Пламя крыльев

На запад, в низину, проворно убегал ручей, по самому берегу его теснилась тропка: в ладонь шириной, конному по такой двигаться — сплошная морока. Не унимая голоса, Кортэ выругался, пнул и снес собранную из жердей дверь сарая. Вошел, принюхиваясь и морщась. Пахло травами, конским потом, дымом. Ничего необычного... Нэрриха нащупал в углу горку сухих веток, бросил несколько в каменный очаг. Подул, старательно оживляя жар. Отхватил край рубахи, сунул к последнему слабому зернышку алости на влажных углях. Быстро настрогал щепы и накормил едва проклюнувшийся огонек. При синевато-рыжем дрожащем свете осмотрел сарай. Следы подков — обычные, на сухой земле подробнее и не разобрать. Вещи не забыты, явных признаков, позволяющих сказать хоть что-то о людях, недавно сидевших у очага — нет... Разве что ветерок трогает несколько волосков из конских хвостов, все — темные.

— Кортэ, ты дурак, ты упустил болтунов и не подслушал разговор, — сообщил самому себе нэрриха и добавил, криво ухмыляясь, в качестве небольшого утешения: — Но эти умные олухи понятия не имеют, какой же ты упертый дурак!

Залив очаг остатками разбавленного вина из фляги и для надежности еще раз — родниковой водой, Кортэ тяжело вздохнул, признавая ночь отвратительной, провальной. Он покинул сарай, сердито растирая впалый бурчащий живот. Осмотрелся, подмигнул светлеющему востоку и побежал все по той же, ведущей к обители, тропе — не таясь, не вслушиваясь в шорохи, не запрещая себе ругаться во весь голос.

Когда синяя вода дня залила угли рассвета и расплескалась во все небо, просторное и лишенное самой малой соринки облачка, Кортэ выбрался на опушку. Тут он позволил себе отдых на обочине дороги — неширокой, но все же проезжей для телеги. Тропка так ловко выныривала из очередного лесистого оврага, что вливалась в луговину неприметно для взгляда. Лохматые кусты и льнущие к камням можжевельники всякий раз смыкались, пропустив конного или пешего — и берегли секрет загадочных путников.

Отдохнув и внимательно изучив окрестности, Кортэ окончательно убедил себя: по лесно прогалине изгибается та самая дорога к обители, подробно описанная настоятелем Серафмино. До места осталось всего ничего, лиг пять-семь. От столицы даже рхом на неутомимом Сефе удалось бы в самом лучшем случае добраться сюда к полудню: дороги изрядно извилисты. Впереди, в полутора лигах — деревенька. Наверняка чужаков там немного, на богомолье в обитель паломники обычно бредут к празднику Закладки камня, а до этого святого для почитателей Башни дня — еще полный месяц.

Предоставив врагам право на передышку, Кортэ бодрым шагом направился на поиски пищи, вина и сведений. Все перечисленное он полагал возможным добыть в любой гостерии, ведь людное место неизбежно кишит блохами, клопами и слухами. Последние множатся быстрее кусачих тварей, даже самых отвратительных и плодовитых.

Перед гостерией сыто дремал у коновязи роскошный, статью не уступающий Сефе, вороной тагезский скакун. На краткий миг Кортэ задумался: волоски в сарае были темными... Но — нет, тот конь, чтобы оказаться здесь, проделал бы галопом долгий путь, а вороной выглядит отдохнувшим в стойле. Он ожидает ленивого хозяина, заспавшегося чуть не до полудня. Утратив интерес к лошади, Кортэ прошел во двор через тесную калитку и сунулся прямиком на кухню. Тощий работник нехотя поворотил к двери свой унылый, постный до отвращения, лик праведника, изможденного святостью. Немного подумал, тяжело облокотился о стол, прекращая выхаживать тесто. Кортэ вежливо поклонился и начал разговор. Работник кротко моргал белесыми, запорошенными мукой ресницами, молча слушая небогатого гостя.

Нэрриха вежливо и многословно, без спешки, поздоровался, рассказал о дороге и спросил о видах на урожай, старательно подлаживаясь под неторопливый деревенский строй общения. Поклонился еще раз, перешел к делу: назвался паломником, посетовал на скудость средств и голод, попросил снабдить хоть какой пищей, позвенел для убедительности медяками.

— Все вы за божьим именем прячете грехи, — укорил тестомес, внимательно и неодобрительно осмотрел массивного паломника, снова поморгал и кивнул в сторону дальнего угла кухни. — Там вон денежку оставь и бери с подноса все, что сочтешь вкусным. Постоялец нашу пищу объявил негодной. Им столичное подавай, гордые они. Все, ишь ты, гордые пошли, а ведь это — грех...

— Как верно подмечено! И я гордым был, — сокрушенно признал Кортэ, ссыпав медь на стол и жадно вцепившись в бледную, непропеченную лепешку. Утолив первый голод и отхлебнув уксусно-кислого вина, сын тумана добавил более степенно. — Вот, решил одуматься. Одежду отдал нищему, коня оставил, желаю приобщиться к смирению. Для такого дела надо уйти от людных мест куда подалее.

— Вот уж да, вот уж верно, — вроде бы смягчился работник, снова принимаясь за дело. — Только у нас-то как сменился в зиму настоятель, так и иссякла святость. Не ходи ты в обитель, там оружие звенит и брань сыплется, молитвенного же слова, кроткого и мирного, даже в постный день не разобрать среди хулы. Шастают, все конные, все спешат, рожи таковы — разбойников в пору пугать, многие и ряс не носят, хуже: замковому камню в своде врат не кланяются, — далее ретивый праведник, обретя слушателя, взялся со вкусом и детально перечислять беды обители.

Кортэ вздыхал, возмущенно охал, качал головой, ужасался — а сам, не брезгуя и надкушенным, исправно подъедал с подноса все, что оставил привередливый гость.

Из слов тестомеса сделалось очевидно: в обители действительно накопились перемены, и столь значительные, что счесть их пустыми сплетнями никак невозможно. Было в длинном перечислении чужих грехой немало обычных жалоб, присущих, как полагал Кортэ, всем святошам. Сам нэрриха не забываал поддакивать тощему и охотно вторил о повсеместном упадке нравов и полнейшем неуважении младших к старикам — эту жалобу он помнил с первых дней перебывания в мире и за два века она не устарела и не преелась людям... Вдвоем тестомес и фальшивый паломник в мелкую мучную пыль перетерли зерно бестолковых слухов. Нашлись среди пусятков, как и бывает при внимательном переборе, весьма интересные сведения, их нэрриха выслушал с удвоенным вниманием: тестомес, радуясь впечатлительному собеседнику, длинно и подробно пожаловался на плохой сон, невнятные голоса в ночи, упомянул и огни, время от времени горящие в темноте там, где нет ни селений, ни дорог.

Когда жалобы и домыслы начали повторяться по третьему разу без дополнений и перемен, тестомес прервал работу и принес сам, без просьбы и оплаты, парного молока для праведного и вежливого паломника. Кортэ утолил жажду и решил: сливки сплетен он уже снял, прочее — несущественно. Выводы можно начать выстраивать и проверять. Пока ясно лишь, что никакие загадочные и приметные чужаки сегодня от самого рассвета открыто, по главной дороге, в обитель не наведывались. 'Пустота' в окрестностях обители явление не разовое, подобное уже замечалось жителями и началось после смены настоятеля. И, увы, лошадей с темными гривами и хвостами у служителей много, почти все — именно такие...

— Благодарствую, — поклонился Кортэ, возвращая пустой кувшин из-под молока. Потер затылок и задал еще один вопрос, на всякий случай. — А что за гость у вас, уж простите за назойливость? Это мыслимое ли дело: столь изрядно приготовленную пищу — да не отведать!

— Нэрриха, — скривился тощий, быстро сотворил знак стены и кивнул, заметив, как дрогнуло лицо 'паломника'. — Нелюдь, вот те знак! Божье ли дело: еретик явился в обитель, был принят, месяц жил в святых стенах... Благодарение Мастеру, хоть уезжает до праздника, покуда особо слух не разошелся.

— Настоящий нэрриха? — поразился Кортэ, все еще не веря услышанному. C сомнением покосился на тощего. — Уж не Кортэ ли?

— Мастер миловал, — вздрогнул тестомес. — Рыжий черт беснуется в столице. Наш-то нелюдь посмирнее, иной раз даже и здоровается. Пьет мало. Погромов не чинит. — Работник огляделся, шагнул ближе и шепнул в самое ухо гостю: — Только лучше бы пил. Нечистое с ним дело, ох, нечистое. Может, грех за ним великий...

Тестомес замолчал, осознав, как много сболтнул лишнего. Отвернулся, сгреб монеты и жестом указал на дверь — иди, кончен разговор. Кортэ посопел, вроде бы огорчившись. Для порядка спросил, нет ли ему, паломнику, какой несложной работы. Выслушал ожидаемый отказ. Еще чуток потоптался, двинулся к двери и уже выходя, уточнил:

— Этот... нелюдь, он уезжает? Уж до чего конь красив, глянуть радостно, а на ходу он и того, ну, значит, складнее и краше...

— Утром из обители явились сэрвэды, передали свиток. Видно, погнали еретика из святых мест, одумались, — кивнул тестомес, не дожидаясь завершения смутно выстроенного вопроса. — Он и приказал, значит, коня... А едой побрезговал. Ругался... твердил, рыжий столичный черт к эдакой гадости не притронется. И ему, значит, тоже не хороша.

— К святым камням-то пускают в полдень?

— Самое время налаживаться в путь, — успокоился тестомес, приметив смену опасной темы, и махнул в сторону обители. — Уже врата открыли, вон — звон пошел, на проповедь собирают, значит.

— Пойду, — решительно молвил Кортэ, сотворил знак замкового камня и прощально поклонился. — За пищу благодарствую, да будут крепки стены вашего дома.

— Воистину, — привычно отозвался тестомес.

Вороной скакун все еще переминался у коновязи, скучал, гонял мух небрежно расчесанным хвостом. Пыльная шкура не давала настоящего блеска, копыта были заляпаны плюхами полужидкого навоза. Кортэ прищурился, с долей раздражения оглянулся на кухню. Если бы конюх так плохо ходил за Сефе, быть бы тому конюху битым, и нещадно. Однако — не время распускать руки, отстаивая приглянувшуюся чужую лошадь. Куда важнее держаться тихо и думать. Кто из нэрриха мог жить в обители у чернорясников? Уж конечно не Оллэ. Из пяти иных сыновей ветра, часто наведывающихся в Эндэру, трое не связались бы с отдаленной обителью ни за какие деньги: найм для них серьезное решение, а чернорясники — сомнительный напарник, нэрриха всегда говорят напрямую с патором или его представителем, доверенным грандом. Неплохо знакомый по давнему общему найму сын зимы — пятый круг, северный ветер, навязчивый страх перед покушениями — тот до смешного брезглив, он не остановился бы в убогом рассаднике блох и клопов.

Остается неупомянутым совсем простое, даже слишком очевидное имя, первым пришедшее на ум и принядлежащее неразборчивому в своих привязанностях недорослю второго круга, к тому же обладателю вороного коня. Только Виону полагается как раз теперь целовать следы и смиренно нести походный мешок несравненного учителя — Оллэ. Внимать мудрости сына шторма, подражать ему в каждом жесте, тем более Вион посмел выбрать себе прозвище 'сын шторма', прямо копируя его у Оллэ, что не принято и почти неприлично, зато выдает с потрохами степень завистливого благоговения... Все это никак не вяжется с догадками! Зачем малышу сидеть в глуши, поминая через слово 'рыжего черта Кортэ' — то есть выказывая ревность, часто предшествующую у недоумков попыткам набиться в попутчики и даже ученики.

— Мало мне головной боли с внезапной славой, — отчаялся Кортэ, опасливо косясь на вороного и все быстрее шагая прочь от гостарии, к обители, а точнее — к лощине, способной скрыть путника от любопытства деревенских жителей. — Учить предателя, обманувшего малышку Зоэ? Как же! Да я отродясь никого не учил, Мастер миловал. Сам ищу, кому бы сесть на шею и свалить в довесок свои вопросы. Мне требуется трезвый, мудрый собутыльник... тьфу ты, собеседник!

За спиной, на приличном удалении, защелкали копыта. Не оборачиваясь, Кортэ слушал и разбирал: вороной двигается неторопливым шагом, его хозяин бредет рядом, бухая подкованными башмаками по сухой звонкой дороге, почти каменной в нынешнюю сухую погоду. Ветер нехотя слушается владельца скакуна, которому отчетливо не хватает опыта для подробного осмотра окрестностей.

Тропка, ползущая к обители путем извилистым, как помыслы грешника, уводила Кортэ все дальше, подковы и башмаки щелкали все тише: молодой нэрриха шагал прочь от обители. И, если он намеревался двигаться подобным способом, до столицы ему предстоит добираться много дней. Странно.

— Или сошел с ума я, или чернорясники, — буркнул Кортэ, все более недоумевая. — Ловить нэрриха с помощью иного сына ветра — дело обычное... Но я старше и опытнее, значит, засада заведомо слабая, это раз. Рыжий Кортэ сейчас, если не слепые за ним следят, пьет в 'Курчавом хмеле', или я вовсе зря срезал усы — это два. Наконец, встретив наемного олуха, я-то не изменю планов, но заставлю его переменить свои, и вдвоем мы еще вернее перебаламутим гнездо здешних злодеев... Так в чем хитрость?

Кортэ почесал зудящую кожу возле губ. Упрямо мотнул головой и пошел к обители, уже понимая, что в выбранном пути нет ни смысла, ни пользы. Он запоздало задался вопросом: что вообще намеревался делать, добравшись до места? Первый и явный ответ прост, он желал весело гулять и драться, раз в столице все знают в лицо и, не выстраиваются в очередь за тумаками. Получается, названная дону Вико причина поездки в сознании ловко подменилась более удобной задачей, занятной для драчуна Кортэ лично...

Или он намеревался совместить развлечение с делом, шумно вторгнуться в чужую обитель, слегка придушить настоятеля и разукрасить синевой всех оттенков рожи служителей и сэрвэдов... Так просто и нелепо! Но разве тайны — настоящие, серьезные — удастся выбить из тени на свет обычным кулаком, пусть и крепким? Хотя, покидая столицу, можно ли было предположить существование заговора и тем более его размер? Кортэ уже не сомневался: он нащупал в мирной и вроде бы благополучной Эндэре именно заговор, опасный. Ночным голосом упомянуты патор и семья Коннерди. Настораживает и сам способ общения, намекающий на то, что служители Башни допустили далеко не божье дело. Вдобавок нанят, если верить осторожному предположению, нэрриха... Загадочная пустота, как заверил тестомес, не первый раз висит в лесу и прячет нечто важное от слуха ветра. Получается, орден Зорких погряз в заговоре весьма глубоко: по тайным тропам скачут гонцы, вооруженные люди беспокоят деревню, да и настоятель в обители сменился слишком уж кстати.

— Гляну сам, а тогда уж решу, — уперся Кортэ, продолжая двигаться к обители.

Шел он по тропке, не меняя направления и не останавливаясь просто потому, что внезапно ощутил пустоту, куда худшую, чем ночная, и пробовал сохранить хотя бы остатки былой уверенности в замыслах и расчетах, в себе самом. Увы... Оказывается он, нэрриха четвертого круга, проживший почти два века в мире людей, не понимает, как без синяков и крика вмешаться в серьезные дела этих самых людей? И тем более — как сделать хоть что-то, не причиняя вреда близким. Впервые за много лет у него есть эти самые близкие. Те, кто дорог сердцу. Те, кто делает сильного, ловкого, почти бессмертного и неописуемо богатого Кортэ — уязвимым.

До столицы, где осталась Зоэ, скакать или бежать два дня. А может, зря вообще покинул Атэрру так спешно? Вдруг надо именно теперь развернуться и мчаться назад, на выручку малышке?