И вдруг... Это случилось как-то сразу. Парень внезапно остановился, перестал метаться по крохотному огороженному пространству, по его телу пробежала мгновенная дрожь... А еще через секунду он обвел нас глазами, и от этого взгляда меня пробил ужас. На секунду замолчали даже стражники. Казалось, в один миг парень в клетке будто немного изменился внешне, с его лица исчезли испуг и растерянность. На их место пришли ярость и ненависть, и еще непонятная сила, ощущаемая даже на расстоянии. Такое чувство, что рядом с тобой внезапно появился смертельно опасный зверь, к которому опасно даже приближение. Теперь перед нами стоял сильный, уверенный в себе человек, презирающий всех, кто стоял по ту сторону прутьев. Но глаза... В них было страшно смотреть. При одном взгляде на них меня ощутимо стала бить дрожь... Черная радужка заполнила весь глаз, не оставив даже полоски белка. Казалось, на смуглом лице молодого лица зияют два бездонных провала, из которых ощутимо веет ужасом и смертью. Еще мгновение оглушающей тишины... И вдруг, издавая утробное рычание, парень метнулся к стражникам. Те, хотя и стояли по ту сторону решетки, шарахнулись в сторону... Да, будь толстые прутья решетки не так хорошо вмурованы в камень, стражникам пришлось бы плохо. Даже очень плохо. И неудивительно, если учесть, что мужчине несколькими рывками удалось немного раздвинуть прутья решетки...
Очевидно, поняв, что прутья решетки ему не выломать, парень стал трясти запертую дверь. От сильных ударов запертая дверь в камеру несчастного заходила ходуном. Он тряс ее так, что, казалось, готов выдрать намертво впаянные в камень прутья... Это не было безумием в прямом смысле этого слова. Происходящее куда больше напоминало ярость дикого зверя, обманом загнанного в клетку, и всеми силами рвущегося на свободу. Но кроме желания вырваться на волю здесь присутствовало и нечто иное, куда более страшное — жажда убивать тех, кто стоит на его пути. Причем не просто убивать, а рвать, калечить... И все это смешивалось с ненавистью, всепоглощающей, бешенной, хлещущей, как бурный горный поток... Так вот как все это происходит, так начинается безумие эрбата...
Перед моими глазами все поплыло, меня ощутимо заколотило. "Держись, иначе пропадешь вместе с ним...". Да знаю я это! Знаю, но не могу сдержаться... А пленник метался по клетке, как загнанный зверь в клетке. Причем, как страшный и опасный зверь, от которого следует держаться как можно дальше. Схватив тяжеленную деревянную лежанку, он легко швырнул ее об стену, отчего она разлетелась на отдельные доски. И все эти рассыпавшиеся доски он измочалил за несколько минут, с невероятной силой и страшным грохотом разбивая их как об стену, так и о решетки своей клетушки. Острые щепки разлетались во все стороны, дрожали прутья решетки...Смотреть на это было и страшно, и притягательно. Прямо перед нашими глазами билась и страдала невероятная сила, пробудившаяся в обычном человеке, и рвущаяся наружу...
И тут, отшвырнув в сторону расхвостанный обломок доски, которым он только что бил об стену, человек невероятным прыжком с места вновь оказался подле запертой двери в его камеру. Вцепившись в нее, парень снова стал трясти ее с такой дикой мощью, что через несколько бесконечно долгих мгновений произошло невероятное: со звоном лопнула одна из железных петель, на которых и держалась дверь. С десяток тюремщиков, столпившиеся у решетки на небольшом расстоянии ( чтоб оттуда до них нельзя было дотянуться, и до того наблюдавшие за происходящим со смесью восторга и ужаса), от увиденного струхнули всерьез. Ведь если случится невероятное, и заключенный выломает дверь и вырвется наружу, то последствия предугадать несложно: эрбат разорвет любого, что окажется на его пути...
Я видела, как в израненное тело человека с лихорадочной скоростью стали впиваться мечи, клинки, пики... Втыкаются, выдергиваются, и снова впиваются в окровавленную плоть... Не знаю, осталось ли у бедняги на теле хотя бы одно не израненное место... Испуг подстегнул силы стражников и увеличил их злость. Теперь они стремились не просто ранить человека, а убить его, не допустить того, чтоб он вырвался наружу... Но заключенный, казалось, не замечал ничего, яростно продолжая выламывать дверь... Лопнула еще одна петля, и висящая на последней петле дверь заходила ходуном от мощных рывков парня. Еще немного усилий с его стороны — и стражникам надо бежать отсюда со всех ног, и счастлив будет тот, кто сумеет унести ноги от смертельно разъяренного ими же человека...
Не знаю, кто из стражников успел сбегать и принести сюда это страшное оружие... Хотя вполне может оказаться и так, что они его заранее доставили сюда и держали неподалеку. На всякий случай... Просто я вдруг увидела, как в окровавленного парня вонзается огромное копье, или как там оно называется... Хотя нет, неверно... Назвать копьем этот ужас было никак нельзя. Заточенный чуть ли не до состояния бритвы огромный стальной наконечник более чем в локоть длиной на тяжеленном толстом древке... Да и швырнули его с немалой силой — страх и у тюремщиков сил добавил! На моих глазах острый конец наконечника вышел у парня из спины... Да таким оружием дикого быка с первого раза можно завалить, не то что человека! А заключенный только вздрогнул, отступил на пару шагов назад, взялся обеими руками за толстое древко, и (я просто не могла поверить своим глазам!), сломал его у основания стального наконечника... Отшвырнув обломанный кусок дерева в сторону, он снова шагнул к решетке, и невероятно сильным рывком выдрал дверь...
Трудно сказать, что было бы дальше, но парень вдруг замер на месте. Оглушительно загремела выпавшая из его рук железная дверь... Несколько неверных шагов в сторону, и он вцепился окровавленными пальцами в решетку, разделяющую наши с ним камеры. Еще пара шагов на подгибающихся ногах, и его слабеющие пальцы вцепились в мои руки, которыми я держалась за железные прутья решетки. Его лицо оказалось напротив моего лица, и несколько секунд мы смотрели друг на друга. Глаза парня снова стали обычными глазами человека, только вот в них плескалось целое море обиды, непонимания, всепрощения... Приступ прошел, и он стал приходить в себя. Мало того, что приступ вымотал из парня все силы, так вдобавок на беднягу начала наваливаться страшная боль от нанесенных ему жутких ран. Невероятно, но он даже попытался мне улыбнуться... "Лайсле..." — прошептали его израненные губы, и он медленно стал оседать на пол, не отпуская слабеющих рук от решеток камеры.
Когда тело парня упало на пол, он был уже мертв. Встав на колени подле него я увидела, как из его темных глаз ушла последняя искорка жизни, как он замер на полу камеры изломанной, нелепой, окровавленной куклой... Возбужденно шумели стражники, кричали заключенные... Какие они все стали храбрые!.. Еще совсем недавно от страха орали! Можно подумать, одержали победу в честном бою...Ненавижу! Меня от захлестывающего бешенства и злости трясло так, что чувствовалось: еще чуть-чуть, и я сорвусь и поведу себя точно так же, как только что погибший парень...
— Что он сказал мне перед смертью? — спросила я у предка. — Отвечай, или об этом я спрошу у стражников!
Тот помолчал, затем с неохотой произнес:
— Во время приступов эрбаты чувствуют таких же, как они сами, и никогда не причинят друг другу вреда... Он назвал тебя лайсле — сестренка...
Все завертелось перед моими глазами, стало меняться, проваливаться в черную дыру страшного чужого мира... Я резко поднялась с грязного пола... Отчетливо услышала, как один из стражников испуганно кричит, указывая на меня...
Когда же я пришла в себя, то поняла, что без сил лежу на полу в своем закутке. Все вокруг было усыпано щепками и обломками древесины — это все, что осталось от моей лежанки. Кое — где виднелись крохотные осколки разбитой чуть ли не в пыль керамической обеденной миски. Дверь в мою камеру тоже была немного погнута — видимо, и я пыталась выломать ее... Что ж, погибший парень в этом преуспел куда больше. Его камера, кстати, была уже пуста: кровью был залит весь пол, а вот тела уже не было...Унесли... С трудом скосив глаза на пол в своем закутке, я с вялым удивлением отметила, что на нем нет ни капли крови. Тело у меня было как налитое свинцом, я не могла шевельнуть даже пальцем, но ни одной раны на нем, кажется, не было. Саднящие, ободранные пальцы в расчет брать не стоило... Ничего не понимаю... Интересно, за что мне стражниками дана такая милость — жизнь? Парнишку — соседа никто не жалел...
За прутьями решетки слышались злые голоса стражников. Однако чей-то властный голос в корне пресекал их любые попытки проявления недовольства. А ведь я уже раньше слышала этот голос... Заскрипела открываемая дверь... Кеир, помощник главы тайной стражи. А, так вот чей это был голос... Кстати, как здесь оказался Кеир? Или... Неужели он все это время находился где-то неподалеку, и смерть соседа была им заранее подготовлена? Похоже на то... Тогда почему они так страшно поступили с этим молодым парнем? Зачем? С какой целью? Если только для того, чтоб прояснить свои подозрения — эрбат я, или нет... Ну, для уточнения этого вопроса достаточно было еще там, в допросной, посмотреть мои виски, а не устраивать бойню на глазах десятков людей! Неужели все это преследовало только одну цель: посмотреть на то, как я поведу себя при виде погибающего эрбата? Нет, этого не может быть! Люди не так жестоки! Или им нужен был громкий скандал? Для чего? Какие-то дворцовые интриги? Не понимаю... Мне постоянно вспоминались слова Вояра о том, что вся ответственность за мое молчание ляжет на мою же совесть...
Между тем Кеир, ступая по усыпанному щепками полу, подошел ко мне, присел, и сильными пальцами повернул мою голову набок. Взъерошил мои короткие волосы... Если бы могла, то я бы застонала... Там же шестиугольный шрам, несмываемое клеймо эрбата... Кеир тем временем повернул мою голову в другую сторону, и снова провел пальцами по волосам... Сейчас он не улыбался своей доброй улыбкой. Это, скорее, взгляд человека, получившего ответ на вопрос, который ему был известен и без подтверждения. Встал, не оглядываясь вышел из камеры... Я услышала, как в замке снова поворачивается ключ.
Снова раздался властный голос Кеира, отдававший какие-то распоряжения. Глухое недовольное ворчание уходящих стражников... Так, судя по всему меня, кажется, никто сию секунду убивать не собирается. Ну, спасибо и на этом... Снова Кеир с кем-то заговорил, куда спокойней и дружелюбней. Похоже, ему отвечает Кисс... Да ну вас всех!
Не знаю, сколько прошло времени до того, когда ко мне стал возвращаться силы, и я сумела доползти до стены, и, опираясь на нее, сесть там. До меня доносились голоса заключенных, которые требовали вышвырнуть отсюда эрбата... Да, бывшее еще совсем недавно благожелательное отношение окружающих ко мне растаяло, будто дым... Стражники лениво отбрехивались: мол, как только прикажет начальство, так они тянуть не будут, живо очистят камеру — им тоже эрбата в камере держать не с руки...
Люди в закутках угомонились не скоро. Еще бы — такая новость! Есть о чем поговорить, что пообсуждать... Не каждый день такое увидишь и услышишь! Тишина в застенке установилась лишь глубокой ночью, не раньше. Я по-прежнему сидела, уткнувшись лицом в колени. Мне было даже страшно представить о том, что я вытворяла, пока была в беспамятстве! А про то, как я при этом выглядела... О нет, хотя бы об этом думать не стоит, а не то мне станет еще хуже, хотя хуже, кажется, уже некуда!
Может, прав был Дан, когда просил меня не ходить вместе с ними во дворец? Не знаю... Все одно прятаться от тайной стражи мне было негде, а без моих слов рассказ ребят о произошедшем с ними по дороге в Стольград был бы неполным. Ладно, не стоит отчаиваться, посмотрим, что будет дальше... А вот мальчишку — соседа, того, что убили прямо на моих глазах — вот его жалко до слез... Ведь есть у него где-то родные, близкие, кто-то же его любил, заботился о нем...
О чем я думаю? — с внезапной злостью подумалось мне — какие у него могут быть родные, какая любовь?! Сделать из крепкого, здорового парня раба своей семьи, существо, которому, даже несмотря на его отменное здоровье и доброе отношение ко всем, живущим на этом свете, в лучшем случае отмерено не более тридцати лет безрадостной жизни? Скоты! Как можно так поступить со своими близкими, родными людьми?! Кровная родня называется... А если бы с ними кто поступил так же, как они с этим несчастным парнем? Они что, ни во что не ставят человеческую жизнь? Или в той далекой стране, откуда был родом этот парнишка, превращать своих детей в баттов считается в порядке вещей? Эх, видели бы они, эти родственники, с чьего желания он стал таким, видели бы они, как страшно погибают те, кто по их воле становятся эрбатами! Наверняка, кое — кто бы призадумался, стоит ли губить своего ребенка...
Впрочем, стоит признать, что здесь я неправа. На родине этого парня подобные сцены убийства эрбатов наверняка видели сотни раз, и все равно это вряд ли останавливает людей в стремлении облегчить себе жизнь за счет других, пусть даже родных. Привыкли за века использовать семейных рабов, и, очевидно, это считается у них естественным и правильным. Безотказные и бесплатные рабочие руки ценятся куда выше возможных страданий человека в будущем... Каждый надеется, что превращенный в батта таким навсегда и останется, что минует их чаша сия: увидеть, как на твоих глазах спокойный и безответный человек превращается в эрбата, теряя при этом разум, превращаясь в дикого зверя...
Мои родные — тому наглядный пример. Ни одной из двух эгоисток — ни бабке, ни тетке, даже в голову не пришло, что когда-то в будущем я могу стать эрбатом! Надеялись на вечно тихую, исполнительную, молчаливую домашнюю рабыню, навек избавившую их от многих хлопот. У одной в голове была вроде бы благородная цель — обеспечить заботу о больной дочери на всю оставшуюся той жизнь, а другой даже в мыслях не нужны были немалые заботы о семье сестры — там ведь только старые, малые да больные; проку от них нет никакого, но жить спокойно не дадут, свяжут по рукам и ногам... А в общем, говоря проще — ни одной из них не хотелось менять свою привычную, налаженную жизнь. Вот и нашли наилучший выход из положения, родственнички любимые — взвалить работу по уходу за больными и ответственность за их будущее на кого-то другого, пусть даже этот кто-то ребенок, родной по крови! Ведь даже в одной комнате с больной матушкой для постоянного ухода за ней, с девяти лет жила я, а не бабушка, хотя она очень любила мою мать. Это — лишние заботы. А может, бабушка просто берегла свои небольшие силы? Не знаю... Но хотя бы сиделку они могли нанять!.. А что такое жить в одной комнате с тяжело больным человеком, когда ночью от ее стонов просыпаешься каждые четверть часа и бежишь к ней — это может понять только тот, кто подобное пережил сам. А потом, ни свет, ни заря надо вскакивать, бежать по хозяйству, да работать с шитьем... Наверное, оттого я и вспоминаю свое детство как бесконечное желание сна, изматывающую работу и смертельную усталость, когда уже ничего не хочется! А еще вечное недовольство бабушки и тетки, их раздражение, упреки, унижение и ругань... Что ж, все правильно: именно так положено держаться с баттами, чтоб из воли родных не выходили. Ну, и кто они после этого?.. Ладно, про них пока думать не буду, а не то меня снова, не приведи того Пресветлые Небеса, подхватит темная волна и понесет неизвестно куда...
