Потрясение от того, что случилось с Уилсинами, когда инквизиция попыталась арестовать их, пронеслось по викариату подобно удару молнии. Одного викария убил другой, его собственный брат, чтобы предотвратить его арест? Убийца, убитый в жестоком бою против самой храмовой стражи? И почему Хоуэрд убил Самила? Чтобы избавить своего брата от Вопросов и Наказания... или заставить замолчать голос, который мог бы осудить его на допросе?
Глаза Дючейрна горели. Он точно знал, почему Хоуэрд сделал то, что он сделал, и он помнил, как Хоуэрд посмотрел ему в глаза в тот день, когда передал ему эту записку. Он знал, чего Хоуэрд ожидал от него в тот день. Но он также мог слышать толпу, поднимающуюся позади Клинтана, голоса, доведенные паникой до пронзительных обвинений, до лихорадочных клятв верности, до страстных требований отомстить тем, кто предаст Мать-Церковь — все, что угодно, лишь бы удержать Клинтана и инквизицию подальше от них и их семей.
Он не мог остановить это.
Мысль внезапно обожгла его, холодная и ясная, когда он уставился на икону Лэнгхорна.
Он не мог остановить это. Не сейчас. Никто не мог. Если бы он попытался, его просто добавили бы в список жертв, и вполне вероятно, что его собственная семья — его братья, его сестра и их семьи — были бы доставлены в инквизицию вместе с ним. Он содрогнулся от мысли о том, что с ними там случится, от обвинения в их глазах, если бы они перенесли все ужасы, предписанные Шулером, и знали, что все это было потому, что он пожертвовал ими в своей тщетной попытке успокоить собственную совесть, выступив против Клинтана.
Это было бы не то, что произошло на самом деле, — в отчаянии подумал он, его разум наполнился ужасом, обвинением и предательством в глазах его племянниц и племянников, — но это то, что они подумают, что они будут чувствовать... что они будут страдать. Я имею право уничтожить себя; имею ли я право уничтожить их прямо вместе со мной?
Но даже если бы у него было такое право, это ничего бы не дало. Ничто не согласится с устранением единственного голоса в храмовой четверке, который мог бы выступить против этого.
Это не имеет значения. Это не имело бы значения. Возможно, я не всегда знаю, что правильно, но я знаю, что неправильно, и я викарий. Я священник. Я пастух. Сам Лэнгхорн говорит: — Добрый пастырь жертвует своей жизнью ради овец. — Яснее этого ничего не становится. И все же... и все же... — Он закрыл глаза, еще раз подумав о записке, которую передал ему Хоуэрд Уилсин. О требовании, которое она предъявляла, о надежде, которую она давала, и об обещании, которое она требовала от него. Если бы он пожертвовал собой сейчас, в этот момент, как того требовал его священнический сан, эта надежда умерла бы вместе с ним, и обещание осталось бы невыполненным.
Он вспомнил страсть в глазах Хоуэрда тем утром, вспомнил нежную улыбку Самила Уилсина и его радость от исполнения Божьей воли, вспомнил свою любовь к собственной семье, вспомнил лающих гончих, собравшихся бежать вслед за Клинтаном, и прижался лбом к скипетру в своих руках.
АПРЕЛЬ, Год Божий 894
.I.
Королевский дворец, город Талкира, королевство Делферак
— Все так плохо, как говорится во всех сообщениях, Филип? — мрачно спросила Айрис Дейкин. Она и граф Корис стояли в одном из ее любимых мест, глядя на озеро Эрдан из окна небольшой выступающей башни. Одной из причин, по которой это было одно из ее любимых мест, был вид на огромное озеро, особенно в это время дня, когда солнце садилось в красно-золотом великолепии за его дальним берегом. Еще одной причиной было ее удобство, поскольку она выходила прямо в гостиную небольшого номера, который ей выделили в центральной крепости замка короля Жеймса. Но самая важная причина заключалась в том, что это конкретное место было недоступно для подслушивания.
Она только хотела, чтобы где-нибудь во всем замке было другое место, где это было бы так же верно.
В данный момент лысый мужчина лет сорока с густой версией того, что когда-то называлось "моржовыми усами" на планете под названием Старая Земля, и носом, который, очевидно, был сломан не один раз, стоял у ее помещения, чтобы убедиться, что ее и ее "опекуна" не беспокоили. Его звали Тобис Реймейр — сержант Тобис Реймейр, недавно вышедший в отставку (так сказать) из княжеской армии Корисанды. Реймейр не входил в ее первоначальное окружение, но капитан Жоэл Хэрис, которому удалось вытащить целыми и невредимыми ее и ее брата из Корисанды, порекомендовал Реймейра Корису. Капитан сказал, что он был не только верным и упрямым, но и "умелым в обращении", так что, возможно, он мог бы оказать услугу его высочеству во время его... визита в Делферак.
С тех пор прошло несколько месяцев, и Корис, и Айрис пришли к выводу, что капитан Хэрис знал, о чем говорил, и Реймейр тихо собрал небольшую, компетентную и совершенно неофициальную "княжескую стражу" для своего девятилетнего князя. Только один из них был делферакцем, и всем им платила непосредственно Айрис, используя "дискреционные средства", которые Корис спрятал на различных счетах на материке для работы шпионских сетей своего отца. В результате их главная преданность принадлежала ей — и Дейвину — а не королю Жеймсу. Жеймс до сих пор мирился с этим, несомненно, потому, что (если предположить, что он вообще знал о существовании "стражи" Дейвина) она была такой маленькой. В конце концов, в ней было всего двенадцать человек.
В данный момент Корис хотел бы, чтобы их было тысяча двести.
Он пристально посмотрел на княжну, обдумывая ее вопрос. Через два месяца ей исполнится восемнадцать, но она выглядела на десять лет старше, а ее карие глаза были пристальными, темными от беспокойства, которое она старалась показывать очень немногим. Это не были глаза молодой женщины — девушки — ее возраста, — печально подумал Корис. — Но это были глаза того, кому он был обязан правдой.
— На самом деле, боюсь, что это, вероятно, хуже, чем говорится в сообщениях, — тихо сказал он. Он на мгновение отвел взгляд, глядя на алую поверхность озерной воды. — То, что мы видели до сих пор, — это официальные сообщения, — продолжил он. — Предварительные. Боюсь, они все еще готовят почву, — его губы сжались. — Когда Клинтан будет готов, сообщения станут намного хуже.
— Пусть Бог и Лэнгхорн смилуются над их душами, — пробормотала Айрис. Настала ее очередь несколько секунд невидяще смотреть на озеро.
— Как вы думаете, сколько правды в этих обвинениях? — она спросила затем еще тише, и Корис глубоко вздохнул.
Это был опасный вопрос. Не только для того, чтобы она спрашивала, даже здесь, где он был практически уверен, что не было никаких недружелюбных ушей, которые могли бы услышать, но и для того, чтобы она даже думала.
И ты думаешь, она еще не обдумала их, Филип? — саркастически спросил он себя.
— Ты действительно хочешь моего честного ответа, Айрис? — тихо спросил он. Она спокойно встретила его взгляд и кивнула. — Очень хорошо, — вздохнул он. — Очевидно, что мы не можем знать наверняка с такого расстояния, но, на мой взгляд, по крайней мере в девяноста процентах обвинений Клинтана нет правды. На самом деле, в них вполне может не быть никакой правды.
— Тогда почему? — Ее тон был почти умоляющим. — Если это неправда, тогда зачем их арестовывать? Зачем обвинять их в чем-то, что влечет за собой такое ужасное наказание?
— Потому что... — начал Корис, затем сделал паузу. Айрис Дейкин была очень умной молодой женщиной, которая понимала политические маневры. Если бы она действительно не могла сама ответить на эти вопросы, он предпочел бы — предпочел бы больше всего на свете — оставить ее в таком состоянии неведения.
Но правда в том, что она уже знает, — печально сказал он себе. Она просто не хотела в это верить. На самом деле, она, вероятно, так сильно хотела не верить, что наполовину убедила себя в том, что ее подозрения ошибочны. Но только наполовину.
— Ваше высочество, Айрис, — сказал он, — я не сомневаюсь, что викарий Самил и викарий Хоуэрд делали то, что Клинтан считал предательством. Правда, к сожалению, — он непоколебимо встретился с ней взглядом, — заключается в том, что определение Клинтаном "измены" в наши дни имеет очень мало общего с предательством Матери-Церкви или Бога и во многом связано с оппозицией ему.
— Мои собственные данные и анализ внутренней политики викариата ясно показывают, что Самил Уилсин был единственным реальным соперником Клинтана на пост великого инквизитора, и он — он был — совсем другим человеком, чем Клинтан. Я не сомневаюсь, что он был в ужасе от многих действий "храмовой четверки" за последние пару лет. Учитывая то, что мне сообщили о его личности, я был бы очень удивлен, если бы он не пытался сделать что-то, чтобы хотя бы умерить... эксцессы Клинтана. И это, я боюсь, было бы более чем достаточным оправданием — по мнению Клинтана — для того, чтобы арестовать его и любого из его. ...сообщников.
Глаза Айрис слегка дрогнули при слове "эксцессы". Это был первый раз, когда он использовал именно это слово, его самое открытое заявление о несогласии с официальным хранителем души Матери-Церкви. И все же ее единственным удивлением было то, что он наконец-то воспользовался им, а не то, что он так себя чувствовал.
— Но отдать приказ о его аресте — их аресте — по подобным обвинениям, — сказала она. — Обвинения, которые обрекут их на такое ужасное наказание. А также арестовывать целые семьи. — Она покачала головой, и Корис поморщился.
— Айрис, — сказал он так мягко, как только мог, — Клинтан выбрал эти обвинения из-за наказания, которое они влекут. О, ему нужны были предполагаемые преступления, достаточно серьезные, чтобы оправдать арест и отстранение членов самого викариата, но его настоящие причины — его истинные причины — это, во-первых, найти обвинения, которые навсегда и полностью дискредитируют его критиков, и, во-вторых, наказать этих критиков так строго, что никто не посмеет занять их места, когда они погибнут. Он пытается удержать кого-либо от противостояния ему или политике и стратегии храмовой четверки, и это его способ предупредить любого из этих потенциальных противников о том, насколько... неразумно с их стороны было бы даже намекать на их критику.
Он увидел, как что-то промелькнуло в ее глазах. На мгновение это озадачило его, но потом он понял, что это было.
Ты вспоминаешь своего отца, не так ли? — подумал он. — Думая о том, как он иногда наказывал кого-то более сурово, чтобы удержать других от совершения того же проступка. И ты действительно умна, Айрис. Как бы тебе ни хотелось думать так о своем собственном отце, ты знаешь, что были и другие вещи, которые он делал — вещи, которые он никогда с тобой не обсуждал, — которые имели очень мало общего со "справедливостью" и довольно много общего со сдерживанием.
— Так вы думаете, что он действительно подвергнет их Наказанию Шулера?
— Боюсь, единственный реальный вопрос заключается в том, подвергнет ли он Наказанию также их семьи, — печально сказал Корис. Айрис резко вдохнула, новый ужас наполнил ее глаза, и он протянул руку и нежно коснулся ее щеки, чего почти никогда не делал.
— Но дети, Филип, — умоляюще сказала она, поднимая свою руку и накрывая ее ладонью на своей щеке. Ее голос был едва слышен, как шепот. — Конечно, он пощадит...
Она замолчала, когда Корис печально и мягко покачал головой. — Они для него не дети, Айрис. Уже нет. В лучшем случае они — "отродье предателей и еретиков". Хуже того, они пешки. Они будут более полезны Матери-Церкви — и ему — в качестве предупреждения будущим "предателям". — Он снова покачал головой. — Нет, думаю, вопрос только в том, согласится ли он просто казнить детей, а не подвергать их Наказанию Шулера.
Айрис выглядела физически больной, и Корис не винил ее. Некоторые из этих детей были просто младенцами, а в других случаях все еще малыми детьми на руках. И это не имело бы ни малейшего значения для Жаспара Клинтана. Не больше, чем...
Он быстро отбросил эту мысль. Айрис, как он знал, по-прежнему была убеждена, что Кэйлеб Армак приказал убить ее отца и брата. Во многих отношениях ему хотелось, чтобы ее разум был более открыт для других возможностей — особенно для той, которая все больше и больше казалась ему несомненной в том, что касалось Жаспара Клинтана. Но когда он увидел беспокойство, боль в этих карих глазах, он почувствовал знакомое колебание.
Она уже была глубоко обеспокоена безопасностью своего младшего брата. Хотел ли он добавить к этому беспокойству еще что-то? Наполнить ее еще большим беспокойством и страхом? Если уж на то пошло, ее собственная лучшая защита от Клинтана вполне может заключаться в ее очевидном, продолжающемся незнании роли, которую, как убедился Корис, великий инквизитор сыграл в убийствах Гектора и его сына. До тех пор, пока она оставалась страстно и открыто убежденной в виновности Кэйлеба, она была полезна Клинтану — еще один голос, очень заметный голос, осуждающий Кэйлеба, Шарлиан и весь Чарис за преступление. Еще один источник легитимности для любого жителя Корисанды, желающего противостоять аннексии этого княжества Чарисом. Но если бы она хоть раз открыто усомнилась в виновности Кэйлеба, то, по мнению Клинтана, мгновенно перешла бы из категории "умеренно полезной" в категорию "подозрительной". И если бы это случилось... — Они встали у него на пути, — сказал граф Корис вместо того, что собирался сказать. — И он не собирается упускать из виду тот факт, что многие из людей, которые могли бы выступить против него, также являются отцами и матерями. Можешь ли ты придумать хоть одну угрозу, которая могла бы быть более эффективной, чем эта?
Он тихо задал этот вопрос, и через мгновение она молча покачала головой в ответ.
— Конечно, ты не можешь. — Губы Кориса задвигались, как у человека, который хотел выплюнуть что-то гнилое, и он снова посмотрел в окно на озеро. Чистую, холодную воду озера. — Конечно, ты не можешь, — мягко сказал он, — и Жаспар Клинтан тоже не может. Вот почему он сделает это, Айрис. Никогда не сомневайся в этом ни на мгновение. Он сделает это.
.II.
Офис Робейра Дючейрна, Храм, город Зион, земли Храма
— Робейр, ты не можешь продолжать это делать, — категорично сказал Замсин Тринейр.
— Что делать? — спокойно, почти холодно спросил Робейр Дючейрн, отрываясь от бесконечного моря бумаг, которые ежедневно текли по его столу.
— Ты прекрасно знаешь, что.
Тринейр закрыл за собой дверь личного кабинета Дючейрна и подошел, чтобы встать перед столом другого викария.
— Как ты думаешь, Жаспар — единственный, кто заметил, что ты делаешь — или не делаешь? — потребовал он.
Дючейрн откинулся на спинку кресла, положив локти на подлокотники, и в ожидании уставился на канцлера Божьей Церкви. Как всегда, в офисе было идеальное, спокойное освещение и точно подходящая температура. Кресло — как всегда — было почти невероятно удобным под ним. На стенах — как всегда — была медленно, почти незаметно меняющаяся мозаика свежих зеленых деревьев, растущих на фоне далеких голубых гор. И воздух — как всегда — был наполнен нежными звуками фоновой музыки.
