Я осознала, что творю, только когда почувствовала что-то липкое на груди, и с изумлением уставилась на свои окровавленные пальцы.
Молодец девочка, почему бы сразу не оторвать себе голову и не облегчить некоторым феям жизнь? А ну взяла себя в руки!
Я опустилась на пол и закрыла глаза. Дыши. Медленно. Возвращай контроль.
'Сти ня' — донесся едва различимый шепот. Здесь есть кто-то еще?
— Что? Где ты? — собственный голос противно резанул по ушам.
'Сти ня' — уже настойчивее. Я завертела головой, но никого не увидела. Что за мать твою? — 'Сти ня, сти ня, сти ня, сти ня, сти ня'! — со всех сторон. Детский, неразборчивый, истерический.
— Кто ты?
'Ты' — ответило мне эхо. И я начала ржать, до истерики, до боли во всем теле, пока хватило воздуха. Лучше бы Станису действительно меня убить.
Когда рассвело, я сидела все там же у стены и пересчитывала в ней камни, кажется, уже по пятому кругу. Голос продолжал звать, что-то просить, практически умолять, но мне надоело обращать на него внимание. Не замечать собственное безумие оказалось легче, чем я думала. Никогда не предполагала, что сойду с ума. Забавное ощущение, словно спишь наяву. Интересно, что будет, когда замок с клетки вообще слетит? Скрип уже другой, настоящей двери заставил посмотреть в ту сторону. В проеме стояло четверо: двое незнакомых мужиков, Станис и молчун, который приносил мне еду и воду первый раз. В их руках были какие-то мешки. Что-то шевелилось внутри. Я напряглась, подобралась, впилась ногтями в ладони.
— Ты всегда их терпеть не могла, — сказал бывший посол, стоя позади всех. — На мой взгляд, абсолютно незаслуженно. — Он кивнул и мужики, вытряхнули содержимое мешков на пол. Я закричала, так, как никогда до этого. Кричала и не могла отвести глаз. Кричала и не могла вдохнуть. Серые, коричневые, черные, огромные. Я слышала стук их коготков даже сквозь собственный вопль, их писк, смотрела на их хвосты и подрагивающие усы. Смотрела в их кукольные мертвые глазки. Целое полчище голодных тварей, целое пищащее войско. Любители мертвечины и новорожденных младенцев. Они чувствовали мою кровь, мой страх, мою беспомощность. Не понимая, что делаю, я обмотала запястья цепями, я пробовала подтянуться снова и снова, оторвать ноги от пола, но лишь содрала кожу. Не хватило сил продержаться в воздухе даже какой-то мизерный вдох. Они кишели под ногами, словно гнилая вода. Они тыкались своими мордами в мои босые ступни, вставали на задние лапы, цеплялись за обрывки платья, они копошились, они верещали, они царапались. Не хочу, я не хочу вспоминать. Я не хочу.
Но перед глазами сами собой вставали картинки из прошлого. Умирающий отец, дикий холод, запах мочи, крови и страха. И боль, затягивающая, забирающая последние силы, ломающая.
Не хочу.
Я схватила первую попавшуюся крысу и начала сжимать, пока под пальцами не хрустнули кости, пока она не перестала трепыхаться, пока ее маленькие челюсти не разжались, выпустив кожу запястья.
'Сти ня'!
— Я жива, — ответила я непонятно кому, — я еще жива.
Я отшвырнула мертвую тушку и схватила следующую тварь. Тельце приземлилось в противоположном углу, зверьки, что были ближе, окружили труп. Клацанье, хруст, писк, они залазили друг на друга, дрались, пищали, и отрывали куски мяса от убитой мной крысы.
— Я жива, — еще одно мертвое животное полетело в тот же угол, — жива, жива, жива. Еще одна и еще и еще. Сколько их тут?
— Жива, жива, жива, — бормотание, слившееся в стон. Их так много. Сломать шею и выкинуть, сломать шею и выкинуть, сломать шею и выкинуть. А потом зазвенели цепи, утягивая меня вниз, и я упала, обдирая колени об острые холодные камни пола, и не смогла подняться, и услышала смех Станиса, и поняла, какую ошибку совершила. Раздразненные запахом крови, клочками мяса, которые им достались, моим страхом, они кинулись на меня. Мой поводок натянулся настолько сильно, что меня протащило вперед, и руки прижались к кольцу в полу.
— Сними с меня наручники мудак! И мы с тобой поговорим! — ни звука в ответ, только противный писк. Они карабкались по рукам, ногам, их мелкие зубки впивались в тело, когти оставляли глубокие царапины.
Я пробовала сбрасывать их с себя, переворачивалась на спину, стряхивала, как могла. Опять, опять и опять. Бесконечно, по кругу. Невыносимая жара сменилась таким же холодом. Я видела облачка пара, вырывающегося изо рта, меня начало трясти, выворачивать кости от непонятной боли, а одуревшее ошалевшее сердце неистово билось в измученном теле. Перед глазами все поплыло.
— Жива, — прошептала я, — еще жива, — почему-то важно было это повторять, важно знать.
'Усти еня'!
— Чего ты хочешь? — из последних сил. Укусы слились в один.
'Усти меня'! — больно, холодно.
— Я не понимаю! — срывая голос. Жива, еще жива. А они все пищат, пищат, так противно. Так громко. — 'Пусти меня!' — в первый раз так отчетливо.
Я хочу жить. Святые яйца, я действительно хочу жить! И я сорвала замок с изрядно покореженной клетки, закрывая глаза.
'Ну, наконец-то', — раздался тот же голос, только уже тише. Прекратились укусы, прошел холод, куда-то делись вообще все ощущения, все звуки, металл ошейника перестал сдавливать кожу, а сквозь веки пробивался слабый свет. Лишь боль вгрызалась в душу. Жива. Или нет?
Я с трудом открыла глаза. Напротив стояла девочка. Смутно знакомая маленькая девочка, она смотрела на меня глазами полными слез и той же боли, что сейчас мучила меня. А я и забыла. Девочка держала в руках цветок дня и едва улыбалась. А вокруг лежали дохлые крысы.
'Я удержала его! Смотри! Я впервые смогла сорвать его так, чтобы он не погиб!'
— Кто ты? — не девочка. Тень. Чья-то тень.
'Люга!'
— Люга... Но Люга — это я. Часть меня. Была когда-то.
'Дура! Я никогда не умирала! Слышишь!' — закричала она.
— Я избавилась от тебя, — какой-то бред. Видимо, я окончательно сошла с ума.
'Нет. Ты спрятала меня, заперла и забыла. В тот день, когда умер папа. Потому что не хотела вспоминать, потому что испугалась, ты запретила себе чувствовать, запретила жить. Святые яйца, какая же ты трусиха Обсидиана! Ты так испугалась, что отказалась от меня. От Основной!'
— Я, — а что я могла сказать? Я действительно трусиха. Но Основная... Она моя Основная? Еще больший бред. У теней нет имен, они не могут говорить, их нельзя запереть. Или...
'Можешь собой гордиться! — зло прошипела она, обрывая поток моих бессвязных мыслей. — Ты такая единственная! Глупая и трусливая!'
— Не ори на меня! — Основная, моя Основная, моя тень.
'Имею право! Ты чуть не умерла здесь! Что я такого сделала тогда? Спасла тебе жизнь? И вот как ты меня отблагодарила? Засунула в мешок и убрала подальше!'
Спасла?
Я устала. Я так устала и мне так хочется спать. На моих руках лежит мертвый отец, и сквозь полу-сомкнутые веки я вижу обломки нашей клетки, торчащие балки перекрытий, стекло, какие-то деревяшки, погнутые прутья, и трупы. Много трупов. Они разодраны в клочья, на уцелевших лицах застыл ужас, их, как кукол, сломал, выпотрошил какой-то злобный ребенок. Монстр. Все вокруг в крови, рядом лежит чей-то глаз, слева нижняя половина тела, возле отца оторванная кисть. На одну из торчащих в камнях балок, как на кол насажен мужчина, чуть дальше валяется скальп. Каштановый, женский. Не хочу, не хочу, не хочу! Это не я. Не могу быть я! Не хочу!
— Не хочу, — повторила я.
'Вспомнила! Ты вспомнила! — она улыбнулась, и от этой улыбки дрожь пробежала по моему телу. — Ты теперь не Забывшая, а я не Потеряшка!' — не Забывшая... А кто?
'Ожившая' — топнула ногой моя собственная тень. Оскалилась.
Неужели я всегда была такой — чудище из страшных сказок? Даже в четырнадцать. Боги.
'Глупость какая, — фыркнула она. — Ты так ничего и не поняла. Они должны были умереть тогда, чтобы ты осталась жива. Должны были ответить за то, что сделали. Все. Даже служанки потому, что знали, потому, что просто смотрели и ничего не делали. Наблюдали, шептались. Прекрати наматывать сопли на кулак! И забери уже у меня его, — она буквально впихнула мне в руки цветок. — Я сыта, а тебе нужны силы! И нам надо торопиться!'
Я взяла в руки маленький живой огонек. И тут же наручники с лязгом упали на пол, а девчонка ринулась на меня... В меня. Меня скрутило от боли, как когда-то давно, из глаз брызнули слезы, а все вокруг окрасилось в красный.
'Я покажу тебе, я расскажу тебе, я научу тебя. Только не отталкивай, не теряй меня больше'.
— Никогда.
Я поднялась, шатаясь, держась за стену. Да я была слаба, да я устала, но Люга... Ее силы мне хватит. Ярость, животная ярость и голые инстинкты. Чудовище, каких еще никто не видел, самый страшный ночной кошмар.
Раз, два, три, четыре, пять.
Обсидиана Ожившая идет убивать.
Я улыбнулась. Мы улыбнулись. Они будут умолять и бояться!
Дверь осыпалась под моими руками кучкой пепла, дремавший охранник даже ничего не понял. Легкая добыча — быстрая смерть. Язык пробежался по губам, ноздри втянули воздух. Еще. Больше крови. Забрать его голову с собой.
Пробежать ступеньки, уничтожить следующую дверь, убить еще двух мужиков. От них странно пахнет, чем-то резким, горьким — алкоголем. Еще две головы. Женский визг. Глупая баба — нельзя бежать от зверя, нельзя поворачиваться к нему спиной, нельзя так громко кричать, нельзя вонять страхом. Прыжок, хруст позвоночника и в моей коллекции уже четыре черепа. Неудобно. Замедляет.
Стянуть с нее юбку, разрезать вдоль швов. Мешок для добычи. Еще две комнаты — а мой урожай все растет уже шесть. Запах чужого страха раздразнил, вкус крови одурманил. Хочу еще. Язык снова пробежался по губам. Последняя дверь, он там. Я слышу голоса, но не различаю слов, я слышу смех, но не помню, что значит это слово. Меня ведет запах, меня ведет инстинкт, меня ведет ярость. Дверь. Такая смешная преграда.
Я бросаю в центр мешок, он рвется, открывая всем мои сокровища, мою добычу. Они замирают, они вскакивают на ноги, они поворачиваются ко мне, они что-то кричат. Двое достают мечи. Нельзя махать палкой перед мордой разъяренного зверя, нельзя так вонять страхом.
— Убейте ее, — что-то подобное я уже слышала. Но все равно не понимаю ни слова. Трое бросаются на меня. Раздробить череп одному, сломать ногу второму. Третий уже дрожит, в его голосе умоляющие нотки. Не понимаю. Не хочу его понимать. Он меня злит, он меня раздражает. Он так беспомощен, он так жалок, он противен, он так воняет страхом. Он мне надоел. Я моргнула, и он мешком рухнул к моим ногам.
Я огляделась. А где четвертый? Самый важный?
Броситься следом в распахнутое окно, добивая того, кому сломала ногу. Где-то вдалеке звук крыльев, у предыдущих крыльев не было. Ммм, чем труднее добраться до жертвы, тем интереснее. Беги, беги, беги.
Постоять еще несколько вдохов — дать фору — и ринуться следом. Он замахал своими нелепыми крылышками сильнее, словно почувствовав меня. Я рассмеялась. Охота. Протянуть руку и он мешком валится на землю. Такой маленький, такой слабый. Почему я позволила ему причинить мне столько боли? Как он поймал меня? Он пытался подняться, когда я подошла. Оглянулся, перевернулся на спину и начал смешно пятиться назад. Я улыбнулась.
— Паучок, паучок, сколько у тебя ножек? — слова взялись сами собой, но он молчал. Я сжала руку вокруг горла его тени. Он захрипел. — Паучок, паучок, сколько у тебя ножек? — Он начал пятиться быстрее. — Не зли меня! — сильнее сжать руку. — Паучок, паучок, сколько у тебя ножек?
— Две.
— Нет, — я покачала головой. — Ты неправильный паучок. Нужно сделать тебя правильным.
— Что? — смех сорвался с моих губ, когда я разорвала его мышцы, разделила кости, превращая две ноги в четыре. Так легко. Я захлопала в ладоши, глядя на то, как он корчится. Почему он кричит ему больно? Оборвать нервные окончания. Крик смолк.
— Паучок, паучок, — он продолжал пятиться, отползая от меня на руках, — а сколько у тебя ручек? — молчание. — Паучок, паучок, сколько у тебя ручек? Сколько!? — теперь я сжала в руке его сердце. — Сколько!? Сколько!? Сколько!?
— Четыре! — как дрожат его губы, как льется пот с его лба, как он боится!
— Нет. Одна! — левая рука подвернулась, и он завалился на бок, снова закричав. Из запястья, локтя и плеча торчали сломанные кости. Не красиво, но так и должно быть. Я подошла ближе, присела рядом на корточки, он отшатнулся. Глупый.
— Вставай, на ножки паучок, — я подняла его в воздух и поставила на ножки, так как должен стоять паук. Но он упал, зарывшись лицом в землю. Что-то сверкнуло. Крылья?
— У тебя крылья, но у паучков нет крыльев. Значит ты не паучок. Ты гусеничка! — я снова захлопала в ладоши. Слишком много крови течет из его ног. Он умрет раньше, чем я закончу. Перевязать вены и перенаправить кровяной поток. Вот так. Я лепила из его тела, как из глины. Так легко. Его тень поддавалась так легко. Соединить кожу, мышцы убрать лишние кости. Вот так — теперь он гусеничка, без ручек и ножек, как младенец, завернутый в пеленки. Почему он так кричит? Обрезать еще один пучок нервов. Уже лучше.
— Гусеничка, гусеничка, почему ты больше не убегаешь?
— Ты лишила меня ног, рук, я не могу двигаться! Ты больная сука, как, по-твоему, я должен убегать!? Я не могу!
— Не можешь? — я снова присела рядом, провела рукой по его лицу. Он задергался, так смешно. На его щеках почему-то была вода. Странно. — А летать ты можешь?
— Нет! — выкрикнул он, мотая головой из стороны в сторону.
— Тогда тебе не нужны крылья.
— Ты не посмеешь! Нет. Не трогай!
— Тшшш, — я закрыла ему рот и взяла в руки крылья. Такие тонкие, слабые, так и норовят выскользнуть из пальцев. Но я держу крепко. Очень крепко. Одно движение и отбросить в сторону. Они мне не нужны. Почему он опять кричит? — Тебе больно? — он захрипел. — Как тебя зовут? — почему-то важно было узнать его имя.
— Ты знаешь!
— Я не помню. Как тебя зовут?
— Больная сука!
— Хочешь, я снова соединю твои нервы? — он замотал головой. — Тогда говори!
— Станис, — точно Станис. Он причина моей боли. Он причинил мне много боли. Я все-таки вернула его нервы в изначальное состояние. И он закричал, заверещал, завопил.
— Ты обещала! — выкрикнул он.
— Я тебе ничего не обещала. Просто спросила, — легко пожала я плечами, поднимаясь с колен. Он корчился и извивался. Хорошо. Это хорошо.
Я отошла на несколько шагов, выбирая место и впервые по-настоящему оглядываясь вокруг. Поле. Просто замечательно. Я сосредоточилась. Земля всегда плохо мне поддавалась, но при большом желании... Вдох, почва рядом задрожала, вдох, растянулась, вдох и вытолкнула целую кучу земли наружу. Постепенно начали возвращаться звуки и цвета. Люга устала, но мы все успеем, у нас еще достаточно сил.
Я повернулась к своей гусеничке. Оглядела его внимательно. Наконец-то его внутренний мир нашел отражение во внешности.
— Ты — червь, — ответила на его умоляющий вопросительный взгляд. Он больше не мог кричать — сорвал голос. — И место твое в земле.
