— И правильно... — руки скользнули по моим джинсам, — Есть чего.
Чё-о-орт...быстрый ты какой...не, ну, ни дать — ни взять настоящий зверь!.. Богдан!!
— Чего? — тяжело дышит мне в шею, сжимает запястье...
С тобой не успеешь оглянуться, уже без штанов, блин, останешься... Правильно, ну их...к чёрту... ай, бля! Шнурок в узел завязался...на ботинке...
— Женька, кончай давай со своим шнурком!
Бог, держи меня, иначе я ща тут навернусь... Чи-во ты сказал?!
— Ха!
Пошля-а-ак...
— Дай помогу, горе моё...луковое. Стой-стой...
Сильный ты...а иногда — даже очень... Как бы только стеллаж не грохнулся на хрен. Ай, ё!
— Же-е-енька!.. Ты так удобно упал!
Докажи!
— Вставай...— горячая ладонь по моему животу, — холодно на полу... — кусает меня за плечо.
Ха! Как же я, Бог, теперь встану, когда ты... Тяжёлый ты, бля! И кусаешься больно! Разве холодно?.. Богдан...а ты сделай так, чтоб жарко стало...не хочу я...вставать...
Чё-о-орт...
— Я не слишком...— прерывистое дыхание, — ...груб?
Горячие губы чувствую на спине и руки...горячие. Не, разве что...немного, ты...ты — БОГ!!
— Женька!
Ну...я тоже умею кусаться! А ты как думал?!
— Ау!.. Ха! Спорим, у тебя больше не получится!
Что-о?! Ну-ка...блин...ау! Богдан!! Это уже не любовь, это борьба! Ах, ты смеёшься?! Ну, ладно...держись...
— Блин!! — улыбается, упав на спину, и убирает с лица волосы. — Ты тоже быстрый!
Упираюсь рукой ему в плечо, тоже смеюсь. Да! И кто тут проспорил?.. Ладно, я кусаться больше не буду...почти...целовать только...
Когда наливаешь коньяк в круглый такой широкий бокал, он сначала по краям скатывается, омывает стекло, оставляет там свои следы, только потом уже...получается виноградное море цвета позднего заката. Одно. Потому что даже если вас двое, второй бокал — это излишне... Блин, Женька! Дай сюда!
— На, — улыбается и протягивает мне бокал.
Мы лежим на полу и глядим в потолок. Беру его за руку и поднимаю бокал поближе к тусклому свету, море отбрасывает на Женькино лицо огненных зайчиков. Коричневых и красных. Жень, а вот эти густые прозрачные капли, скатывающиеся по стеклу, когда наклоняешь бокал, называются ножки побежалости.
— Как они называются?
Ножки. Побежалости. По скорости их бега тестируют качество вина. Его...густоту. Насыщенность. Не знаю...наверное, крепость.
— Богдан...
М-м?
— А где у этого...погреба потолок?
Гляжу вверх. Темнота. Подсветка на стеллажи сбоку подаётся, а потолок... Высоко. Или низко. Без разницы, ведь нам не видно его. Может быть...его нет вообще.
Коньяк жаром обдаёт горло, на языке оставляет травяной привкус.
— О чём ты думаешь?
А?.. Не знаю, Жень, я просто...мне просто хорошо. Наверное, ни о чём конкретно. Хотя погоди...о музыке.
Женька приподнимается на локте и удивлённо на меня смотрит.
— Да? О какой?
Трогаю его щёку. Небритый ты... Провожу пальцем по лбу вниз, по носу к губам...
— Бог, о какой музыке? — прищуривается.
О той, что внутри. Зачем она?
Молчит и улыбается. Долго. Видимо, что-то задумал... Женя, колись!
— Богдан, я такую флейту у Петровича присмотрел...
Ах ты ж...слов на тебя нет. Ты же ничего в них не понимаешь!
— Ну так...надо пойти, поглядеть...ты мне всё и объяснишь.
Хитрый ты, и губы у тебя горькие...от коньяка.
— Н-ну так?
Я подумаю.
— Я уже подумал за тебя.
Евгений, Вы...
— Бо-ог...— наклоняется ко мне, — не спрашивай сейчас "зачем музыка", вот если вдруг она исчезнет... Я не знаю "зачем она есть". Я знаю, что без неё никак.
По лестнице вверх к свободе и свету. Дневному. Солнечному.
— Женька, не споткнись, там порог! — говорит Богдан.
Я помню! Ты сам смотри...
Бог закрывает дверь, вставляет ключ в замок и, словно вспомнив что-то важное, оборачивается ко мне.
— А как же... — говорит, — как же Черчилль? Он вроде...погулять пошёл.
— Не беспокойтесь, молодые люди, — доносится откуда-то изнутри, из хранилища, — я уже давно вернулся.
Богдан застыл. На меня глядит, глаза такие ошарашенные...типа, когда это он успел?! А мож...и не уходил вообще?!
Чёрт, Богдан, как же я люблю, когда ты краснеешь, а!
— Женя!
Ха! Да ладно тебе, Бог, это ж...сам Уинстон Леонард Спенсер! Сначала консерватор. Потом либерал. Потом снова консерватор. Потом...
— Снова либерал? — усмехнулся Богдан, поднимаясь по ступеням.
— Не...— говорю, — потом Нобелевская премия по литературе.
Свет дневной резанул глаза. На пороге дома стоит Марза.
— Мальчики, давайте обедать! — махнула нам рукой.
Ага. Я ток сначала Алю найду...
У входа в погреб сидит обкуренный панк. На вопрос "какого хрена он тут торчит?" ответил, что сторожил "винную берлогу" от посягательств, так как...типа, она занята была. Нами.
Бог в шоке.
— А-а-а!.. Женька!! — утыкается носом мне в плечо. — Я сюда больше не приду-у-у!! Ни за что-о-о!..
— Богдан...— таинственно улыбается Марза, — я вот подумываю сделать в саду площадку в греческом стиле...
— У-у-у!.. — он всё ещё в плечо моё уткнулся и видеть не хочет этих страшных людей.
— Эй, Бог! — шепчу ему. — Бо-ог...
— Что?
Хм...
— А со мной ты сюда придёшь снова? — спрашиваю.
Поднимает на меня глаза, щурится...улыбается... Богдан, ну...мне просто понравилось. К тому же... К тому же, Богдан, блин! Надо ж Черчиллю собирать материал на вторую Нобелевку!!
Улыбается...
А флейту я тебе, Бог, всё равно куплю. Музыка должна звучать.
ПРИХОДИ ПОКОРМИТЬ МОИХ СОБАК
Человек всю жизнь не живёт, а сочиняет себя...
Когда люди уходят, всё немного меняется. Чуть-чуть...самую малость...
— Эй, на х..й тебя!!! — кричу водителю автобуса.
Он не вовремя закрыл дверь, и эта мерзавка поймала меня за куртку. Крепко так. "Не пущу!" — сказала она, но водитель уже нажал заветную кнопку...отпустила...пальцы свои резиновые плоские разжала. Два пальца.
Когда смотрю на двери с надписями "вход" и "выход", у меня что-то переглючивает в мозгах, и читаю я это иначе...мне мерещится "вдох" и "выдох". Может, только у меня так?
Не знаю. Просто слушаюсь и дышу.
Проехавшись разок в автобусе, вы можете уже больше ничего в жизни не делать.
Я читаю рекламу, неряшливо приклеенную к стеклу: "В нашем городе должен быть хоспис"... Сижу у окна и оглядываюсь на окружающих меня людей. Неужели, действительно только у меня в мозгах сбой произошёл, а? Я вот считаю, что его быть не должно. Хосписа.
Не знаю, почему. Просто не должно.
Аккуратно так отрываю рекламу — на оконном стекле остаётся рваный бумажный след. Сидящая на соседнем сиденье женщина смотрит на меня удивлённо.
Зачем? Зачем Вы это сделали?
Я достаю из кармана помятый пакетик с листьями и сворачиваю на коленях самокрутку. Женщина делает вид, что ей всё равно.
Курю. Стараюсь не глотать дым и не грузить им лёгкие, а вентилировать носоглотку. Блин. Не знаю, почему у меня ещё нет рака. Я курю с двенадцати лет. А может...он есть? Рак?
Нет, — я слишком для здоров для болезни.
Я еду до окружной. Когда я спросил Скандинавку, где в их городе кладбище, она усмехнулась и обозвала меня готом. Ха!.. Да, Аль, ты ни на секунду не усомнилась, что я просто погулять хочу. По кладбищу.
Как же мне объяснить...это светлая грусть, не более.
— Здесь нельзя курить!
Эта женщина, что сидит рядом, всё-таки не выдержала.
— Знаю, — лениво отвечаю я.
Как же мне объяснить тебе... Я всё знаю, просто...знать и соглашаться — вещи разные. Когда я говорю кому-то, что понимаю его, это совсем не значит, что я его поддерживаю. Просто — отыскал некоторую логику в его рассуждениях. Не более.
— Вы случайно не за окружную едите? — спрашиваю.
Она хмурится...кивает осторожно...
Есть! Поймана на крючок. Теперь ты никак не отвертишься.
— Прошу, — говорю, — разбудите меня на предпоследней остановке...
Сползаю по спинке на сиденье и стараюсь принять чуть более горизонтальное положение, чем это возможно. Жжётся спина. Тушу сигарету — я не хочу, чтоб от моей дури сгорел весь автобус. Будет обидно, потому что дурь не лучшего качества.
...Я сижу на подоконнике. В больнице. Ощущение такое, что сижу на улице — весна за окном, меня обдувает этот вездесущий ветер, запахи цветов, пение птиц...я кручу в руках гладкий серый камень, что не так давно закинул мне в палату Фокс.
Тот придурок с галстуками уже выписался. Его забрала жена. Милая такая молодая женщина, накормившая нас всех какой-то выпечкой с корицей и сахарной пудрой.
Чувак, чья койка теперь слева от моей, опять читает что-то. Спрашиваю — что?
— Кизи, — отвечает он.
Я удивлён. В прошлый раз он читал Уэлша. Насколько его вообще можно читать. Когда он цитировал и, получая дикий кайф, декларировал вслух, краснел даже я. Он смеялся, подшучивал, а я всерьёз доказывал ему, что такого я с женщинами никогда не делал. Просто...не умею.
Он смешной, этот чел с левой койки. Левый Чувак. Я не знаю его имени. Так зачитывается, что забывает про всё на свете. Кизи. Теперь он даст мне в руки швабру, а на баб Зину напялит белый колпак — я уверен.
— Чувак, — говорю ему, — у меня нет индейских корней.
— Это не важно, — отмахивается.
Да, конечно.
Я смотрю на небо. Оно синее. Нет — голубое. И облака...и чайки...жирные такие чайки. Эй, Чувак! Тащи свой хлеб!.. Ну, же!.. Давай! Смотри, сколько налетело птиц!
Мы кормим чаек. С рук. Эти заразы не боятся.
Мы смеёмся.
Я бросаю горсть рваных хлебных кусков в воздух. Ловят. На лету. Кричат. Крыльями широкими белыми машут. Старик, что лежит у стены и извечно спит, начинает что-то напевать. Что-то советское и высокопатриотическое.
А мне прямо в глаза попадает яркий солнечный зайчик. Он от стекла оконного отразился. Кусок солнца. Концентрированный луч.
— Идите обедать, — слышу сзади голос.
Девушка в белом халате с пакетиками таблеток. Русые волосы убирает за уши. Мая. Улыбается. Майка.
— О! — радуется Левый Чувак и, потирая руки, ищет свои тапки.
Я, конечно...хочу есть...но у Майки скоро смена заканчивается... Так что на обед у меня совершенно нет времени.
Она щурится. В комнате только она, я и патриотический старик.
Мая раскладывает на тумбочки по две розовые таблетки на бумажках и доливает воды в гранёные стаканы. Я стою, облокотившись о подоконник.
Мой стакан пуст.
Мая подходит и, улыбаясь уголками губ, кладёт две таблетки мне на язык. Горькие. Противные горькие таблетки. От того, что они отвратного розового цвета мне ещё противнее. Морщу нос. Фу, гадость какая!
Смеётся...обнимает меня за плечи...а я её — за талию. Утыкается носом мне в плечо.
Стоим и молчим. Где-то там, сзади, слышен крик чаек.
— Зачем тебе камень? — вдруг спрашивает Майка и негромко стукает им о подоконник.
— А-а...откуда ты знаешь, что камень мой?
Улыбается. Я этого не вижу, но чувствую.
— А чей же он ещё может быть? — спрашивает.
Не знаю, как ответить. Поэтому молчу и слушаю — пытаюсь разобрать, что же, блин, напевает тот старик у стены...
Холодные волны вздымает лавиной
Широкое Чёрное море,
Последний матрос Севастополь покинул,
Уходит он, с волнами споря...
Шнур от капельницы чуть подёргивается. Мая хмурится, ворчит озабоченно и подходит к старику, чтобы поправить иглу. Плохо, если от избытка чувств и воспоминаний у мужика игла выйдет из вены.
Друзья-моряки подобрали героя,
Кипела вода штормовая.
Он камень сжимал посиневшей рукою
И тихо сказал, умирая:
"Когда покидал я родимый утёс,
С собою кусочек гранита унёс,
Затем, чтоб вдали от крымской земли
О ней мы забыть не смогли".
"Затем, чтоб вдали от крымской земли
О ней мы забыть не смогли".
Подкидываю на ладони свой камень.
— Лежите спокойно, — даёт наставления Мая. — Вот так...тихо...
Смешной старик.
— Ничего не смешной, — оборачивается она. — Ты такой же...
Я?
Отвожу руку и, прицелившись, бросаю камень в окно. По моим расчётам он должен улететь далеко за ограждение. Глазомер меня никогда не подводил.
Так и есть. Приземлился куда-то в траву. На газон. Распугал кучку сизых голубей.
-...если б ты спокойно лежал, — продолжает она строго и обхватывает мою шею руками, — не оставалось бы потом таких шрамов...
Я не могу спокойно. Подумаешь...шрамы. Это от моей личной войны. Так. И вааще. Чё-то я не пойму... Я чё, обедать сегодня иду?
Смеётся. Качает головой.
Понял. Мы сегодня на ночную смену остались. Подругу заменяем. Уйма времени.
Но обедать, Мая, я всё равно не пойду... Я люблю...голод...
Кто-то теребит за рукав.
— Молодой человек!
Что?..
— Вставайте! Ваша остановка...
Гляжу в окошко, вижу лысое пустынное поле и лесок невдалеке. Машины бродят... антенны какие-то и тарелки маячат на горизонте...пара кранов...строящаяся бензоколонка...автостоянка...кафе...ну, полный комплект. Всё как положено.
— Спасибо, — киваю и поспешно выскакиваю из автобуса.
Под ногами — гравий шуршит. Иду по дороге. Не сочтите меня дураком — я так люблю дороги. И ходить по ним голодным. Руки засунув в карманы, шаркая по вялой коричневой листве... Не люблю, когда она резко сворачивает и впереди — лишь стволы деревьев, поэтому обычно добегаю по поворота, а там дальше...опять шагаю...лениво переставляю ноги.
Пусть лучше дорога уходит в туман. Над ней склоняются чёрные худые ветви. А справа и слева — кресты...обшарпанные кривые оградки...старые унылые памятники... ворохи жухлых листьев...мусор...фантики...бутылки...мышь рыжая мимо пробегает... По-моему, это Наполеон сказал: "В России нет дорог, а только направления...".
На меня смотрят.
Я мимо прохожу. Я не знаю, к кому я пришёл. Он...наверное...позвал...или она... Но я не уверен. Зов слышу, а чей... "...чтобы они всегда звали, а ты всегда слышал...".
Наверное, я самый сентиментальный обкуренный дурак в этом мире. Я так этому рад. А ещё я рад, что могу говорить с вами. Да, понимаю, вы только в моей голове, в воображении...в реальном мире вас нет...
— Сынок...
А?
— Сынок, — какая-то бабулька подошла и суёт мне конфету. Просит помянуть мужа.
Она сгребает листья с могилы, внимательно осматривает ограду... Помогаю ей убрать огромную ветку, упавшую прямо на памятник...а ещё — бутылки пивные, они здесь везде.
Постоянно вполголоса она говорит о чём-то. Я не слушаю — это не мне. Это — ему. Рассказывает, что нового случилось в её жизни...внук, вроде бы, родился...у дочки. А сын уехал. Далеко. Там у него тоже какие-то дела и проблемы... Кошка принесла котят. Семь. А?.. Мне кота? Не, не надо. Я их не люблю. Просто не переношу. Что? Ну, э-э-э...не знаю, я не уверен, что это так. Она же повторяет снова:
