— Превосходная настойка, — ничуть не кривя душою поблагодарил Ковшегуб, когда фляги возвратились к своим владельцам.
— Да, в Москве, небось, такой не отведаешь, — насмешливо качнулся Сокол-и-Колокол на треухе: настойка была с чесноком.
— О, это лишь вопрос цены, — увернулся он от новгородской колкости и дипломатично перевел разговор на другое. — Обратили ль вы внимание, достопочтенный, сколь стремительно растет благосостояние поселян... — хотел было закруглить сие пассажем: "...под благодетельным правлением Владимира Великого", да вовремя сообразил, что чертов ливонец наверняка съязвит в ответ: "Это которого же, из двух ваших Владимиров, личная заслуга?"
— Благосостояние — эт-точно, — сочувственно вздохнул тот. — Страна у вас богата, порядка только нет.
...Фляги с согревательным опустели не более чем на треть, когда скрипнула в морозной тишине входная дверь, на лунную голубизну снега у крыльца выплеснули изнутри жирно-желтую световую кляксу, и затолпились в дверном проеме запахивающие шубы переговорщики: "Надо же — резво ожеребились!"
А вот дальше началось непонятное. Пятерка переговорщиков разделилась, но теперь по иному: в его сторону двинулся лишь один, а прочь — четверо. Разглядев среди удаляющейся четверки одноногого, Ковшегуб решил было поначалу, что Годунов, по результатам переговоров, откомандировал на ту сторону своего начразведки по каким-то сверхзасекреченным делам, от коих лучше держаться поодаль. И лишь парою мгновений спустя он сообразил: приближающийся человек-то — тоже не Годунов!
Боярин был тучен и одышлив, человек же — высок и поджар, а движениями — плавно-стремителен: волк, матерый волчара... Тут как раз лунный свет упал ему на лицо (тот и не думал его скрывать), и Ковшегуб оледенел от растерянности, переходящей в ужас.
Он узнал того сразу, хотя никогда прежде встречал: "Ливонский вор", он же "Ливонский антихрист", был постоянным персонажем пропагандистских лубков, выпускаемых Высшим благочинием, и, как сейчас убедился Ковшегуб, тамошние карикатуристы дело свое знали неплохо: черты лица новгородского владыки были вполне узнаваемы.
— Лейтенант Ковшегуб, Федор Никитич? — осведомился тот, подойдя.
— Так точно... Государь! — противиться эманациям воистину царственного величия, источаемым этой фигурой, было решительно невозможно.
— Знавал твоего батюшку, лейтенант. Соболезную... Боярин Годунов велел вам всем тут кланяться: у него, вишь ты, возникли срочные и неотложные дела в Лондоне.
— Как — в Лондоне?!? — осипшим голосом осведомился он.
— Так. "Оставь свой край, — говорит, — глухой и грешный", и — в цивилизованную Европу, к нажитому непосильным трудом... А у вас теперь тут — Я ЗА НЕГО!
— Приказывай, Государь! — тут уж надо — зажмурясь и не раздумывая, как в прорубь на Крещенье.
Кошегуб, как уже говорено, был решительным карьеристом, с отменной чуйкой, и ни разу не трусом. Да, рискуем жизнью — но чем такая жизнь, боярского сына...
— Ну, пошли. Представишь меня своим орлам, по всей форме.
— А куда ты собрался. Государь?
— Как — куда? В штаб Фронта, вестимо: принимать командование!
Ковшегубова полусотня растеряно шушукалась и истово крестилась: лубки о "Ливонском антихристе" были дежурным блюдом на политзанятиях, так что узнали Иоанна сразу.
— Смир-ррна-аа!!! — рявкнул лейтенант, так что рябь прошла волною по темным, против света, рядам. — В сей смертный для Отчизны час — Законный Государь наш вернулся, к нам на выручку! Да здравствует наш царь, Иоанн Васильевич — ура!!
Сперва уракнули как-то не слишком уверенно и вразброд, но потом сразу, на бис — так, что аж иней с ёлок посыпался. Подвели коня — годуновского.
— Вольно, орлы! — воздел рукавицу Иоанн. — Горло не застудИте, на таком морозе-то! — (по рядам порхнул благожелательный смешок). — Командира вашего, Ковшегуба Федора Никитича, я жалую капитаном над своей лейб-гвардией.
— А где та лейб-гвардия, Государь? — озадаченно козырнул тот.
— Да вот же она! — и Иоанн широким жестом обвел замершие ряды полусотни. — Повелеваю: весь рядовой состав считать ныне произведенным в унтер-офицеры, а унтеров — в первый офицерский чин... Ну что, тронулись помолясь? Показывай дорогу, капитан.
...Пробираясь в голову колонны, Ковшегуб уловил обрывок разговора меж бойцами — квинтэссенцию солдатской мудрости:
— Вот он, наш батюшка! Теперь вина у нас всегда будет вдоволь!
Командующий Западным фронтом Салтыков, оторвавшись от недопитого штофа, покосился на рассиявшееся за окошком волчье солнышко; все последние дни душа полководца так и рвалась в отставку, в имение окнами к лесу, и вернуть ее к месту постоянной дислокации удавалось лишь растущими дозами крепкого. Да еще и этот чертов Годунов со своими чертовыми переговорами не пойми о чем задал задачку... — ну-ка, еще чарочку!
Приподнял очугуневшую голову и насторожил слух: что там еще за гул в расположении части? Или это просто в ушах шумит? Ординарца, что ль, послать? — а, да ну их всех...
Тут дверь распахнулась без стука, и на пороге возник лейтенант Ковшегуб. Оглядел критически натюрморт на столе — штоф, недопитая чарка и пролитое пятно на штабной карте, пользуемой взамен скатерти, — и деловито доложил:
— Войско взбунтовалось! Царь, говорят, не настоящий!
— Какой еще царь?! — очумело потряс головою слуга царю, отец солдатам.
Тут в дверях возникла еще одна фигура, при виде которой воевода перекрестился — свят, свят, свят! — аж четырежды: на нее, на иконы, на штоф с чаркой и опять на нее. Не помогло: фигура и не подумала растаять в загустелом от винных паров воздухе.
— Какой царь, гришь?! Да твой, ЗАКОННЫЙ!! Выбирай сердцем, Иван Алексеич!
— Государь!.. Помилуй!.. — только эти слова и смог отыскать в своей израненной мятущейся душе командующий Западным фронтом.
— Вот видишь, — удовлетворенно обернулся Иоанн к новоиспеченному капитану своей лейб-гвардии, — он уже и выбрал! — а затем холодно отчеканил:
— Извольте привести себя в порядок, генерал! Через четверть часа — общее построение. Надеюсь, хоть стоять, не шатаясь под ветром, вы способны?
На рассвете они ласково приняли в свои объятия добравшегося как раз до Вышнего Волочка воеводу Бельского.
— Как раз вовремя, Иван Дмитриевич! — обворожительно улыбнулся Иоанн, кивком отпуская настороженных лейб-гвардейцев, выстроившихся полукругом вокруг смоленского героя. — Всеволод Владимирович в общих чертах обрисовал мне вашу с ним задачу, — небрежно пробросил он. — Верное решение, одобряю!
Старый воин хранил непроницаемое молчание, хотя и неприязни не выказывал.
— Но мы тут тоже не сидели сложа руки: ночью убедили-таки Салтыкова, что выступать на помощь Москве следует ни часу не мешкая. А вот Годунов тем временем сделал нам всем ручкой и сбежал в Лондон...
— Как последняя каналья и трус... — пробормотал воевода.
— Не без того... Ну так как: примешь главнокомандование из МОИХ рук, Иван Дмитриевич? Времени на раздумья нам обоим не отпущено...
— Да, Государь. Благодарю за доверие.
Уф-фф, камень с души...
— Войску нашему нужно самоназвание, Иван Дмитриевич — нейтральное и неброское, чтоб никого не раздражать без причины. Как тебе: "Вооруженные Силы Севера России"?
— Хорошее название, Государь — как раз для освободительного похода на Москву. Зимняя кампания, стало быть?
— Ну, это же классика: Россию холодом пугать — что девку парнем!
— Да-да, помню: Река для воинства надёжнее дорог... Но только не обессудь, Государь: маловато того воинства будет, доведись нам в Москве сражаться на два фронта — и против Опричного монастыря в Кремле, и против Потешного двора в Коломенском. Боевые качества-то у здешних, конечно, повыше, чем у московских сидельцев, но...
Глянул с этими словами в царские очи — и понял вдруг: перед ним — варяг-берсерк.
— Мы, знаешь, чем сильны, Иван Димитрич? Не численностью, даже не уменьем. А мнением: да! мнением народным.
ДОКУМЕНТЫ — XI
Не забудем, не простим!
Штык-ножом пронзил я ваххабита,
Разорвал я до ушей чеченцу рот,
Было мне за Родину обидно,
Было мне обидно за народ.
Оттого в руке моей кровавой
Яркий и прекрасный, как топаз,
Вырванный из костяной оправы,
Стекленел чеченский мертвый глаз.
Александр Проханов
Сцены насилия искусно перемежались образами коммунистов.
Михаил Успенский
"Чугунный всадник"
Передовица газеты "Завтрашний день", N 14-22, месяца декабря двадцать девятого числа лета от сотворения мира 7543-го [06.01.2024].
Сегодня — одна из самых черных годовщин в истории Святой Руси и Православной Веры: начало так называемого Ледяного похода так называемых "Вооруженных сил Севера России", напутствуемых самим Антихристом и предводительствуемых коронованным вампиром, самозванцем Лже-Иваном, выслужившим у своих западных кукловодов титулование "Ужасный". И пал пред тем нашествием двунадесяти языков наш Град на Холме — столица Русской Цивилизации, сердце Русского Мира и мозг Русского Проекта.
Скаредное Лондонское Сити в тот день, пресытившись обычными душегубствами, обратило взор к Мировой Шахматной Доске. Обтерев об лапсердак с аксельбантами свои перемазанные жиром от кровавой мацы пальцы, курчавящиеся рыжей шерстью, будто с лобка дьяволицы Лилит, оно раздумчиво возложило их на фаллический шишак Черного короля и, нарушая разом все правила, Божии и человечьи, двинуло ту свою фигуру разом за четвертую горизонталь. "Говорите: король так не ходит? — придется вам усвоить, профаны: на этой доске все фигуры ходят по нашим правилам, а не по вашим!"
А в Ватиканском вертепе в тот день настоятель его — Князь-Папа, наместник диавола на земле, вывел свою труппу на черную мессу — молебствование Бафомету, антрепризу заезжего комедианта из восточных своих сатрапий. И глядели со стен базилики наслезённые глаза распинаемых для услаждения гостя христианских мальчиков, как тот новгородский христпродавец Филипп, приложившись к папской туфле яко к святым мощам, предается содомскому свальному греху с тамплиерами и илюминантами в багряных от православной крови кардинальских рясах.
И некому было тогда заслонить Святую Русь астральным щитом от того погибельного магического ритуала, разработанного за иудино золото в Лондонских алхимических подземельях, ибо выпал астральный щит тот из рук пресвятого патриарха-великомученика Пимена, изведенного как раз об те дни самоновейшей отравою, присланной в Москву из тех же Лондонских подземелий, и некому оказалось тот щит перенять.
И рухнула от того ритуала Обережная Дамба вокруг духовного отстойника, куда Европа век за веком сливала ядовитые промышленные отходы своей цивилизации — либерализм с безбожием, и бурлящий, сбивающий с ног поток той зловонной жижи хлынул на захваченную врасплох Русь. И обрушились подмытые стремниной стены нашего Общего Евразийского Дома — Светлой Ордуси, возведенной и завещанной нам святым Александром Невским, — и даже руины его погребены ныне под оставленными тем селем многосаженными грязевыми наносами.
Не столь уж и велико было поначалу воинство Черного Короля, Ливонского Антихриста, но неодолимо прельщал тот антихрист, как и предначертано ему, души людские, и белые фигуры во множестве стали перекрашиваться в черный цвет, под сатанинский хохот Лондонского Сити: "Да, профаны, новые правила на Мировой Доске теперь таковы! Поспешайте же к последней горизонтали, глупые черные пешки, становитесь там Черными Королевами, дабы принять в свое лоно черную сперму Черного Короля-Антихриста!"
И когда какой-нибудь, к примеру, тверяк посмеет вякнуть при вас что-нибудь вроде "Мы, русские..." единственным ответом ему должно быть: "Какие мы тебе русские, сволочь тверская! Тебе, продавшему Святую Русь за тридцать новгородских сребреников — и кровь ее теперь на тебе и детях твоих!"
Истинным же воплощением Русского Духа и живым оберегом Земли Русской восстал в ту проклятую зиму православный господарь, унгр по крови, Владимир Владимирович Цепень, Броня и Секира Нации:
Ты представь — метёт метель,
Темень, стужа адская,
А на Нём — одна шинель
Грубая, солдатская.
И стоит Он напролом,
И летит, как конница...
— таким и останется он в наших сердцах, вместе со своими соратниками, положившими тогда жизни свои на тот священный алтарь: опаленный огнем сражений воин Чеснаков, интеллектуал и поэт Мармотный, величайший ученый Менгеле, чей гений двинул науку Русского Проекта в прорыв, в дали немечтанные для всех тамошних быстрых разумом ньютонов. Слава героям, героям слава!
Но слишком уж неравны были силы, и вскоре лишь Кремль, обратившись в Опричный Монастырь, высил светозарные стены свои над затопившей Москву трясиной богомерзкой либеральной слякоти. И обратился тогда к своим опричникам, боевым чернецам, пресвятой Данила Фомин: "Труба предвечного! Приспело время в огне и пламени принять венец славы вечныя!" И согласились те: "Мы выданы, нас окружили... Негде укрыться, нет нам спасенья", а коли так — "ГОСПОДЬ, ЖГИ!"
И вознеслись они, в огненном вихре, на небо, прямо к райским вратам, и показали оттуда, сверху, режиссерам глумливого фарса "Угличский трибунал" презлораднейший кукиш*. Святой Петр внутренне нахмурился, конечно, на неподобающий их жест, но смолчал, ибо как раз в ту минуту какая-то отдаленная деталь райского пейзажа неотложно потребовала самого пристального его внимания...
— — — — — — — — — — — — — — — —
*В электронной версии газеты сперва было "средний палец"; заменили быстро, но "кэш гугла помнит" (прим. авт.).
— — — — — — — — — — — — — — — — —
А вместе с Опричным монастырем и его защитниками исчезла в том пламени и остальная Москва — пропал великий город, как будто не существовал на свете. Город, продавший за чечевичную похлебку "общечеловеческих ценностей" свою Историческую Миссию, и заплативший за то предательство пустотой и бессмысленностью нынешнего своего сытенького существования.
Но Господаря своего опричники уберечь сумели. Ищейки Черного Короля перевернули в его поисках небо и землю — тщетно. И нам ведомо почему!
Есть, есть в потаенных лабиринтах московского Подземного города накрепко заговоренное убежище. Там, на дубовой скамье, укрывшись суконной солдатской епанчой и подсунув под голову солдатский треух, спит непробудным сном богатырь — самый русский из русских богатырей, Владимир Владимирович Цепень. В убежище то нет хода никому: ни псам оккупационного режима — хоть прошлым, хоть нынешним, — ни пронырливым диггерам, ни бездельным диванно-сетевым "почитателям" Господаря. Но пророчество гласит ясно: стоны Матушки-Руси, исстрадавшейся под гнетом здешних инородцев и изъязвленной ядовитыми стрелами тамошних русофобов, непременно разбудят его, и вот тогда...
