что с гласным обвинением лучше подождать. Сражающийся в темноте похож на слепца; слепой она не была определенно, и не намеревалась становиться впредь.
После того, как запись окончилась, экран погас, а лицо леди Эйри вновь приобрело бесстрастность, приличную благородной скорби, комната опустела. Только смятая накидка осталась лежать на стуле, брошенная так, что, казалось, тянется рукавами к двери. Но броши на ней больше не было.
Обнаружить среди сонма слуг дома Табор того, чье лицо на секунду стало добычей микрокамеры, было так же нелегко, как найти дорогую жемчужину в дорожной пыли, но полицейские дознаватели, сами того не зная, оказали Кинти бесценную услугу, собрав всех слуг в одном зале. Леди Эйри пришлось выстоять в узкой нише галереи, кольцом опоясывающей зал, почти час, прежде чем ее сомнения были разрешены окончательно. Отступив в тень, она подозвала к себе верную служанку, бывшую ее тенью уже не первый десяток лет, и отдала четкий недвусмысленный приказ, ослушаться которого могла лишь та, кому расположение госпожи кажется пустым звуком. Слуг уже заканчивали допрашивать, и медлить было нельзя.
Кинти мало беспокоило, что именно наговорит ему прислужница — хватит нескольких секунд наедине да одного кубика средства... если ей повезет, и нужная ампула окажется в гнезде аптечки, которую миледи Эйри вынула из стандартного отсека и в данный момент перетряхивала, поминутно оглядываясь на дверь. Пропажу вряд ли обнаружат. Впрочем, действовала Кинти самыми кончиками пальцев, не желая, чтобы на стеклянных боках ампул остались ее отпечатки.
Видно, в противовес несчастью судьба подарила ей вторую удачу: среди отмеченных цветовыми кодами флаконов лежал один, при виде которого Кинти захотелось закричать от злой радости. Фаст-пента. Сами небеса помогали ей найти и покарать убийцу. Кажется, в доме Табора когда-то были неприятности с нечистыми на руку слугами, но ей сейчас было не до того, чтобы вспоминать намеки и сплетни: ампула чистейшей истины переливалась радужной меткой, шприц-пистолет лег в руку удобно и легко.
Следует отдать мерзавцу должное: он был осторожен, подманить его было нелегко, но и отказать в просьбе он не сумел. Когда благородная госпожа и гостья дома просит травяного чаю ради успокоения нервов, а ее служанка, ошеломленная несчастьем, не может выполнить этой просьбы...
Игла с шипением проткнула кожу, и лицо, еще секунду тому назад настороженное, обмякло чертами, а рот расплылся в улыбке, отчего Кинти передернуло. В крошечной комнате-кладовке пахло средствами для чистки, но не было камер.
— Ты служишь дому Табор? — спросила она, не тратя времени на предисловия. — Отвечай.
По лицу стоявшего перед нею слуги мелькнуло блаженное выражение туповатого ребенка, способного порадовать мать.
— Нет, миледи, — он даже покачал головой. — Я слуга дома Эстаннисов.
Кинти едва не прокусила себе губу, чтобы не вскрикнуть. Эстаннисы? Жадные твари...
— Ты носишь чужие цвета? — спросила она напрямую, памятуя о том, что оглушенный наркотиком правды рассудок воспринимает сказанное прямолинейно. — Давно?
— Только на этот вечер, миледи, — охотно ответил допрашиваемый. — Так приказал мой господин.
— Его имя? — в нетерпении переспросила леди Эйри.
— Риз Эстаннис, — подтвердил слуга очевидное. Он служит главе Дома, подумала Кинти, и это лишь усугубляет ситуацию. Начата ли сегодня новая клановая вражда, или за преступление ответит один человек?
Эстаннис не мог не знать, что барраярец будет приглашен наравне с семьями благородной крови. Не ошибся бы, полагая, что ничем хорошим эта преступная глупость закончиться не может. Желай он устроить свару в Доме Эйри, лучшего повода трудно было сыскать. Ясно было одно: Эстаннисы готовились. Следили и ударили, дождавшись момента. Но действовал ли он один, или хозяин дома участвовал в заговоре?
Нет, Табор слишком прямолинеен, и кроме того, будь он в деле — позаботился бы о том, чтобы одеть убийцу как положено. Никто не рассматривает одежду слуг, но в униформе стоявшего перед ней человека недоставало деталей. Кинти была хозяйкой дома и этот этикет знала до мелочей. Подкладка расстегнутой сейчас куртки не была положенного густо-лилового цвета, а канва на одежде оказалась нарисованной, а не вытканной, словно в провинциальном Доме.
— Это ты ударил Лероя Эйри ножом? — стараясь формулировать вопросы как можно более однозначно, продолжила она. Время ощущалось физически, неудержимым потоком. — Твой хозяин приказал тебе забрать жизнь моего сына?
— Я... нет, не жизнь, — послышалось в ответ. Было видно, допрашиваемый старается подобрать верные слова и ответить на два последовательных вопроса сразу. — Да, я его ударил, — признался слуга. — Но мне не приказывали его убивать, миледи.
— Повтори мне приказание, которому ты следовал, — потребовала Кинти. — Как можно более точно.
— Следить за барраярцем, — добросовестно перечислил слуга, — пока он не оступится. Мне было позволено прибегнуть к оружию, но не убивать. Я смог увидеть, как барраярец входит в оружейную и берет в руки ножи. Лучшего нельзя было и придумать.
— Дальше, — подхлестнула Кинти.
— Я выследил молодого Эйри в саду и ударил, как было приказано: так, чтобы он потерял сознание, но не умер.
— У тебя... богатый опыт, — наполовину констатировала, наполовину спросила леди Эйри.
Слуга кивнул. — Да, миледи. Мой господин Эстаннис доверил мне это дело и сказал, что рассчитывает на мои умения.
— И желает сохранить их в тайне? — уточнила она очевидное, чтобы не оставалось никаких неясностей.
— Он запретил мне разглашать мою принадлежность к Дому под угрозой смерти, — ответил слуга с простодушием полной искренности, но даже сейчас по его лицу мелькнула тень беспокойства.
"За этим дело не станет", — холодно подумала Кинти, пытаясь уложить полученную информацию в нужном порядке. Пока ничто не указывало на участие в преступлении хозяев дома; впрочем, Эстаннисы могли желать войны их дома с домом Табор. В мутной воде водится самая жирная рыба.
— Ты сейчас пойдешь со мной, — приказала она. — Проводишь меня до машины, как подобает. Не беспокойся, на тебя я не гневаюсь, остальное — дела гемов. Идем.
Если подменыша не узнали в толпе слуг и если полиция его уже допросила и не сочла важным, больше негодяя никто не хватится.
Теперь ей требовалось немного: увезти неудачливого убийцу вместе с его признаниями, пока действует фаст-пента, обрезать нить его жизни до того, как он увидит рассвет, и вернуться к сыну.
* * *
— Вот как, — замечает голос небесного судьи. — Отчего же ты не рассказала обо всем своей семье?
— Чтобы позволить барраярцу и дальше сводить с ума моего мужа? — с ледяной иронией осведомляется Кинти. — Позорить моих сыновей? Нет. Несчастье, едва не свершившееся с Лероем, было для меня доказательством правоты моих опасений и возможностью убить врагов семьи одним ударом. Я не стала терзать мальчика правдой — зачем? Разве у него нет матери, которая может его защитить от всего, даже от его собственных мыслей? Я поговорила с сыном и не стала разбивать его уверенности. Он сразу подозревал барраярца, — кривит она губы, — и был не так уж неправ. Если бы эта дикая кровь не появилась в нашем доме, у Эстанниса не было бы шансов.
Проще говоря, думаю я, ты сделала все, чтобы Лерой вошел в зал суда, будучи твердо убежден в своей правоте. Немудрено, что дракон не закричал, сбитый с толку искусной ложью, которую ты изрекла чужими устами, но даже такая хитрая уловка вас не спасла. Хотел бы я знать, как тебе удалось за одно утро уговорить Лероя всем сердцем поверить в то, что черное — это белое.
Думаю, очень скоро и эта тайна лишится покрова.
* * *
Леди Эйри уснула так крепко, что ни неудобство позы, ни прохладный воздух палаты, ни неподходящий для сна наряд не могли ей помешать. Чрезмерная усталость и перенапряжение ночи сработали эффективнее любого снотворного, и если бы ее будила служанка, Кинти не смогла бы раскрыть глаз. Но тихое "мама" из уст сына выдернуло ее из безмолвия обморочного сна, не успев еще растаять в воздухе. Слабый, неловкий звук: наверное, во рту у Лероя пересохло от лекарств, и весь он был прозрачен и хрупок, как первый зимний лед.
Кинти проснулась мгновенно, рванулась к сыну, уронив с плеч белый халат, наброшенный поверх вечернего платья, склонилась к бледному лицу — стереть бисер пота со лба, поднести воды к губам, улыбнуться, чтобы не пугать сына своим видом.
— Лери, наконец ты очнулся! Молчи, не говори ничего. Пей. Я все расскажу.
Лерой пил жадно, морщился от каждого вздоха.
— Что... случилось? Где я? — с трудом выговорил он самый главный вопрос.
— Тебя хотели убить, сын, — сообщила она, будто давала горькое лекарство. Если неизбежно, то хотя бы одним глотком. — Ударили ножом. Но, хвала всему святому, ты спасся. Ты в больничном крыле у лорда Табора, и его личный врач уверил меня, что твоя жизнь теперь вне опасности.
Лери покачал головой, и Кинти незаметно перевела дух. Поверить в то, что прошел на волосок от смерти, часто не выходит и у взрослых, умудренных опытом воинов, что говорить о юноше, жившем под надежной защитой дома и не ведавшем бед?
— Ты ничего не помнишь? — осторожно спросила она.
Мальчик прикрыл глаза, помолчал.
— Я видел... человека, — сдавленно сообщил. — В темном костюме. Не гема.
Хорошо. Память сына не сохранила лишнего, и, к счастью, слуги носят куртки с высоким воротом, подобную той, которую предпочел для своего наряда барраярец. Это удачное совпадение. Злоумышленников настигнет кара... всех до единого.
Она пригладила сыну волосы, как в детстве, потом глубоко вздохнула и плотно сжала губы, не желая выглядеть жалкой наседкой, проливающей слезы над отпрыском.
— Очень больно, мальчик мой?
Стрела достигла цели: Лерой прикусил губу от явной жалости к себе. Да, это чувство недостойно, но в моменты обиды и боли искушение испытать сладкую горечь сожаления о своих невзгодах может взять верх над тем, кому недостает силы. Юной ветке гибкость простительна; лучше так, чем сломаться.
