— "Негоже лилиям прясть", — кивнул Иоанн.
— Вот именно: твоей проблемы это не решает. Но есть и кастильская система престолонаследования: если в прямой линии мужчин не осталось, то тамошние женщины имеют приоритет перед мужчинами из побочных ветвей — и вот это как раз твой случай! Кастильскую систему приняла, например, Англия — благодаря ей там сейчас правит твоя царственная сестра Елизавета...
— А как гишпанцы на это решились? Такие же вроде католики, как и французы...
— Пришлось. Такого рода традиции всегда возникают, чтобы выпутаться из конкретного династического тупика, ad hoc, а потом — "Ну, так уж оно у нас исторически сложилось..." Из тех же гишпанских королевств, перед их объединением, в Кастилии и Леоне женщины наследовать могли, а прямо по соседству, в Арагоне и в Валенсии, всё обстояло вполне себе по-салически, и там лилии — не пряли...
— И мы, как ты считаешь, смогли бы завести такую систему у себя? — в сомнении покачал головою Иоанн.
— А почему нет? У вас по этой части — отличные традиции. Княгини у вас порою вполне внятно командовали оружными людьми: хоть в домонгольской Руси — как Ингергильда, жена Ярослава, или Хельга-Ольга Равноапостольная, — хоть в Новгороде, как та же Марфа-Посадница. Да и вообще, в варяжских странах такое никому не в диковинку: вон, из недавнего времени, королева Маргарита I, по официальному своему титулованию: "Госпожа (женского рода) и правитель (мужского) Дании, Швеции и Норвегии"; в высшей степени успешный правитель, "Маргарета Трех Морей".
— Да, — задумчиво кивнул Иоанн, — если во всё это впряжется по полной Филипп, и добьется, чтобы церковь наша благословила такие новшества... тогда, пожалуй, может и пройти.
— Именно так. Но только вот не забудь: когда я говорю "ваши традиции", "у вас должно получиться" — я имею в виду только и исключительно Новгород. Москва, где по женской части — сплошной "Домострой" и "Три ''К'': киндер, кюхе, кирхе", таких новшеств не переварит никогда в жизни.
— Ну, ты же сам говоришь: "Проблемы следует решать лишь по мере их возникновения". Вот дойдет дело до разъяснения кастильской системы Первопрестольной столице — тогда уж и... — Иоанн выжидательно уставился на собеседника: как тот среагирует на такую провокацию?
— Та-аак... — медленно протянул архангел. — Да ты, Иван Василич, похоже, решил всерьез сыграть в свободу воли? Так ты имей в виду: в этом сеттинге свободой воли наделен не ты один. И если ты вдруг сумеешь избавить Москву от упыриной напасти — совершенно не представляю, как бы тебе это удалось, но допустим такое, на минуту! — вся тамошняя элитка, и светская и церковная, поголовно возненавидит тебя чистой, незамутненной ненавистью высочайшего накала. Они ведь, столько лет отлизывая упырям, выстраивали для себя изощреннейшую систему морального оправдания этой своей проституции — а ты разом всё это обнулишь... Можно ль такое простить? — да ни в жисть! И свободой, тобою им подаренной, они распорядятся — соответственно.
— И подданные твои нынешние, новгородцы, — продолжил он с растущим раздражением, — не говоря уж о литвинах, этих твоих затей не поймут, ох, не поймут! Чтоб эти сквалыги из новгородского Сената раскошелились на военный поход для спасения ненавистной Москвы — да такое им и в белой горячке не привидится. Ни пушки, ни взвода они тебе под это дело не дадут — и правильно сделают! Покрутят пальцем у виска и скажут: "Ты кого там спасать собрался, Иоанн Васильевич? Евразийцев, сиречь — ордынских выблядков? Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу — все рабы!"
— Всё так, — кивнул Иоанн. — Мне достался не лучший народ, прямо скажем. Но тот восточный владыка, кого ты частенько цитируешь, наверняка сказал бы: "У мэня нэт для тебя другого народа".
Помолчал и закончил чьей-то всплывшей, к случаю, из глубины сознания фразой:
— Сердце мое полно жалости. Я не могу их оставить.
Архангел долго молчал, как-то зябко сгорбившись, а потом пробормотал нечто непонятное:
— Надо было тряпок не жалеть — на затыкание щелей... Просочилась, понимаешь...
— Ну да, мы ведь так и не знаем, отчего приостановилась та протечка из будущего, — облегченно согласился Иоанн, поняв те слова по-своему, — и надолго ли. Наши люди, посланные в Москву, не дают о себе знать, но доктор Ди уверен, что Человек-Серебро пока жив. И он, и попугай. А добыть их по другому...
— Пытаешься подвести базу под свой душевный порыв? — невесело усмехнулся архангел. — Знаешь, один очень умный и очень циничный политик верно остерегал: "Не доверяйте первым порывам — они почти всегда добрые"...
Помолчал — и вдруг добавил, будто махнув на всё рукой:
— Там, в Москве... Имей в виду, на всякий случай: чистое серебро на упырей действует слабее, чем его соединения — как хоть та же зеркальная амальгама.
— Это — информация из будущего? — живо переспросил Иоанн.
— Да нет, как раз из прошлого. Из хорошо забытого уже вами прошлого... Так что формального нарушения правил игры тут нет.
— Спасибо! Так значит?..
— Свободу воли — тут ты прав! — никто не отменял, — вздохнул архангел.
Встал и двинулся прочь, как обычно, не прощаясь, но у самой зеркальной границы раздела их Миров вдруг обернулся и печально покачал головою:
— Кот, — вновь сказал он непонятное. — Эх, ты, котяра... гроза мышей!
— ...Так на чем мы остановились? На здешних полкАх?
— Так точно, Государь.
Басманов оглядел царя в немом удивлении; остальные его отлучки не заметили вовсе.
— План твой, Алексей Данилыч, я, поразмыслив, одобряю. Подымай войско и веди его к Полоцку, на пару с Репниным; Новгород в известность поставим post factum. А перемирие с Москвой на это время заключу я сам. Федор Алексеич, возможно ли срочно вызвать, по твоим каналам, на переговоры в нейтральную полосу Годунова с Сильвером?
— Да, Государь, — после секундного размышления кивнул начразведки. — Сделаем.
— На переговоры поедем мы втроем: ты, я и наш чернокнижник — никого более. Никого, ясно!? — повторил он, не давая и рта открыть приготовившимся возражать советникам. — Далее: насчет тех переговоров... Федор Алексеич, копии банковских документов, что были переданы Вологдину, у нас есть? Здесь, под рукой, я имею в виду?
— Да, Государь, разумеется.
— Отлично. И еще: мне нужно подробное, с проверяемыми деталями, описание нашей операции "Пересмешник" — ликвидации Курбского московскими руками. С особым упором на роль Годунова: он должен выглядеть и ее инициатором, и главным исполнителем.
— Прости, Государь, но... Мы перед кем, собственно, хотим скомпрометировать Годунова — перед самим собой, что ли??
— Отнюдь. Курбский был весьма популярен в армейской среде, а с Бельским они и вовсе были старыми друзьями. Годунов же там сейчас и без того на птичьих правах. А между тем оба главных свидетеля по делу Курбского, Вологдин и Серебряный, живы, оба сейчас в Москве, и — Сильвер не даст соврать! — точно успели уже стакнуться меж собою.
— Ясно. Разрешите исполнять? — Джуниор поднялся из-за стола и вдруг замер, явно ловя за кончик хвоста какую-то едва не ускользнувшую мысль. — Да, Государь, чуть не забыл! Не знаю, важно ли это для твоих планов, но... Ди просил передать — так, на всякий случай. Ему, по дороге сюда, вспомнился древний рецепт, вычитанный некогда в старой-престарой алхимической рукописи. Так вот: для вампиров гораздо смертоноснее не чистое серебро, а его соединения — в том числе амальгама...
Глава 38
Вот он, наш батюшка!
Боярин Федор Никитич Романов
(наливая всем вина):
Ну, гости дорогие, перед сном
По чарочке! Во здравье государя!
Князь Черкасский:
Которого?
Федор Никитич:
Ну, вот еще! Вестимо,
Законного!
Черкасский:
Не осуди, боярин,
Не разберешь. Разымчиво уж больно
Твое вино.
Князь Сицкий:
Законному царю
Мы служим все, да только не умеем
По имени назвать.
Александр Никитич Романов:
А коли так —
И называть не нужно. Про себя
Его пусть каждый разумеет. Нуте ж.
Во здравие царя и государя
Всея Руси!
А.К. Толстой
"Царь Борис".
Шуйский:
Но знаешь сам: бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага.
Так если сей неведомый бродяга
Литовскую границу перейдет,
К нему толпу безумцев привлечет
Димитрия воскреснувшее имя.
Пушкин
"Борис Годунов"
От сотворения мира лета 7072, декабря месяца двадцать седьмого дня.
По исчислению папы Франциска 3 января 1564 года.
Московия, Тверские земли, Вышний Волочек. Штаб Западного фронта и передовые посты.
Вызов в штаб фронта был срочным и неожиданным, и лейтенант Ковшегуб чуть голову не сломал в догадках, спешно приводя в порядок тыщу лет не надёванную парадно-выходную форму: "Чего им там вдруг приспичило, на ночь-то глядя? Да чтоб еще и при параде?"
Адъютант Салтыкова на крыльце козырнул ему заметно небрежнее, чем еще недавно (в глазах штабных Ковшегуб, по результату ужасных московских событий, обратился внезапно из сына боярина в боярского сына), но к командующему провел без промедления: дело, видать, и впрямь спешное. Войдя и доложившись же, лейтенант едва не онемел от изумления...
— Соболезную, Федор Никитич, — внушительно склонил голову расположившийся прямо за салтыковским столом Годунов. — Видишь, верно тогда подсказало тебе сердце-вещун: держаться от той Москвы подалее... Иван Алексеевич, — кивнул он на сидящего рядом воеводу, — сказывает, будто славно ты служишь, да и язык за зубами держать умеешь. Так что подымай-ка, брат, свою полусотню, только без шума — охранять секретные переговоры на нейтралке, в этом вашем... селе Горюхине.
При этих словах — "секретные переговоры на нейтралке" — Ковшегуба кольнуло некое предчувствие. Слухи о скором замирении с новгородцами, в видах похода на Москву, ходили уже несколько дней, с самого появления на фронте триумвира Годунова. Впрочем, из охваченной смутой столицы постоянно прибывали разнообразные гонцы с явно разноречивыми вестями, а разведка получала информацию еще и по каким-то своим каналам — что позволяло Салтыкову до сей поры мастерски уклоняться от любых решений, не говоря никому ни да, ни нет. В войсках же, разбалованных привычным уже состоянием "ни мира, ни войны", едва ль не в открытую судачили о прелестях Ливонщины — в чем всякий воин мог самолично убедиться хотя бы из сравнения покупательной способности новгородской монеты и московских бумажек в том самом Горюхине. Прежде за такого рода разговорчики можно было мигом загреметь под трибунал, но с той поры, как традиционная забава пьяных солдат — засовывать осведомителя в мешок и топить в нужнике — приобрела мало-помалу всеобщий характер, воинское начальство, не без облегчения, махнуло на то рукой.
Перед лейтенантом Ковшегубом, однако, перспектива сего "замирения" ставила вопросы вполне практические. С военной карьерой у него, стало быть, решительно не заладилось, а что дальше делать на гражданке ему, сироте вятскому, было совершенно непонятно... Всё это прокрутилось в его голове, пока он поворачивался за подтверждением к своему непосредственному начальству:
— Воевода?..
— Делай, что велено, лейтенант, — буркнул тот, всем своим видом выражая крайнее неудовольствие: еще бы — пришлось-таки принять какое ни есть, но решение...
— Так точно! Кого мы сопровождаем?
— Нас с боярином, — откликнулся сидевший чуть поодаль одноногий верзила в суконной куртке с капюшоном; эге, да ведь это, небось, и есть всемогущий шеф годуновской Особой контрразведки, легендарный и загадочный Странник!
— Но это же против всяких правил, Борис Феодорович! — тоскливо вздохнул воевода: снимал, по обыкновению, с себя всякую ответственность.
— Отчаянные времена требуют отчаянных мер, — назидательно произнес англичанин (судя по тону — цитировал какой-то ихний, военно-морской, регламент) и извлек из-за пазухи флягу:
— Примешь чарку, лейтенант? Настоящий ром, из Метрополии.
Ночь была лунная, и провалившиеся по колено в сугроб заснеженные ёлки по сторонам тропы напоминали рельеф на старинной гривне: серебро с чернью. Дорога до Горюхина была знакомой — воины с нее, чай, и впотьмах бы не сбились, ориентируясь на один лишь аромат тамошнего самогона...
Село, оказавшись в нейтральной полосе той "странной войны" (впрочем, "странной" она сделалась лишь последние пару лет — до того-то война была вполне всамделишной) не только выбралось из вековечной своей нищеты, но даже и процвело. Экономика, правда, там сложилась специфическая: основу ее составляли самогоноварение и... ну, вы поняли; что ж до мужской половины населения, то ее основным промыслом стала перепродажа краденого армейского имущества, а также контрабанда и мелкое шпионство.
Отношения между постоянно наведывающимися в село "москалями" и "ливонцами" сложились любопытные. Насчет того, что тем якобы случалось сыграть между собой в лапту или учинить на масленицу честной кулачный бой стенка на стенку — это, конечно, легенды, но вот то, что за все годы там не случилось ни единой вооруженной стычки — факт. Не менее поразительным было и то, что никому из тех увешанных оружием молодцов ни разу не пришло в голову не заплатить за полученный товар или услугу...
Впереди приманчиво засветились окошки трактира у околицы — условленного места переговоров. Ковшегуб сделал знак Годунову с Сильвером: оставаться пока на месте, под охраной его бойцов (ведать не ведающих, разумеется, кто эти двое, замаскированные башлыками), а сам двинулся вперед, как предписывал протокол.
Новгородский офицер, тоже в парадно-выходном обмундировании — серебряный Сокол-и-Колокол на треухе — уже дожидался у крыльца. Церемонно откозыряв друг дружке, они на пару отправились внутрь — проверить, нет ли какого подвоха. Трактирщик, загодя очистивший свое заведение от публики, получил из рук обоих благородиев по паритетной серебряной монете и, поклонившись, вымелся вон. Внимательно осмотрели все помещения, не обойдя вниманием кладовки, чердак и подпол — манёвры всё привычные; можно подавать сигнал к началу.
С той стороны пришли трое, тоже в скрывающих лицо башлыках. Ковшегуб еще раз оглядел парадную форму новгородца, и еще раз подумал: да, переговорщики-то видать — выше некуда; похоже, дело и впрямь идет к замирению... По заведенному, хоть и сугубо уже негласному, ритуалу каждый отхлебнул согревательного из принесенной фляги, передав ее затем другому и получив от того взамен такую же: изготовились к долгому ожиданию на морозе.
