Все это было резким, почти — нет, не почти — непристойным контрастом с ужасами, которые инквизиция Жаспара Клинтана уже тогда обрушивала на мужчин, женщин и детей во имя Бога.
— Что именно я не делаю, Замсин? — спросил он. — Скажи мне. Неужели я не участвую в судебном убийстве моих коллег-викариев? Не аплодирую пыткам женщин, жен, которые, вероятно, даже не знали, что делают их мужья... предполагая, что их мужья вообще что-то делали? Не выражаю свое одобрение решению сжечь шестнадцатилетних девочек заживо, потому что их отцы разозлили Жаспара? Это то, что я не могу делать, Замсин?
Глаза Тринейра расширились от холодного, едкого презрения Дючейрна. Он долго смотрел на другого викария, затем его собственный взгляд опустился, и он стоял, глядя на рабочий стол Дючейрна, пока, наконец, снова не поднял глаза.
— Это не так просто, Робейр, и ты это знаешь, — сказал он.
— Напротив, все именно так просто, — ответил Дючейрн. — Ты можешь возразить, что здесь задействованы другие факторы, другие соображения, но это не делает менее обоснованным или менее уместным ни один вопрос, который я только что задал тебе. Ты можешь лгать себе об этом, если хочешь, но я не буду. Больше нет.
— Неужели ты не понимаешь, как отреагирует Жаспар, если ты начнешь говорить подобные вещи кому-то другому? — глаза Тринейра были почти умоляющими. — Если он даже думает, что ты пытаешься вдохновить какое-то сопротивление инквизиции....
Голос канцлера затих, и Дючейрн пожал плечами. — К моему собственному стыду, — сказал он категорично, — я ничего подобного не делаю. Я держу рот на замке... и пусть Бог простит меня за это. Потому что, поверь мне, Замсин, если бы я хоть на мгновение подумал, что смогу вдохновить какое-то эффективное сопротивление — что смогу остановить это... это злодеяние, я бы сделал это. Я бы сделал это, если бы знал, что завтра сам умру за это.
Он встретил пристальный взгляд Тринейра прямо, непоколебимо, и между ними возникло напряжение, поющее в глубине тишины офиса.
Что-то глубоко внутри Замсина Тринейра дрогнуло перед непоколебимым взглядом Дючейрна. То, что когда-то тоже верило в это, было истинным призванием служить Божьей воле.
Он всегда думал, что во многих отношениях Робейр Дючейрн был самым слабым из четверки. Возможно, гораздо умнее — и принципиальнее — чем Аллейн Мейгвейр, но в конечном счете порочен. Не желая сталкиваться с тем, что должно было быть сделано в интересах поддержания авторитета Матери-Церкви. Он был из тех людей, которые готовы смотреть в другую сторону, соглашаться, когда кто-то другой был готов сделать то, что должно быть сделано, до тех пор, пока от него этого не требовали.
Большая часть канцлера все еще так думала. Но не весь он... Не то что-то в нем самом, во что когда-то верил.
Может быть, он все еще такой, — подумал он. — Может быть, вся эта его "возрожденная вера" — всего лишь еще один способ избежать неприятных поступков. Но я так не думаю. Не совсем. Если бы дело было только в этом, он не стал бы так злить Жаспара. И Шан-вей, он уверен, что не стал бы враждовать со мной, когда я единственный потенциальный союзник против Жаспара, которого он может надеяться найти!
— Если Жаспар когда-нибудь услышит, как ты говоришь что-то подобное, — услышал Тринейр свой собственный голос, говорящий почти непринужденно, — тот факт, что ты член храмовой четверки, тебя не спасет. Ты ведь понимаешь это, не так ли? Что ты с таким же успехом можешь пойти дальше и открыто выступить против него?
— Я мог бы оказаться в гораздо худшей компании, — спокойно ответил Дючейрн.
— Но не в более мертвой компании.
— Вероятно, нет. Вот почему ты единственный, кому я это сказал. Конечно, ты всегда можешь пойти и сказать ему, что я сказал, не так ли? С другой стороны, если ты сделаешь это, и он сделает со мной то, что он уже сделал со многими другими мужчинами и женщинами, которых мы знали всю нашу жизнь, тогда ты останешься совсем один с ним и Аллейном, не так ли? Как долго, по-твоему, ты продержишься — особенно когда ты тот, кого слушает великий викарий, единственный человек с источником власти, который может соперничать с инквизицией, — когда он начнет беспокоиться о предателях в наших собственных рядах?
Тринейр почувствовал, как у него отвисает челюсть. Он сдержал свой порыв, имея опыт десятилетий в политической борьбе, но острота того, что только что сказал Дючейрн, потрясла его.
И он прав, черт бы его побрал. Я не могу позволить, чтобы Жаспар так думал. И я тоже не могу допустить, чтобы Робейр погиб. Потому что, пока он все еще здесь, всегда можно отвлечь Жаспара, чтобы он пошел за ним, если понадобится. Как только его не будет... — Хорошо. Я не буду отрицать — не могу отрицать — твою точку зрения, — признался Тринейр вслух. — Я не хочу быть единственным потенциальным голосом оппозиции, теперь, когда он закусил удила. Но это не поможет тебе остаться в целости и сохранности, если ты будешь достаточно сильно противиться ему. У меня могут быть эгоистичные причины не хотеть видеть... как с тобой что-нибудь случится. Но тебе тоже не принесет никакой пользы, если я пойду с тобой, а я не хочу этого делать.
Настала очередь Дючейрна задумчиво смотреть на Тринейра. Это было самое откровенное признание, которое он когда-либо слышал от канцлера.
— Скажи мне, Замсин, — наконец сказал церковный казначей, — ты действительно веришь хоть одному из представленных свидетельств? Будь честен — по крайней мере, со мной. Ты знаешь, как инквизиция добивается "признаний", так что расскажи мне. Как ты думаешь, Самил и Хоуэрд Уилсины — Самил и Хоуэрд, из всех людей — приставали к детям? Что они практиковали поклонение Шан-вей прямо здесь, в Храме? Что они были в предательской связи с Церковью Чариса? Что они планировали сотрудничать с чарисийцами, признать "законность" раскола в обмен на поддержку Чариса в том, чтобы посадить одного из них на трон великого викария здесь, в Храме?
Тринейр отвел взгляд. Он стоял, уставившись невидящим взглядом на мозаику на стене почти целую минуту, затем глубоко вздохнул и снова посмотрел на Дючейрна.
— Нет, — тихо сказал он. — Нет, я в это не верю. Но я действительно верю, что они сговорились против Жаспара. И, как следствие, это означает, что и против нас с тобой тоже. Возможно, ты достаточно уверен в своей вере, чтобы спокойно отнестись к чему-то подобному. Я нет. Признаю это — я не такой. Но я думаю не только о своей собственной безопасности, своей собственной силе и комфорте. Планировали ли они вступить в сговор с чарисийцами или нет, на самом деле не имеет значения, по крайней мере, в одном смысле. Если бы им удалось свергнуть Жаспара, это создало бы огромный вакуум власти в Храме и викариате. Одному Богу известно, как бы это получилось, что бы это значило для единства Матери-Церкви в этот момент. Но что еще хуже, они могли попытаться свергнуть его... и потерпели неудачу.
— Ты думаешь, то, что сейчас происходит, ужасно? Что ж, я действительно не могу не согласиться. Но насколько хуже было бы, если бы им удалось спровоцировать настоящее восстание против Жаспара? Суметь расшевелить достаточно викариата, чтобы поддержать их? Удалось расколоть Мать-Церковь — расколоть викариев Матери-Церкви со всеми последствиями, которые это имело бы для веры и поддержки простых людей? Неужели ты думаешь, что это не открыло бы дверь чарисийцам настежь, независимо от того, хотели они этого или нет? И неужели ты думаешь, хоть на мгновение, что другие избранные Рейно и Жаспаром назначенцы в инквизиции и иерархии шулеритов не остались бы ему верны? Как ты думаешь, что бы произошло, если бы Уилсины развязали настоящую гражданскую войну внутри самых старших викариев Матери-Церкви? Ты думаешь, что цена не была бы намного хуже даже того, что мы уже видим?
— Я думал об этом, — признался Дючейрн. — Не уверен, что могло быть "намного хуже". Если уж на то пошло, я вообще не уверен, что могло быть хуже. Но я тоже не могу знать, что этого не будет. И должен признать, что в данный момент я не вижу никого, кто мог бы противостоять инквизиции и той истерии, которую создал Жаспар. Без чего-либо, чего угодно, с реальной надеждой на то, чтобы действительно остановить его — и мы оба знаем, что в этот момент его пришлось бы остановить силой, — попытка остановить его только ухудшила бы ситуацию. Я знаю это. Вот почему я не пробовал. Причина, по которой я не планирую пытаться.
— Но... — начал Тринейр.
— Я не буду пытаться остановить его, но и не собираюсь заявлять ему о своей поддержке. Может быть, это ханжество, но я не собираюсь посещать эти его ужасные праздники убийств. Не собираюсь подписывать никаких ордеров на казнь. Не собираюсь одобрять убийства каких-либо детей или давать ему хоть малейшее прикрытие или оправдание, которое он не может создать для себя. Он великий инквизитор. Можешь ли ты хотя бы начать считать, сколько раз он говорил нам это? Хорошо, пусть он будет великим инквизитором. Позвольте ему взять на себя ответственность — и заявить о заслугах, если таковые имеются, — за то, что он победил эту гнусную попытку предать Мать-Церковь ее врагам.
Ирония Дючейрна была иссушающей, и Тринейр нахмурился. — Что ты тогда собираешься делать, Робейр? — спросил он через мгновение. — Если ты не собираешься противостоять ему, и ты не собираешься поддерживать его... что? Ты планируешь удалиться в какой-нибудь монастырь?
— О, я думал об этом, — сказал Дючейрн очень, очень тихо. — Поверь мне, Замсин, ты не можешь себе представить, как я думал сделать именно это. Но я не могу. Это было бы бегством, попыткой спрятаться от моих собственных обязанностей.
— Тогда скажи мне, что ты собираешься делать! — рявкнул Тринейр, и его тон был таким раздраженным, что Дючейрн удивил их обоих искривленной призрачной улыбкой.
— Хорошо, я так и сделаю. — Он снова подвинул свое кресло вперед, сложил руки перед собой на столе, наклонился над ними и пристально посмотрел на Тринейра. — Я собираюсь выполнять свою работу казначея Матери-Церкви. Я собираюсь поддерживать ее финансовое здоровье — насколько это в моих силах, учитывая, во сколько обходится эта безумная война. И в то же время я каким-то образом позабочусь о том, чтобы бедаристы, паскуалаты и другие благотворительные ордена действительно получили финансирование и поддержку, которые им положены. К следующей зиме я позабочусь о том, чтобы по всему Зиону, Замсин, были столовые. Собираюсь построить бараки для бедных, чтобы они могли пережить снег и лед за нашей входной дверью. Собираюсь построить больницы для ухода за всеми искалеченными, которых принесет эта война, и детские дома для ухода за всеми сиротами, которых она оставит. Я, наконец, собираюсь использовать свое положение викария Церкви Ожидания Господнего, чтобы сделать именно то, в чем Мейкел Стейнейр, Кэйлеб и Шарлиан Армак обвинили нас — справедливо — в том, что мы этого не сделали.
Тринейр уставился на него. Затем он разразился резким, лающим смехом. — Что это, Робейр? Пытаешься купить прощение архангелов? Это твоя взятка? Что ты обещаешь Богу в качестве компенсации за свою неспособность открыто противостоять "эксцессам" Жаспара?
— В некотором смысле, да, — непоколебимо сказал Дючейрн. — Это один из способов выразить это. По-другому можно было бы сказать, что я собираюсь сделать все, что в моих силах, несмотря на "эксцессы" Жаспара, не так ли? И поскольку с твоей стороны было бы так... нецелесообразно позволить мне исчезнуть из уравнения, у тебя есть мое разрешение представить это Жаспару именно в этих выражениях. Считай это моей личной сделкой с Шан-вей.
— Что ты имеешь в виду? — Тринейр нахмурился, и глаза Дючейрна заблестели.
— Я думал, что это было достаточно ясно. — Он снова откинулся назад, скрестив ноги. — Давай, скажи Жаспару, что мы с тобой говорили об этом. Скажи ему, что я не могу поддержать его решения как великого инквизитора, но признаю, что это его решения как великого инквизитора. Что я не буду открыто выступать против него, но, в свою очередь, он не будет мешать мне следить за тем, чтобы благотворительные ордена, которые в любом случае находятся под общим контролем казначейства, получали необходимую поддержку. Скажи ему, что ты думаешь, что это мой способ подкупить собственную совесть. Лэнгхорн, возможно, ты даже прав! Но также предлагаю тебе напомнить ему о погонщике драконов, который обнаружил, что ему нужна морковка в дополнение к палке. Он может оставить все это слащавое подобострастие, всю эту слюнявую заботу "о массах" мне. Позволь мне справиться с этим — видит Бог, у меня это получится лучше, чем когда-либо получалось у него! И до тех пор, пока я все еще являюсь членом "храмовой четверки", заслуга будет принадлежать именно ей, включая Жаспара. Он доказал, что может терроризировать людей, заставляя их повиноваться. Теперь все, что ему нужно сделать, это позволить мне купить и их послушание, и он будет счастлив, я буду... удовлетворен, и конечным результатом будет укрепление его позиции, а не ее ослабление.
Тринейр нахмурился, в очередной раз застигнутый врасплох политической проницательностью Дючейрна. Это был совершенно правильный способ представить аргументы казначея великому инквизитору. И не только это, это действительно имело смысл.
Он пристально посмотрел на собеседника, задаваясь вопросом, что именно изменилось внутри Робейра Дючейрна. Там что-то было, он чувствовал это, но не мог точно определить, что это было. Дело было не в том, что какая-то часть возрожденной веры казначея исчезла. Не то чтобы ему вдруг стало комфортно от жестокости Клинтана. Даже не то, что он смирился с этим. Это было что-то... ещё.
Может быть, дело просто в том, что Жаспар наконец-то доказал, что его нельзя контролировать. Может быть, это просто доза реализма, принятия, смягчающая весь его идеализм. И, может быть, это тоже не так. Может быть, это что-то совсем другое. Но это не значит, что он ошибается насчет лучшего способа продать его Жаспару. И он ни в коем случае не ошибается насчет важности поиска какой-то мотивации, кроме простого ужаса! Это всегда было слепым пятном Жаспара. Если я только смогу убедить его позволить Робейру быть нашим... нашим более добрым, мягким лицом, тогда, возможно, я действительно смогу исправить часть ущерба, который он наносит.
Он еще раз посмотрел в глаза Дючейрну, затем, наконец, пожал плечами. — Хорошо, Робейр. Если мое посредничество в какой-то сделке между тобой и Жаспаром удовлетворит тебя, если ты дашь Жаспару заверение, что оставишь вопросы инквизиции на усмотрение инквизиции, если он даст тебе свободу действий в том, что касается вашей благотворительной деятельности, я попытаюсь. И я думаю, что, вероятно, добьюсь успеха... пока ты серьезно относишься к этому. Но не лги мне. Если это тебя удовлетворит, я сделаю все, что в моих силах, чтобы продать это Жаспару. Но если я когда-нибудь позже узнаю, что ты не готов дожить до своего конца... понимания, я умою руки от того, что в конечном итоге с тобой случится. Это понятно?
— Конечно, это так, — сказал Дючейрн и снова удивил Тринейра — на этот раз странно нежной улыбкой. — Ты знаешь, во многих отношениях Жаспар всегда был своим злейшим врагом. И одна из причин заключается в том, что он забыл — и должен признать, что я забыл то же самое, — что иногда доброта, мягкость — такое же сильное оружие, как любой террор или наказание. Конечно, я полагаю, что это не тот вид оружия, владение которым подходит ему по своей сути. Поэтому я уверен, что для нас — для всех нас — будет лучше, если он позволит мне позаботиться об этом за него.
