Капитан Инфайен увела свою роту на восток через день после боя, вероятно на соединение с самим Урусандером, который готовился к маршу на Харкенас.
Честно говоря, Нараду было всё равно. Он солдат ненужной войны, безликий для командиров, однако необходимый для их амбиций; для них вся суета в его голове — жалобные, полные такого ужаса мыслишки — совершенно неинтересна. В его роте мужчины и женщины отдали слишком многое, слившись в безликую массу. Жизнь и смерть теперь измеряются числами.
Одно дело — научиться видеть во враге нечто низшее, каких-то отвратительных тварей. Но Нарад понял истину: каждый командир так же смотрит на солдат, какую бы форму они не носили. Без отрешения от жалости никто не сохранит здравый рассудок в битве, не сможет играть чужими жизнями. Он думал о начале войны, и мысли о мальчике и теплой руке пропадали. Приходили воспоминания о теплом и податливом теле, постепенно становящемся холодным и мертвым.
Можно ли оправиться после такого? Кто сможет пересечь пески обратно, заглаживая свои следы и все знаки жестокостей, а потом протянуть руку, касаясь сына или дочери?
Он шагал, показывая всем уродство; возможно, остальным легче — думают, что могут скрыть свое, внутреннее уродство. Но нет, он стал их знаменем, их стягом, и если они угнетают его, то и он их угнетает — тяжко им за смешками, за шуточками. Трудно вообразить, что бывает иначе.
Они брели между новой группы горелых лачуг, переступали почерневшие трупы. Никто из мертвых отрицателей никогда не держался за руки, не мечтал о героических подвигах. Никто не спал на руках у матерей, не ощущал ласки любовника, не дрожал, понимая, что удача улыбается каждому драгоценному прикосновению. Никто не шептал обещаний ни себе, ни другу. Никто не горевал. Никто не оплакивал будущего детей, не слышал утренней птичьей трели в ветвях, не ощущал холода свежей воды в горле. Никто не молился о лучшем мире.
Нарад сплюнул, избавляясь от горечи.
Шагавший впереди капрал Бурса оглянулся. — Снова мертвый поцелуй, Жижа?
Остальные засмеялись.
Куда ни пошел бы он в поисках искупления? Чего не принес бы в жертву? А в конце, попытавшись исправить неисправимое, какую великую муку пережил бы?
"Я не такой как они. Я полон сожалений, а они — нет. Им не предложат искупления. Заберите же их жизни в обмен на содеянное.
Но я, я желаю всё исправить. Мечтаю что-то сделать, чтобы распутать случившееся. Сотворенное мною. Я шептал ей. Умолял, и она ответила вздохом. Было ли произнесено слово? Не знаю. Никогда не узнаю.
Был мужчина, любивший ее и желавший вступить в брак. Но последним, кого она обняла, оказался я. Уродец Нарад, содрогающийся как животное. Знаю, господин, вы меня ищете. Кто бы вы ни были. Знаю, вы мечтаете найти меня и отнять жизнь.
Но не найдете. Я постараюсь ради вас, господин, и говорю: забирая жизнь, не найдешь утешения и покоя.
Вместо этого клянусь: я найду правое дело, чтобы сражаться, встану на пути каждого убийцы, каждого насильника, пока не паду".
Отзвук смеха пробился сквозь безмолвные обещания и он поежился. Его лицо — лик войны. Его тело — тело насильника невинных. Любой отчаянный шепот к павшим — ложь, и путь впереди полон дыма и огня, и он движется словно знамя, знамя, ждущее возбуждающих призывов к убийству.
Когда-то был мальчик, не урод...
Ринт смотрел, как последний камень ложится на пирамиду. Виль отступил, отряхивая грязь с ладоней. Низкая трава холма блестела утренней росой, словно бриллианты рассыпались по земле. Тут и там цветущий лишайник поднимал короткие стебли с крошечными ярко-красными коронами, в каждой чаше — жемчужина воды.
Снова подумав о безголовом трупе, он с трудом смог вспомнить лицо Раскана. Завернутые мокасины лежали неподалеку; вестник отвезет их в Дом Драконс. Ринт оторвал взгляд и заговорил: — Без головы и с босыми ногами. Мы покидаем останки Раскана. Покидаем его одного на холме. Но нет у него глаз, чтобы видеть, нет голоса, чтобы выразить обиды, и даже голос ветра не оплачет его.
— Прошу, Ринт. — сказал Галак. — Наверняка моменту подошли бы слова более спокойные.
— Лежит он под камнем, — отвечал Ринт, — и знает его тяжесть. Какие спокойные слова хотел ты услышать? Каких утешений жаждешь? Скажи сам, если нужно.
— Он был сыном Матери Тьмы...
— Душа его брошена непостижимой судьбе, — обрезал Ринт.
— Он служил господину....
— Чтобы стать игрушкой для давнишней любовницы.
— В Бездну, Ринт!
Ринт кивнул: — Наверняка, Галак. Ну ладно, слушай спокойные слова. Раскан, я еще раз произнесу твое имя. Возможно, она оставила частицу тебя в углях утреннего костра. Возможно, ты смотрел на нас из пламени или дышал в разметавшем золу ветре и видел, как мы уносим твое тело. Сомневаюсь, что ты счел это почестью. Сомневаюсь, что тебя согрели наши заботы о брошенном теле. Нет, вижу тебя отдалившимся от забот, от всех смертных тревог. Если смотришь теперь на нас, ощущаешь только невеликое горе. Но знай, Раскан: мы, еще живые, понесем твои обиды. Понесем груз безвременной смерти. Пожнем вопросы, не имеющие ответов, и отощаем на скудном урожае. А ты так и не подашь голоса. Не даруешь утешения и повода для надежды. Раскан, ты помер и, похоже, живущим тебе сказать нечего. Ну и ладно.
Виль бормотал под нос все это время, но Ринт не обращал внимания. Закончив речь, отвернулся от погребальной пирамиды и ушел к лошади. Ферен следовала по пятам и, едва он вставил ногу в стремя, коснулась плеча. Удивившись, Ринт обернулся. — Что, сестра?
— Сожаления, брат, это хрящ, который можно жевать вечно. Выплюнь.
Он глянул на ее живот. — Выплюнь и жди нового куска, сестрица. Но я готов молиться за тебя. Смотрю вперед и вижу тебя матерью. Снова.
Она отдернула руку и отступила. Губы раскрылись, словно она желала что-то сказать; но тут же она отвернулась, подошла к лошади и села.
— Все мы знакомы со смертью, — сказал Галак горько и раздраженно, влезая на коня. — Каждый должен встречаться с безмолвием, Ринт.
— Слова твои бегут от встречи как птицы.
— Лучше так, чем грубость и жестокость! Кажется, ты весь состоишь из острых граней.
Ринт влез в седло и взял поводья. — Нет, иначе истек бы кровью.
Они выехали, углубляясь в древние холмы. Подъемы и спуски были вытоптаны тысячелетними миграциями копытных стад, потоки весенних разливов обнажили камни. Повсюду лежали белесые кости и хрупкие остовы рогов.
Ринт сумел различить старинные ловушки — загоны из камней, ломаные линии вдоль древних путей миграции. Видел руны там, где зверя отделяли от главного стада и гнали на край утесов. Там и тут на вершинах покоились тяжелые валуны, на каждом сцены — животные бегущие и умирающие, условные фигуры с копьями... но ни на одном из покрытых трещинами картин не видно уровня земли. Нет, эти памятные охоты, вечные образы резни плывут в мире сна, без корней, вне времени.
Лишь глупец не увидит смерти в таком искусстве. Пусть звери нарисованы красочно — все они давно пропали, убиты, выпотрошены и съедены — или брошены гнить. Проезжая мимо и рассматривая их, он со спутниками видел руку смерти, тянущуюся к жизни далекого прошлого. Любая сцена — ложное обещание; холмы давно окутала пелена безмолвия.
Если мертвые должны говорить с живыми, они сделают это посредством замороженных образов, привязываясь к темам упреков и сожалений. Он отлично понял предостережение Ферен. Такой хрящ можно жевать без конца.
Он поднял взгляд и прищурился. Восточное небо стало серым, линия горизонта смазалась. Вспомнив слова Джеларкана, он ощутил внутри напряжение.
— Это дым? — спросил Виль.
Ринт ускорил аллюр коня, остальные ринулись следом. О чем было говорить? Пустые подозрения дадут голос страху, животы наполнятся желчью. Дым повис над крепостью Райвен. Возможно, всего лишь пылает трава на равнине.
Его дом в селении под крепостью. Там он найдет жену и сына, заново впустит в свою жизнь. Не нужно повторений. Ночи отчуждения и неловкого молчания будут позади. Ринт понял, что она для него значит; теперь они сделали ребенка, и он снова ясными глазами увидит всё священное и драгоценное.
Никогда больше не бросит он ее общества, убегая в пустынную степь. Будущее станет не таким, как прошлое. Перемены рядом — только протяни руку. Это странствие станет последним. Будущее его — под боком у жены.
"Я поклялся мстить Драконусу. Но я пойду за сестрой, отложив меч. С меня тоже хватит".
К полудню они выехали из холмов на равнину. Дорога впереди завешена дымом. Это не запах горелой травы. Кислый, маслянистый.
Четверо погран-мечей сорвались в галоп.
Оказавшийся впереди Ринт вымолвил множество клятв жене и ребенку. Список начинался и оканчивался видением: он рядом с ней, в доме, свободном от гнева, от последствий несдержанного его нрава. Он видит, как настороженность уходит из глаз, рука отпускает нож — как часто хваталась она за нож, обороняясь от приступов ярости! Он видит мир покоя, летящий, как картины на камнях. Рука, рисовавшая прошлое, может рисовать грядущее. Ринт готов это доказать...
— Всадники слева!
Услышав крик Виля, Ринт привстал в стременах. Прямо к северу протянулась полоса клубящейся пыли.
— Может, охотничья партия, — сказал Галак. — Бездна подлая! Никого в Райвене!
"Моя жена. Мой сын".
Далекие всадники сходились к ним. Ринт понял, что это воины-мечи. Нет. Нет. Он пришпорил коня, глядя на восток, на темное пятно крепости Райвен. Но башня почти исчезла, лишь одна стена торчит на треть первоначальной высоты, черная как уголь на фоне серого неба.
"Всего лишь очередная размолвка. Я уехал, думая только о бегстве — не вырывать же было нож из ее руки? И тот призыв, обещания лорда Драконуса, искавшего сопровождение для путешествия к западу. Я нашел Ферен. Убедил присоединиться. Обоим нужно было убраться подальше.
Лицо жены выжжено в разуме. Страх превратил его в лицо незнакомки. Вечный страх, скрывавший знакомое лицо.
Я сбежал. Снова.
Вдалеке жить было легче. Проще. Ферен опускалась, слишком много пила. Нужно было заставить сестру..."
Тут их окружили всадники, чуть не оглушил грохот подков. Словно с далекого расстояния расслышал Ринт голос Виля: — Традж! Что стряслось?
— Лаханис нашла нас — она избежала резни — поселяне, Виль — все мертвы!
Кто-то взвыл, но даже этот звук был тихим и быстро пропал. Копыта гремели по твердой земле, в черепе стоял рокот. Лаханис. Он узнал имя. Молодая женщина, ловка с длинным хастовым клинком, но слишком юна, чтобы ездить со взрослыми. Почти готовая в погран-мечи. Она жила на соседней улице.
— Кто напал на нас, Традж? Легион?
— Она видела флаги, Виль! Дом Драконс! Теперь мы едем туда. Едем на войну!
Пелена дыма повисла над черными, выжженными развалинами селения Холм Райвен. Он искал свой дом, но сцена качалась перед глазами — его охватило головокружение. Ринт начал падать, но сильная рука поддержала его. Выкаченными глазами он взглянул на сестру — лицо, покрытое слезами, черными от грязи слезами.
"Слишком много слез. Но все кончено. Хотя бы она увидела дитя, подержала на руках. Живое существо на руках. Вот почему я увел ее... нет, не то лицо, не та женщина. Где жена? Почему я не могу вспомнить ее лица?"
Потом они ехали через остатки селения, огибали вздувшиеся трупы. Ферен первой, поддерживая его в седле — колено упиралось в его бедро, они старалась не дать лошади отойти. Рука сжала рукав его плаща. Не будь этой хватки, он упал бы. Шлепнулся бы прямо в пепел, среди мертвецов.
"Где меня ждет она. И дитя. Мое дитя. Моя семья, и с ними никогда не поговорить.
Мы едем на войну..."
ВОСЕМНАДЦАТЬ
Калат Хастейн шагал по полосам света, пролившегося через щели ставень, и такая мрачная гримаса исказила угловатые черты его лица, что Финарра Стоун молчала, боясь подать голос. Из главного зала, из двора под окном за спиной командира доносились бесконечный гул голосов и топот ног — словно сам хаос распространил лихорадку среди Хранителей.
— Ты не поедешь с нами, — сказал Калат внезапно.
— Сир?
— Я беру Спиннока, но хочу, чтобы вы с Фарор Хенд поехали в монастырь Яннис.
Финарра промолчала.
Командир продолжал ходить взад-вперед. Затем замер, повернулся к ней. — Капитан, будь я одержим ночными кошмарами, худшим ужасом показалась бы мне мысль о Тисте, впадающих в войну из-за религиозной розни. Вера есть личное согласие одинокой души с тем, во что душа решилась поверить. В любом ином случае вера — лишь тонкий слой священной позолоты, маскирующий политику и мирскую жажду власти. Каждый выбирает, с кем вести диалог. Кто же решается подкреплять его страхом, сковывать надуманными ограничениями? Неужели вера может быть столь слабой, что нуждается в многочисленных толпах и клятвах верности? Почему слова, ставшие законами и заповедями, должна подтверждать секира палача? — Он потряс головой. — Такая вера, буйствуя плотью и духом, выказывает фундаментальный порок своего ядра. Если сила должна трясти сжатым кулаком, это не настоящая сила. — Он поднял руку, будто желая проткнуть ставни окна за спиной, но тут же опустил. — Ты доставишь мое послание Шекканто. Хранители отвергают призыв к погромам. Более того. Если братья и сестры старых орденов будут нуждаться в помощи, стоит лишь призвать, и мы откликнемся.
Финарра моргнула. — Сир, имеется ли в виду военная помощь?
— Да.
— Командир, пришли вести, что Легион ополчился на отрицателей и тому подобных. Что сам Урусандер принял руководство.
Калат Хастейн снова зашагал. — Доставив послание, капитан, отошлите Фарор Хенд на юг. Пусть скачет в Легион Хастов, избегая Харкенаса.
— А ее послание Торас Редоне, сир?..
— Я передам лично, капитан. Не могу рисковать, чтобы ты узнала содержание, ведь завершив миссию в монастыре, ты поскачешь на север, чтобы пересечься с лордом Урусандером. Будешь требовать личной встречи.
— Сир, если там нас считают противником, меня могут арестовать.
— Возможно, капитан... если все правила воинской чести отброшены. Признаюсь, я уже не так сильно верю в эти правила. — Он взглянул ей в глаза. — Понимаю выпадающий тебе риск, капитан.
— Что я должна спросить у лорда Урусандера?
Уголок его рта чуть изогнулся при звуках столь официального величания. — Спроси его: чего, во имя Бездны, он хочет?
— Сир?
— При всех своих пороках Урусандер не религиозен. Одержимости его — мирского свойства. Он потерял контроль над Легионом? Я начинаю так думать. Значит, нужно узнать о его намерениях у него самого.
— Когда отправляться, сир?
— Немедленно.
— Сир, учитывая суть послания к матери Шекканто... будет ли мудро с вашей стороны передавать командование хотя бы на краткое время?
— Я узнаю, какую опасность несет Витр, — сказал он. — Самолично увижу останки так называемого дракона.
Она различила в тоне некий скептицизм и отвела глаза. — Сир, как бы то ни было, я не усомнилась в едином слове доклада сержанта Береда.
