— Терпимо, — ответил он, — правда. Кто меня так?
— Полиция здесь была всю ночь, — стараясь говорить бесстрастно и сдержанно, ответила Кинти. — Весь особняк вверх дном; лорд Табор в отчаянии. Они нашли нож... а на нем — отпечатки нашего барраярского родственника, — добавила она, не солгав ни вздохом. — Вы повздорили, говорят?
Лерою тяжело далось известие: на щеках вспыхнул румянец, рот изумленно и гневно приоткрылся.
— Он... решил... от меня избавиться?! — выдавил больной шепотом, на большее не хватало дыхания. — Скажи отцу: он... бешеный... опасен.
— Твой отец, — объяснила Кинти после ледяной паузы, призванной помочь справиться с нахлынувшими чувствами, — прилюдно заявил, что вина его любовника не доказана, не дал его арестовать и увез домой. Бросив нас обоих.
На несколько секунд лицо ее сына стало маской пустоты, не находящей слов и неспособной к действиям; потом на нем расцвели разом обида, горе и злоба. Кинти прижала ладонь к горячей щеке Лероя, успокаивая бурю. Ее расчет оказался точен.
— И что.. делать? — выдохнул Лерой.
Кинти медленно улыбнулась.
— Он посягнул на твою жизнь — а ты спрашиваешь, что ты можешь сделать? — переспросила она. — К счастью, мы живем не на диком Барраяре и не на распущенной Бете. Отдохни, мой мальчик, а когда отдохнешь — постарайся вспомнить лицо того негодяя.
В эту секунду Лерой понял. Кинти увидела это по тому, как он замер и знакомая морщинка, признак глубокого раздумья, пролегла между бровями.
— А я смогу? — тихо переспросил он. — Было темно, мама.
— Я знаю, милый, — ласково и доверительно ответила Кинти. — И понимаю, как тебе тяжело. Ты слишком щепетилен, я бы сказала — "слишком честен", но чести не бывает слишком. Что бы ты ни решил, обещаю: я не позволю жить под моим кровом тому, кто посягнул на твою жизнь. Если понадобится, я сама его убью, и пусть меня судит твой отец.
— Но... — растерянно прошептал мальчик, — что если... я ошибусь?
Кинти твердо знала: пусть не рука барраярца держала нож — вина на нем, и ошибкой было бы не сказать об этой вине вслух. Она уже воззвала к чувствам сына, теперь стоило прибегнуть к логике.
— Сын, — вздохнула леди Эйри, — разве у тебя есть хоть один враг, способный на убийство? Ты с кем-то поссорился? Назначил дуэль? Оскорбил девушку и ждешь мести от ее родных?
Лерою не пришлось тратить силы на ответ: он был очевиден.
— А если нет, — продолжила она, — кто поднял на тебя руку и почему эта рука оставила на ноже отпечатки твоего родича?
— Это был барраярец, — решительно выдохнул Лерой и закрыл глаза.
Нежная ладонь вновь пригладила темные волосы, на висках промокшие от пота.
— Мой сынок, — тихо прошептала Кинти, склонившись к сыну. — Ты вырастешь в достойного Старшего. Не будь твой отец одержим любовным безумием, он бы в этом не усомнился.
* * *
"У Эстанниса не было шансов..." звучит безмолвным эхом. Решимость моей супруги холоднее стали и прочнее камня... и Эрику повезло, что из этого столкновения он вышел живым.
— И тогда ты приняла решение о мести Эстаннису? — уточняет судья с холодной иронией. — Даже то, что он выступил в защиту твоего сына на суде, его не спасло. Ты убила его своей рукой?
— Да, — кивает Кинти. Ни ужаса, ни раскаяния на ее лице нет.
— И как именно? — интересуется голос без намека на любопытство.
— Он считал себя в безопасности, и его тщеславие позволило мне подманить его близко, — усмехается Кинти презрительно. — У Риза Эстанниса хватило наглости думать, что в своих неладах с супругом я найду опору в нем. Я попросила его о помощи на суде, одарила его искренней благодарностью потом и намекнула, что Лерою требуется покровитель. Этого было довольно: он проглотил наживку, сам пригласив меня на чаепитие. Это ли не доказательство того, что сами небеса желали от меня стать их оружием? Да, — вздергивает она голову. — Я влила ему в чашку яд и до сих пор полагаю, что смерть во сне была для него чрезмерным милосердием.
— Кто ты, чтоб решать, за тебя ли небеса, и чего стоят чужие жизни, тебе не принадлежащие? — риторически интересуется судья.
Кинти равнодушно пожимает плечами.
— Риз решил, что вправе, — отвечает она. — Его слуга мог и ошибиться с ударом, не так ли?
— Мы дадим вашему сыну возможность прийти в себя и высказать свою волю, — после тяжелой паузы решает судья. — Если его раскаяние заслужит прощения, он будет исцелен; если нет, его смерть будет легкой.
Живое пламя с шелестом распускает крылья и раскрывает клюв; меня передергивает, но Лери вздыхает и шевелится, пытаясь приподняться на локте. Кинти так и стоит, застыв, а мой сын оглядывается, пытаясь осознать, где он и что с ним.
Отравленное чудо. Я счастлив, что Лери в ясном сознании — никак иначе нельзя интерпретировать недоуменное и такое банальное "где я?", — но то, как легко Небесные играют чужой жизнью и смертью, ввергает меня в дрожь омерзения.
— Не шевелись, молодой Эйри, и лежи спокойно, — советует голос из-за завесы. — Родители молят о твоем спасении, но спасти себя можешь лишь ты сам, и смирение — главный путь к этому. Твой Старший решил, что дракон наказывает твое сердце за ложь. Что скажешь ты?
— Я... — сын заходится кашлем, паническим взглядом оглядывает неподвижного, как янтарная фигурка, феникса. — Дракон... не кричал. Я же... прошел испытание?
— Если бы ты высказал явную ложь, — в голосе судьи вновь прорезывается суховатая ирония, — дракон бы погубил тебя своим криком на месте. А раз произнес полуправду, в которую не верил сердцем, то теперь оно тебе медленно отказывает.
Лери молчит так долго, что я успеваю понять, о чем это молчание. О позоре, о том, что будет после признания, и о том, что случится, если таковое дела не поправит. Может быть, и вправду достойнее дать волю упрямству и оставить все как есть? Пойти на осознанную, неизбежную гибель?
Подкосив тем самым семью. Это он тоже должен понимать.
— Я лишь смутно видел того, кто пытался меня убить, — решившись, признается Лери, и тут же добавляет беспомощно, — но кто еще это мог быть, кроме барраярца?
Длинная фраза сбивает Лери дыхание, и он умолкает, судорожно втягивая в себя воздух, пропитанный дымом курильниц. Наконец, тело подчиняется приказам разума, и его голос слышится вновь, слабый, но четкий.
— Барраярец занял место не по способностям, не по закону... чужое. Он сводил с ума моего отца. Это... не оправдание. Я его ненавидел, этот низший поднял на меня голос... а мой Старший его защищал, позабыв о приличиях.
— Как ты сейчас мыслишь эмоциями, позабыв о правилах, — комментирует голос. — И все же ты можешь просить о милости, если желаешь и считаешь себя вправе.
— Я хотел бы просить милости для моей семьи, — решительно произносит Лери. — Пусть наш Старший станет прежним, безупречным и чуждым низких слабостей. Если это возможно.
— Твой отец молит о твоем выздоровлении, — задумчиво замечает судья, — а ты о его рассудке? Ты был услышан. Теперь ты уснешь, но не бойся. Феникс будет смирять твое сердце даже во сне.
Птица складывает крылья и переступает с лапы на лапу, будто подтверждая эти слова; глаза Лероя закрываются, и сон вновь уносит его прочь от всех убийств, недомолвок и тревог о будущем.
Что теперь? Кинти все равно, она беззвучно плачет, и срывающиеся капли оставляют на шелке платья темные следы. Прощается ли она с надеждой или, напротив, надежда так сильна, что от этого больно?
Я перевожу взгляд на белую завесу.
— Вина твоего сына ясна и простительна, леди Эйри,— доносится из-за нее, — а вот с тем, чтобы оценить твой поступок по заслугам, придется подождать.
Это верно, думаю я. Что это было? Хладнокровная законная месть? Отвратительное проявление сорвавшегося с привязи рассудка нрава? Материнская любовь, не знающая границ? Откуда мне знать...
— Ты рассудила о том, на что не имела ни сил, ни знаний, ни права, — укоряюще продолжает голос. — Теперь судить тебя будем мы. Вам было дано обещание, что молодой Эйри излечится, и так оно и будет. Прочую справедливость еще предстоит выпутать из клубка нелепиц, созданного вами. Возвращайтесь домой и ждите наших слов. И подготовь для нас доказательства правдивости твоего рассказа — отныне мы не верим семейству Эйри на слово.
Кинти кивает церемонно и низко, поворачивается, делает пару шагов и оседает на пол, раскинув безвольные руки.
Обморок. Это не горе — благо; измученный ум отдохнет хоть так, пока ей не достанет сил вернуться в сознание, а холод ночи снаружи понемногу приведет Кинти в чувство.
Дождавшийся нашего возвращения Эрни едва удерживается от возгласа, непочтительного в доме небес. Я передаю полубессознательную, дрожащую крупной неудержимой дрожью, женщину в руки врача.
Эрни переводит взгляд с обессилевшей женщины на закрытую дверь, за которой остался его пациент.
— Мальчик останется здесь, — объясняю я. — Его лечат, не тревожьтесь.
Как она сумела — нет, не совершить, но ни словом, ни взглядом не выдать себя в таком деле?
Отточенный клинок решимости, живое возмездие в женском теле, сейчас медленно расслабляющееся в тепле и безопасности салона. Была ли справедливость моей жены так же сурова к ней, как к ее врагам? Кинти не избегает моего взгляда намеренно, но и не ищет его, молча глядя в проносящуюся за окнами темноту.
— Я дождусь тебя в кабинете, — говорю я, когда мы входим в дом. Пусть супруга приведет себя в порядок, что бы ни входило в перечень методов: горячая ванна или стимулятор. Теперь мне некуда спешить, и сон все равно бежит от меня.
Задержавшись на пристойную половину часа, моя жена появляется вновь, внешне уже ничем не напоминая срезанную лилию. Я не собираюсь задерживать ее надолго, но тяжелый взгляд зеленоватых глаз красноречив и свидетельствует о том, что война для моей жены продолжается, и на сей раз противник — я.
— Ты желал меня видеть, — констатирует она. — Надеюсь, ты поймешь меня, если я попрошу не затягивать этот разговор?
— Безусловно, — подтверждаю я. — Высокоморальных наставлений от меня ты можешь не опасаться; я спрошу лишь об одном. Почему Эрик?
Она убийца, но, если подумать, я на ее стороне... был бы безоговорочно, не реши она впридачу к тому, чтобы наказать Эстанниса, обмануть меня — и не будь я ей обязан одним, но чудовищным несчастьем.
— Это не очевидно? — удивляется Кинти. — Не ты ли всегда восхищался способностью женщин в одну минуту думать о множестве вещей? Эстаннис заслужил смерти, попытавшись взять власть над Лероем. Твой барраярец за то, что он сделал с тобой, заслужил и худшего, однако спасся.
Спокойная констатация факта, непробиваемая уверенность в своей правоте. Чем бы ни была вызвана эта убежденность — ревностью ли, отвращением к дикой крови или ясным пониманием своей выгоды — ее не изменить словами. Мог ли я предугадать, что буду до последнего надеяться на то, что супруга лжет небесному суду, принимая на себя чужую вину ради спасения нашего сына?
Не то, что Риз умер от ее холеной руки, рождает во мне протест и отвращение. Ксенофобия в чистом виде: эта женщина была моей женой и жила рядом со мною три десятка лет, но КТО она? И кто я сам, раз не в силах даже сейчас понять, что за душа скрывается за привычным обликом, полным прелести?
Если бы Лери не пришлось постоять на границе небытия, я не узнал бы и этой малости. А если бы не Эрик — жил бы и дальше, не подозревая о том, что под моими ногами тонкий обманчивый лед.
— Ты меня ужасаешь, — честно говорю я. — Но что сделано, то сделано; семья от тебя не откажется, и я сделаю все, чтобы нашим сыновьям не пришлось жить, встречая косые взгляды.
— Не покусись я на твоего барраярца, ты был бы на моей стороне, — суховато усмехнувшись, констатирует жена. — Сейчас же поддержишь меня из соображений имени дома. Разница невелика.
Всегда ли она была такой, или убийства действительно калечат душу? Почему, в таком случае, Эрик, на чьем счету куда больше мертвецов благородной крови, не вызывал у меня такого желания отстраниться и очиститься?
— Чужаку не место в семье, — продолжает она спокойно, поощряемая моим молчанием. — Я ошиблась, думая, что Лерою больше не грозит опасность... что, чуть не умерев из-за чужой злобы, он уже откупился от смерти...
— Кинти, — твердо говорю я. — Счастье, что Нару сумел подсказать мне причину его болезни. Если бы не это, ты молчала бы и дальше, надеясь на искусство врачей? Эстаннисам оно не помогло. Как ты добилась, чтобы даже их врач не заподозрил неладного?
Кинти холодно усмехается.
— Это секрет моего дома, — отвечает она. — Не тревожься. Я не безумная отравительница и не получаю удовольствия, вливая яд в чужие чашки. Это просто оружие, как и любое другое.
Выплеснутое вино не соберешь в чашку, сказанного не отменишь, а мертвецов не воскресишь.
— Эстаннис первым осмелился причинить вред семье, — размышляю я,— а жизнь его слуги не стоит даже денег. Будем надеяться, что небесным так же не нужна огласка, как и нам, и что твое наказание не будет слишком тяжелым.
Кинти коротко выдыхает, с тщательно скрываемым облегчением. Очевидно, она держится лишь на самолюбии.
— Я останусь здесь, пока все не успокоится, — обещаю я. — Семья сейчас слишком слаба, чтобы я мог ее оставить. Не принимай меня за врага хоть сейчас, и если есть еще что-то, чего я не знаю, хотя должен, скажи.
Кинти качает головой. Остается надеяться, что урок пошел ей на пользу.
— Я устала, — жалуется она коротко. — У меня была, гм, тяжелая неделя.
— Да, могу себе представить, — отвечаю я. — Ты можешь отправиться к себе, если желаешь отдохнуть.
Кровная вражда. Грозит ли она нам и надолго ли задержит меня здесь? Тяжкий груз сомнений с меня сняли, все кусочки головоломки встали на свои места, и, как ни странно, теперь я почти спокоен за то, что оставляю позади. Если небесные не потребуют от Кинти показательного покаяния или чего-то похуже, а Лери выздоровеет, мне будет на кого оставить клан.
Пусть неприятная определенность; она лучше невозможности доверять собственной семье. Я наконец понял их мотивы, и в них нет злокозненного непокорства, только обида, да и в той виноват я сам, и только сейчас я, к своему стыду, действительно уверился в том, что мой сын достоин старшинства. Солгать, пусть невольно и в пользу семьи, небесному суду — я бы на такое не решился. Лерою, когда он подрастет, можно доверить семью, а моей супруге — самого Лери. А бдительность Пелла и осведомленность Небесных не дадут ей вновь переступить границы.
... А если землетрясение развалит мой дом, буду ли я радоваться голубизне неба над головой?
Глава 36. Эрик
Я сижу в заурядной забегаловке и тяну кофе, горький и черный, как мои размышления. Жаль только, что чашка небольшая — когда она кончится, оснований откладывать решение станет ровно на одно меньше.
Может ли статься, что я просто нафантазировал, что неуместное возбуждение можно списать на возобновление сексуальной жизни после долгого перерыва, что розовое масло — обычная составляющая духов и что накидка Рау была совсем другой, благо я ее в глаза не видел? Хотя нет, стоп. Про "знакомую приметную накидку" на трупе сказал мне он, а уж Рау должен помнить, как выглядели его собственные вещи. Если только компания цетов не разыграла меня втемную... только зачем? Всего святого ради, зачем? Чтобы свести меня с ума в бесплодных размышлениях? Месть изящна, но как-то несоразмерна. Чтобы через меня подкинуть дезинформацию барраярцам? Я еще сам не знаю, собираюсь ли я с ними говорить. И раз даже я не могу просчитать, какое через пять минут приму решение, этого тем более не могли знать Рау и компания, будь они трижды хитроумными интриганами. Равно как у них не было оснований рассчитывать на чуткость моего носа и мои знания в области парфюмного этикета. Ведь если бы не чертова "Роза", я бы сейчас не пялился в чашку, стремясь получить подсказку хотя бы путем гадания на кофейной гуще.
