— Разве ваш прежний хозяин недостаточно вас мучил? — удивилась Юлия Латунина.
— О! Вы ошибаетесь, прекраснейшая госпожа! — расплылся в угодливой улыбке бородатый мужик. — Господин Ли очень хороший хозяин! Он добр ко своим людям. За ударную работу нас даже могли премировать порцией мяса на ужин.
Выяснилось, что редко кто из них едал мяса. Но в качестве награды за ударный труд кого-то могли наградить собачиной или человечинкой — на окраине каторжных посёлков на кольях часто можно было увидеть задубевшие на пятидесятиградусном морозе собачьи туши вперемешку с телами людей... которых могли пустить на консервы или принести в жертву жестоким местным божкам.
— Как же вы дошли до жизни такой? — удивилась и возмутилась человеческому падению Латунина. — Почему позволяете обращаться с собой как с животными? Почему не восстанете? Вы же люди, а не собаки!
Ей с кроткой улыбкой вкрадчивым голоском ответила женщина с обмороженным лицом:
— Мы были дикие, грубые, необузданные, рассеянные по тайге и сопкам существа. Мы начали делаться людьми только благодаря благородным и мудрым пришельцам со стороны восходящего Солнца, которым самим Господом Богом назначено владеть нами и вразумлять.
— Им пришлось окорачивать нашу дикость и необузданность — согласился с красномордой бабой бородатый.
Им радостно поддакивал кивками головы, и бешено моргал выпученным единственным глазом одноглазый калека лет 60 (хотя вскоре выяснилось, что ему нет и тридцати). Помимо выколотого глаза, и отрезанного языка, у него отсутствовали нос и уши, а также был разорван рот. На лбу и щеках его имелись оставленные раскалённым железом тавро, которые указывали, что он неисправимый беглец. Калеку держал за руку мальчик лет шести. С одной стороны он был щуплый и маленький, а с другой казался каким-то очень взрослым — этакий маленький мужичок. Взгляд у него был пожившего человека.
— Дядя Игнат хочет сказать, что он больше всех тут обожает господина Ли, который самый добрый господин на всём белом свете!
— Господин Ли для нас...как Сталин и великий Путлер! Он нам как отец родной, — добавил ещё один раб. С ним энергично согласились и другие недавние невольники.
Лишь один до сих пор не произнёс ни слова, но это было молчание, в котором чувствовалось презрения к тому, что говорят его товарищи по несчастью. Этот бывший раб выделялся каким-то врождённым достоинством. В нём угадывался аристократизм. В глазах читались мятежный высокий ум и свободолюбие, — и как только он сумел выжить с таким гордым взглядом?
У него было очень худое бледное лицо с острыми скулами и впалыми щеками. Оно было продолговатым с хорошо выраженными правильными чертами: тонкий нос, высокий лоб, изогнутые, словно скифские луки, брови, только передние зубы находились в плачевном состоянии — цинга, либо выбиты надсмотрщиками. "Интересно, кто были его предки?" — озадачилась Лиза. — Какой-нибудь крупный политик, учёный, военный или талантливый самородок-предприниматель, "новый Демидов"? Да он и сам, — не сверни Россия в исторические закоулки, — вполне мог стать заметной фигурой на своей малой родине, а не звенеть кандалами, вкалывая на чужеземцев. Всё-таки в жизни человека — всё судьба...".
Тут подсудимый Путлер кашлянул, привлекая к себе внимание "новой паствы" (ВВП никогда не упускал возможности повлиять на кого-то, кто казался ему потенциальной жертвой, и тем увеличить свой электорат на случай чего). Что ту началось! Сияя от счастья, будто присутствуя при втором пришествии Христа, сведенные своими недавними хозяевами до уровня бессловесной скотины, недавние невольники, с которых только что сняли кандалы и объявили им, что теперь они свободные люди, все, как один (за исключение "аристократа"), повалились перед подсудимым на колени! Забыв даже о драгоценной еде, которой их потчевали, они на четвереньках поползли целовать руки кумиру. Получилось очень эффектно. Сияя, словно начищенный пятак, подсудимый принимал как должное поклонение народа, и бросал многозначительные торжествующие взгляды на своих оторопевших тюремщиков.
В голове Путлера "громко" роились мысли о том, что напрасно он не рассматривал прежде страну, как личное достояние, которое будет принадлежать его детям и внукам. Сомневался, что в этой стане что-то можно спокойно передать по наследству и говорил себе словами известного короля: "После меня хоть потоп!". А ведь не забыли же! И весь народ, судя по этим, таков.
Видя такое раболепие, Владимир Владимирович думал о том, что вернись он в свои семьдесят, и со спокойным сердцем передал бы корону кому-то из дочерей или племянников. Надо только немного проконтролировать процесс транзита власти к преемнику...
Впрочем, бестолку теперь сожалеть о прошлом! И коль уж так подфартило, что всегда благоволившая к нему судьба дала второй шанс и вернула своего любимца с того света, то на этот раз власть из семьи уже не уйдёт! Главное попасть в Кремль. Этот театральный судебный фарс даже ему на руку: пусть миллионы подданных по телеку увидят, что кумир жив и здоров. А с этими шутовскими судьями он что-нибудь придумает — дай срок. Ведь даже в самой жёсткой цепи имеется слабое звено. Власть, почести, деньги — эти ключи к человеческому сердцу ещё никто не отменял! Наконец, живы никогда не теряющие своей актуальности великие идеи, надо только освежить их, подновить под запросы времени — подстроиться под аудиторию...
Тем временем благодарный народ уже лизал хозяйские ботинки. Елизавета смотрела на ползающих у ног подсудимого соотечественников, на то, как они целуют ему ноги, и ощущала стыд. Как люди могли пройти такую страшную трансформацию полной потери уважения к себе?! Что довело их до состояния, когда человеческого в них осталось разве что внешняя похожесть?
Когда на следующий день освобождённым невольникам случайно станет известно, что в поезде имеется "машина времени", то эти доверчивые тёмные люди с ходу поверят в возможность переместиться в будущее или в прошлое и дружно попросятся...во времена обожаемого Сталина. Пусть их ждёт там судьба бесправных зеков, они с радостью готовы рыть новый канал...хоть до стольного града царства Коммунизма! Зато у них будет надёжный, настоящий хозяин.... Лучшую долю для себя эти несчастные просто не могли себе представить. По сути каждый из них, будучи по своей природе "человек путлерикус", оставался всё тем же "гомо советикус".
История жизни у всех этих людей оказалась схожая. Когда империя шатается и рушится происходит много человеческих трагедий. Русские, которые на протяжении столетий привыкли воспринимать себя по меньшей мере равноправными гражданами в национальных регионах РФ, а нередко привилегированным сословием, неожиданно оказались в роли дискриминируемого меньшинства. Так произошло в Татарстане, Башкирии, на Алтае, на Кавказе, в Крыму и во многих других местах. Повторилось то же, что за несколько десятилетий до этого уже происходило при развале Советского Союза. Слишком долго метрополия мало считалась с интересами и традициями подчинённых этносов, уповая не мифологизированную дружбу братских народов и на полицейский контроль. За это пришлось платить взрывом самого радикального местечкового национализма и потоками русской крови, и в конечном итоге превращения населения целого региона в лучшем случае в беженцев. А в худшем — в таких вот несчастных, из которых постоянными зверствами и унижениями вытравили всё человеческое.
Глава 197
После перерыва, когда заседание возобновилось, подсудимый Шайгун наконец решился сделать то, что давно, видимо, крутилось в его голове, он объявил суду, что решил окончательно отказаться от адвоката, чтобы помочь обвинению без помех разобраться с собой.
— Мне не требуется никакая защита, ибо я виновен. Заявляю это официально, будучи в ясном уме и добром здравии. И давайте поскорей покончим с этим. Зачем держать меня на этой скамье ещё десять или двадцать часов? Это пытка. Я вынужден снова и снова выслушивать показания свидетелей. Если бы вы могли это видеть, то увидели бы кровавые слёзы моей души. Половину времени я больше не слушаю чужих показаний. Не могу. Сил моих больше нет! Я просто представляю, как меня казнят. Считаю себя достойным самого сурового приговора. Прошу лишь о расстреле, как о последней милости.
— Нельзя выносить себе приговор, подсудимый, — назидательно произнёс второй судья, — это прерогатива присяжных.
— Отчего же, нельзя? Если перед вами закоренелый преступник, заранее подробно спланировавший массовое убийство людей и избежавший справедливого наказания лишь потому, что долгое время успешно уходил от возмездия с помощью государственной машины преступного государства, — казалось искренне не понимал сути возникшей проблемы генерал. — Военные преступления моего уровня, не имеют сроков давности, вчера об этом ясно сказала обвинитель от народа Жанна Болотова, так что...
— Но мы не можем согласиться с тем, что вы оставляете себя без защиты, — покачал головой третий судья. — Ведь есть огромная разница между справедливым судом и гэбисткими "тройками", которые пачками выносят скороспелые приговоры россиянам. Нормальный-же суд предполагает состязательность сторон, соблюдение всей прописанной в законе процедуры.
— Зачем терять время?! Если я могу доказать свою вину за десять минут, — казалось искренне удивился Шайгун.
— Послушайте, вы не в подвалах Лубянки, подсудимый, где принято ударными методами выбивать на допросах из подследственных самооговоры по старому чекистскому принципу: "Признание — царица доказательств". Мы не хотим торопить вас. Вам предоставлен адвокат для квалифицированной защиты, у вас ещё будет время для искреннего раскаяния в финальной части суда.
— Но и вы меня поймите, уважаемые судьи! Мне невыносимо, чувствовать, как петля медленно затягивается на моей шее. Я уже объяснил это своему адвокату. Удивительно, как легко можно очистить совесть, когда ты дозрел! Чем хороша тюремная камера, — так это возможностью многое обдумать, — это поразительно!
Адвокат Шайгуна, когда его спросили, как он относится к необычному демаршу своего подзащитного, скорбно склонил голову и ответил, что очень огорчён тем, что этот человек, проживший такую серьёзную жизнь, ведёт себя столь неразумно. Он-де сделал всё, что было в его силах для спасения клиента, и что выстроенная им линия защиты могла оказаться очень эффективной, но невозможно спасти того, кто упорно пытается наложить на себя руки.
— Так вы отказываетесь от дальнейшей защиты обвиняемого? — поинтересовался второй судья.
Казалось адвокат был так расстроен, что погрузился куда-то глубоко внутрь себя, так что реплика судьи заставила его вздрогнуть:
— А?! Я? Мне всё это кажется какой-то скверной шуткой. Дурным сном. Что генерал делает с моей репутацией, меня мало волнует, но его дальнейшая судьба, — это абсолютная трагедия.
— Так вы отказываетесь? — повторил вопрос судья.
— А что мне прикажите делать? — расстроенно дёрнул узкими плечами защитник. — Насильно навязываться? В любом случае я скован позицией своего доверителя. Не могу же я пойти против его воли. Если клиент твёрдо говорит, что больше не желает моих услуг, и никакие уговоры не помогают, что ж, я вынужден отойти в сторону.
— Суду понятна ваша позиция, благодарим вас.
Адвокат напоследок поднял руку в знак последней просьбы:
— Только я просил бы суд вынести частное определение...в адрес действующих государственных органов, в котором дать оценку моим действиям, как адвоката, на этом суде. Ведь никто не может упрекнуть защиту в ненадлежащем исполнении своих обязанностей. Разве я не старался, когда требовалась помощь моему доверителю. Разве озвученные в этом зале контрдоводы защиты не выглядели разумными и часто убедительными?
Суди переглянулись. Щекотливая ситуация. Адвокат готов был умыть руки в отношении дальнейшей судьбы своего подзащитного, но очень волновался на тот счёт, чтобы за пределами этого поезда его действия были истолкованы ему на пользу, а не во вред.
Хорошо, суд вынесет такое определение, — пообещал главный судья.
В знак благодарности адвокат качнул аккуратно причёсанной головой и поднялся со своего места; перед тем, как покинуть зал, он в последний раз обратился к бывшему уже клиенту:
— Слагая с себя полномочия по вашей защите, я всё же чувствую своим долгом дать вам ещё один профессиональный совет. Я очень вам рекомендую, дав присягу говорить правду и только правду, подумайте хорошенько, прежде чем признаваться в умышленном уничтожении женщин и детей.
Генерал рассеянно кивнул адвокату и тут же повернулся к судьям:
— Прежде всего хочу сказать о важности для меня приносимой тут клятвы быть наконец предельно правдивым перед собственной совестью и своим народом. Я рад, что могу быть впервые честен. К несчастью, мы, военные, считаем клятву верности господину важнее присяги народу. И очень хорошо, что этот трибунал поднял важную тему, что для наших военных и любых силовиков исполнение приказа является юридическим и психологическим оправданием практически для любых злодеяний. Трибунал должен решительно осудить такую практику и всю военную и полицейскую государственную машину РФ. Я знаю, что мой бывший шеф скептически относится к этому процессу, — Шайгун повернул голову и впервые спокойно выдержал взгляд человека, который вселял в него почти мистический страх. — Это ведь его слова.
Далее Шайгун привёл прямую цитату из выступления Владимира Путлера от 4 марта 2014 года: "Мы пустим вперёд их женщин и детей и пусть кто-то из украинских военных попробует стрелять в своих, российские военные будут стоять позади этих людей, не спереди, а сзади".
— Здесь уже не раз говорилось о том, что мой шеф почти никогда не бывал искренен на публике. Это был один из крайне редких случаях, когда он откровенно и цинично заявил на пресс-конференции, то, что думает. И при этом мой бывший шеф твёрдо, наверное в тысячный раз, повторил в том же выступлении, что Российская федерация никогда не нападёт на Украину.
Сидящей на своём месте Путлер скептически ухмыльнулся и пожал плечами. Шайгун продолжал, при этом не спуская глаз с шефа, который всем своим видом говорил: "Ну что вы его слушаете, видно же, что больной, психически сточенный человек. Его лечить надо, а вы его вытащили на публику. Позорище".
— Этот процесс не без успеха критикуется новым адвокатом Путлера. Дама пытается убедить присяжных, что судьи и обвинение уже давно решили вопрос о нашей виновности. Это, якобы, всё спланировано, и весь этот процесс — фарс. Я же считаю, что эти отважные правозащитники совершают подвиг во благо общества, их суд абсолютно легитимный, даже со всеми оговорками. Просто потому, что мы создали такую преступную систему, при которой нас невозможно судить полноценным государственным судом.
— Эй, что ты мелишь, старая каналья! — не выдержал Лавр Фигов, почти с самого начала отбросивший маску дипломатичного джентльмена. — Хватит тут портить воздух, обделавшийся со страху засранец! Какое право ты, говнюк, имеешь позорить нашу армию, её кадровый корпус, офицерство?! Ты — пожарник! Выкравший галифе с генеральскими лампасами и обгадившийся в них с перепугу. Когда наша армия вела жестокие бои с украинскими нацистами, ты думал лишь о собственном спасении. Пачкун. Лично я собираюсь посмеяться над этим процессом. Эти "члены кружка по интересам" просто не имеют права нас судить.
