Ага. Предлагают сдаться. Гарантируют жизнь и безопасность. И то хорошо.
— Ну-ну, — комментирует Анищенко, и безо всякого перевода знающий, что от них требуют. — Пусть сперва зубы покажут. А там поглядим, что да как. Забыли, что такое русские солдаты.
— И чешские, браче, — залёгший в цепи чех не может удержаться.
— И чешские, — вторит Анищенко. — И чешские...
Дитерихс передаёт отказ. Тогда "представители народного правительства Австрии" удаляются, дав двадцать минут на размышления. После они открывают огонь.
Солдаты, видя, что парламентёры удаляются не солоно хлебавши, заняты последними приготовлениями к бою.
Дитерихс чувствует, что надо что-то сказать, подбодрить отряд. Многих из тех, кто сейчас смотрит на командира, не станет спустя двадцать минут. Они должны знать, за что погибают. Они должны знать, что погибают не зря. Должны знать, что никогда не погибнут они, последние герои Великой войны.
И тогда Иоган, ведомый душевным порывом, который невозможно описать словами — только чувствами — каким-то чудом, лихо взбирается на вагон неподвижного поезда. Он не думает, что его может убить снайпер, спрятавшийся в одном из окрестных домов.
— Офицеры! Солдаты! Товарищи!
И пусть его, Дитерихса. Могут потом заклевать за "левацкое" обращение, но за годы эсеровского террора забыли, что можно быть товарищами не только по партии, но и по оружия. И сейчас Иоган обращался к ударникам именно как к "братьям по винтовке".
— Через двадцать минут начнётся бой. Мы должны выстоять. Почему? Потому что наша задача — спасти человека, Карла Габсбурга, благодаря которому закончилась Великая война. Наша победа — на пятую часть заслуга этого человека. И сейчас мы должны спасти его, помочь. Как нас вспомнят потомки, если мы не сделаем этого? Как предателей? Как последнюю сволочь, знаменитую чёрной неблагодарностью? Или как людей, помнящих, что такое долг и честь? Знающих, какова была цена этой победы и какова должна быть награда за неё? Да и вообще!
Дитерихс лихо сорвал фуражку с головы и поднял её высоко-высоко.
— И вообще! Кто из нас не мечтал пройтись парадом по Вене? Четыре года назад началась Великая война — и здесь она заканчивается. Мы закончим её. Мы выдержим. Мы отомстим за наших погибших друзей и родных. Мы вспомним Галицию, Сандомир, Стоход, Луцк! Мы вспомним окопы и обстрелы! Мы вспомним бои за Россию! И мы покажем все миру, на что мы способны! Ради того, чтоб больше не было войн — мы дадим свой последний бой. На нас смотрит Россия. На нас смотрит мир. Покажем им всем!!!
Громкое "ура!". Такое странное "ура", нёсшееся со всех сторон. Люди, лежавшие в стрелковых цепях, одним глазом косившиеся на мушки винтовок, а другим — на остзейского немца-патриота России, не были полны угара боя. Они своими возгласами отвечали: "Умрём. За мир. За Россию". Они знали, на что идут и за что будут драться.
И скажите на милость: разве можно победить таких людей?..
Бой начался внезапно, можно сказать, буднично: враг просто пошёл в атаку...
Проснулись пулемёты, им вторили винтовки. Австрийцы залегали в укрытиях, прятались за каждым углом, но всё надвигались и надвигались на наши позиции. Они сражались за свой город, за свою правду, и одно это придавало им невероятные силы.
А нашим просто некуда было отступать...
"Максимы" дали беглую очередь по залёгшим австрийцам. Зачиркали, загудели, засвистели пули, выискивая жертвы. Отбивая каменную и кирпичную крошку, ударяясь о землю, разбивая стёкла — пули, не все, настигали-таки людей. И люди гибли, или оказывались ранены, или просто задеты. Но остановить их пулемёты оказались не в силах.
Тогда в дело вступили винтовки. Дружный залп трёхлинеек — и повалились, попадали на землю снопами "народные гвардейцы". Обагрились кровь плохонькие шинельки и пиджачки. В глазах застыла боль, перемолотая ненавистью. А они шли. И шли, и шли...
Пулемётчики начали беречь патроны: лент было слишком мало, чтобы истратить их в эти минуты.
Дитерихс не в силах был смотреть на это. Ещё несколько секунд — и австрийцы перейдут в рукопашную, и придётся работать штыками. Надо ударить первыми, перехватить инициативу! Да, в атаку!
Анищенко обогнал командира.
Михалыч поднялся во весь рост. Он, казалось, совершенно не беспокоится за свою жизнь. А пуля уже проделала дыру его фуражке, и вот вот-вот подружка её могла сделать то же самое с сердцем вечного прапорщика. Но Анищенко было всё равно.
— Ребята! В штыки! — и, для острастки, с чувством, добавил, грозя кулаком-молотом наступавшему врагу: — Сарынь на кичку, сволочи!
Этого момента все ждали с нетерпением: ударники (многие даже не примкнув штыки) — все, разом, от Дитерихса до рядового, кинулись в бой. Пулемётчики — и тех хотели было присоединиться, но вовремя опомнились.
Ударники не врубились даже — просто смешались с австрийцами, и бой обернулся побоищем. Кулаки, ножи, кастеты, штыки, приклады, зубы — всё шло в дело, всё кидалось в бездонную глотку кровавой рукопашной. Дитерихс застрелил в упор какого-то австрийского солдата, а через миг уже повалился на землю, сбитый ударом рабочего. Тот навис над Иоганом с зажатым в руке ножом. Остзеец, не в силах шевельнуться, смотрел на клинок, как кролик смотрит на удава.
"Ну что ж, пора прощаться..." — без тени грусти, буднично, скучно подумал Дитерихс.
А рабочий меж тем навалился на несостоявшуюся жертву: в его боку набухала кровью рана. Солдатский штык поработал на славу...
В какой-то момент стало понятно, что ударники побеждают: австрийцы отступали, пятились, не в силах справиться с закалёнными Великой войной солдатами.
Да и — доннерветтер! — эти проклятые русские ударили с тыла!
Несколько десятков человек с невозмутимым Хворостовским решили исход боя. Дитерихс, не веря глазам своим, смотрел на то, как жалкая кучка солдат ударила в самый центр отряда "национальной гвардии". Впереди, флегматичный, деловитый, шествовал Иван Антонович. Что-то бормоча под нос, он шёл в полный рост. Он не дрался даже — хватало одного вида револьвера (совсем не того, с которым командир ушёл в разведку) и солдатских штыков, чтоб проложить ему дорогу.
Австрийские цепи рассыпались окончательно, смешались — и бежали, бежали, бежали, скрываясь в окрестных домах.
Иоган радостно обнял Хворостовского, когда они встретились ровно посередине поля боя.
Иван Антонович, всё такой же серьёзный, отстранил остзейца.
— Ушёл Габсбург...Шёнбрунн пуст...Зря только отбивали грузовики...Зря силы тратили...Он уехал в Триест сам...Зря это всё...
И такая безнадёжность слышалась в этом голосе, что Дитерихса морозом пробрало.
В ушах зашумело. Звук выстрела застыл...Звук...Выстрела? Что?!!
— Выводить надо ребят, выводить, — устало выдохнул Хворостовский. — Ну вот и кончилась война...
Хворостовский, живший только войной, ушёл вместе с нею. Последний выстрел боя достался Ивану Антоновичу...
Ударники смогли отбить паровоз, прицепить с другой стороны к составу и покинуть город. Они уходили налегке, ведь нельзя же излишним грузом назвать тела погибших товарищей и любимого командира...
Многие годы спустя Хворостовский ударный полк будет славен на весь мир своими героями, презиравшими опасность и шедшими в бой в полный рост, медленно, как сам Иван Антонович...
Глава 42
"...у нас должна быть одна и главная
цель — это завоевание Константинополя,
чтобы раз навсегда утвердиться на
проливах и знать, что они будут
постоянно в наших руках..."
Из письма Александра III ген. Обручеву
Эта ночь выдалась бессонной. Едва прервался телефонный разговор с Боткиным, как регент приказал приготовить "Литеру А" к поездке в Царское село. Срочной поездке. Причём Кирилл вёл себя очень нервно, говорил невпопад, и окружающие поняли: медлить нельзя. Через полтора часа поезд уже покидал Петроград, на всех парах несясь в Царское.
Прямо там, в вагоне, Сизов-Романов готовил кое-какие документы. Вот-вот в его руки должны были попасть (как он надеялся) документы, подтверждающие противоправительственную, даже изменническую деятельность членов военно-промышленных комитетов и некоторых деятелей Земгора. Надо было нанести удар, который был бы одновременно и неожиданным, и по-настоящему всеохватывающим. Причём подготовить атаку требовалось помимо Совета министров, так, чтобы никто из них не узнал о готовящейся атаке. Также предстояло каким-то образом, под благовидным предлогом, загодя отстранить от деятельности Гучкова и компанию. Едва ли не половину правительства, таким образом, предстояло быстро заменить. Кирилл надеялся, что сейчас, в дни его триумфа, эффект от этого будет не таким катастрофическим, каким мог быть ещё год назад. Предстояло усыпить "общественное мнение". Но, впрочем, на его сторону должны перейти многие россияне. Кто раньше объявлял о столь масштабных реформах из государственных деятелей? Кто может гарантировать их исполнение? У кого ещё хватит выдержки и твёрдости воплотить в жизнь задуманное? Ведь Кирилл, по сути, пообещал исполнение мечты многих людей. Чего желали правые кадеты? Преобразований в сфере образования и экономике. Парламент как таковой им не был нужен, им требовалось только орудие нажима на власть. В известной Сизову истории многие из тех, кто вопил о правах Думы в дни февральского переворота, отвернулись от неё, едва получив власть. Даже Милюков — и тот высказался против восстановления работы этого законодательного органа. Только Гучков и Керенский, какая ирония, из министров возлагали надежды на Думу или хотя бы не отказались от того, что прежде были депутатами. Чего хотели монархисты и многие правые? Церковной реформы, победы в войне, стабильности. Это им будет дарована. Чего хотели рабочие? Достойной жизни. Чего хотели крестьяне? Земли. С последними двумя требованиями будет, конечно, посложнее: нельзя сразу создать идеальную жизнь для миллионов людей. Однако регент надеялся на это. Он хотел, он правда хотел, он страстно желал, чтобы русский народ не жил в бедности, не голодал, чтобы он получил возможность спокойно работать. Он даст всё это людям. А взамен Кирилл надеялся на поддержку. Ведь ещё Ленин говорил, что подари крестьянам землю временщики — и не было бы Октябрьской революции. Правда, нельзя было у всех десятины отобрать и поделить, нужно было несколько лет, а то и десятилетий, чтобы наделить крестьян. За двадцать лет население практически удвоилось, естественно, земли не хватает, а вместе с нею и продовольствия. Но Кирилл попробует изменить это. Он сделал главное: дал полную свободу действий и гарантию исполнения всех задумок дельным людям. Кривошеин, всецело поддержанный регентом, способен добиться многого. Сизов-Романов прочил сподвижника Столыпина в премьеры, на место не слишком способного, но зато очень болтливого Родзянко. Только найти бы предлог...Пора дать по-настоящему трудолюбивым, способным людям занять свои места. К сожалению, Гучков и компания не совсем те, кто надо. Они больше любили шантажировать власть, чем помогать ей и созидать. Только народ понял это слишком поздно, когда и царя свергли, и временщиков арестовали...
Наконец, Кирилл приехал в Царское. Там было пасмурно и скучно: ранняя весна превращал это село дворцов в нечто вроде заброшенного поместья. Грязь, с которой ничего нельзя поделать, опустевшие хоромы, редко встречавшиеся на пути люди. С того дня, как Петроград принялись "освобождать" от излишних учреждений, а Великих князей и вообще всех тех, кто принести беспокойство, под благовидными предлогам удалять от столицы, Царское потеряло былой блеск. Здесь остался единственный центр жизни: резиденция Алексея. По правде сказать, и этого места коснулись значительные изменения. Подъезды к дворцу были перегорожены, охрана силена впятеро, то тут, то там попадались пулемётные гнёзда и доты. У посетителей и даже тех, кто просто проходил мимо, тщательнейшим образом проверялись документы. У ворот, на всякий случай, всегда дежурило два броневика, экипажи которых доказали свою верность престолу. Кириллу совершенно не хотелось, чтобы в случае чего дворец оказалось легко взять. Тут был и запас продовольствия, и спешно оборудованная электростанция, располагавшаяся под защитой пулемётов ещё одного бронеавтомобиля. Во дворце и флигелях устроили казармы для батальона лейб-гвардии Кирилловского полка, самой верной правительству части. Сизов-Романов намеревался подтянуть сюда же и в Петроград другие надёжные части. Замысел этот уже начал реализовываться: послезавтра ожидалось прибытие Дикой дивизии, недавно влитый в третий конный корпус. Последний был расквартирован в Царском селе и окрестностях. В общем, были приняты все меры для того, чтобы защитить императора, его мать и дочерей.
Но Кирилл серьёзно ограничил круг общения августейшей семьи, и без того не то чтобы широкий. Всё это было сделано для того, чтобы Александра Фёдоровна не подверглась влиянию каких-нибудь авантюристов, как это было во времена распутинщины.
Регент с довольной улыбкой осматривал укрепления и охрану, салютовавшую приехавшему Верховному Главнокомандующему. Между Однако на лицах солдат и офицеров нельзя было не заметить тени волнения. Похоже, слух о недуге императора всё-таки пошёл гулять. Значит, ещё день-другой, и об этом станет известно в столице. А ещё в течение недели — во всех губернских городах Европейской России. Надо было срочно действовать. Может быть, следует использовать такую волнительную новость для удара по оппозиции? Тогда следует на каждом углу кричать о том, что Алексей на краю смерти, что император серьёзно болен, и эта новость затмит другие, возможно, ещё более важные? А пока суд да дело...
Да, так и следует поступить.
— Ваше Высокопревосходительство! — Боткин находился в отвратительном расположении духа.
Он до белых костяшек сжимал кулаки, ходил из угла в угол, не обращая внимания на мятый пиджак и всклокоченную бородку. В глазах его застыла тревога, так сказать, высшей пробы.
— Скажите, как он?
Кирилл кивнул на двери покоев императора. Оттуда раздавались девичьи всхлипы. Кажется, Анастасия плачет...А может, Мария...Молодые княжны боятся, что потеряют брата.
— Мы не можем остановить кровь, идущую из носа, поминутно меняем ватные тампоны: они насквозь пропитываются. Ещё день, а может, два, и...И, боюсь, наступит непоправимое.
Боткин, не выдержав волнения, ударил кулаком по столу. И Кирилл, и охрана, и придворные с медиками сделали вид, что ничего не заметили.
— Может быть, требуются какие-то лекарства? Только скажите, и я всё привезу, — регент заложил руки за спину и тоже принялся ходить по приёмным покоям.
Раз в минуту-другую они встречались посередине, бросали друг на друга многозначительные взгляды и расходились. Так продолжалось долго, очень долго. Наконец Боткин произнёс:
— В общем-то, пора издавать бюллетени о состоянии здоровья Его Императорского Величества...Однако мы будем бороться за его жизнь. Попробуем кое-какие лекарства. Будем молиться, чтобы кровь перестала идти. Уже не раз и не два Господь проносил, и здоровье Алексея Николаевича оказывалось вне опасности.
