— Не нас, а князя Бориса, — поправил Млад.
— А какая разница? Раз князя Бориса ненавидит, значит, и нас тоже! — Ширяй посмотрел на Млада снисходительно.
— Нет, парень. Бояре тоже ненавидели князя Бориса, но к нам, наверное, ничего подобного они не испытывают. И мне кажется, догадки про татар ты повторяешь с чужого голоса.
— Ничего и не с чужого! А если у меня есть единомышленники, это еще не значит, что я говорю с чужого голоса.
— Единомышленники — это хорошо, — Млад натянул валенки. — Только предположение твоих единомышленников нарушает первейшее правовое утверждение, которое незыблемо для Новгорода: не пойман — не вор.
— А... а гадание? Разве гадание сорока волхвов — это не доказательство?
— Тридцати девяти, — Млад подмигнул Ширяю, надевая треух.
— Так ты что, за татар, что ли? — умное лицо Ширяя вытянулось от детской обиды.
— Я не за татар — я не против татар. Это разные вещи. И даже если бы я был против них, это ничего бы не изменило: Правда не зависит от того, за кого ты и против кого.
— Ой, Млад Мстиславич! — Добробой приоткрыл рот. — Как ты это здорово сказал!
— Ага, — кивнул Млад. — Пойду. Потом поговорим.
В ректорате еловыми дровами трещала печь, ректор с деканом естественного факультета сидели перед открытой дверцей на низких скамеечках и пили вино из серебряных кубков.
— Явился? — ректор кивнул на третью скамеечку возле печки. — Садись.
Млад стащил с головы треух и расстегнул полушубок, продолжая топтаться у двери.
— Ну что застыл? Часа полтора тебя ждем, — обернулся к нему декан. — Вино на столе, наливай.
Млад пожал плечами и повесил полушубок на крючок за дверью. Вина так вина... Он плеснул в кубок густой настойки и сел рядом со столпами университетской мысли.
— Я знал, что ты чудак, Млад Мстиславич, — начал декан, — и я прощал тебе любые чудачества за твой ум, и за твой опыт, и за любовь к тебе студентов...
Млад опустил голову.
— Ты хотя бы понимаешь, кому дорогу перешел? — вслед за деканом подхватил ректор. — Ты представляешь себе, что ты сегодня сделал?
— Я не понимаю. И не хочу понимать.
— Это, конечно, замечательно, — ректор посмотрел на него многозначительно, — можешь рассказать нам сказку о том, что городские власти не смеют совать нос в дела волхвов. Да, волхву Белояру нечего опасаться. Но профессора университета, даже если он волхв, достанут, и еще как! Ты с княжьей галереи не ушел, когда здесь были люди Свиблова.
— А... Черноты Свиблова? — решил уточнить Млад. Он ожидал подвоха от Осмолова.
— Черноты, Черноты, — усмехнулся ректор. — Впрочем, люди Осмолова были здесь всего на пару минут позже.
— И что они хотели?
— Люди Свиблова выясняли подробности похищения христианского мальчика. Люди Осмолова подозревают в тебе казанского лазутчика. Мне стоило большого труда представить им доказательства твоей невиновности. Университет защищает своих питомцев, и тем более — профессоров. Без моей грамоты никто тебя под стражу не возьмет. Но, Млад, чем ты думал, когда это делал?
— Я не думал о боярах. Я думал о Правде.
— И это замечательно тоже... — ректор скривился, словно откусил кусок от кислого яблока. — Иногда мне кажется, что наивным ты только притворяешься. Ты знаешь, что сейчас, вместо того, чтоб громить гостиный двор и кидать татар под лед Волхова, новгородцы дубасят друг друга? Завтра, конечно, соберут вече, но это будет завтра! Если, конечно, соберется одно вече, а не два и не три! А сегодня ватаги с трех концов пойдут вместо татарского посольства громить боярские терема! Татарам, конечно, тоже достанется, но для Новгорода одной искры хватит, дай только боярам хвост прищемить! Вместо единодушия — раскол и распри. Ты этого добивался?
— Складывается впечатление, что результат гадания заранее был известен всем, кроме меня, — пробормотал Млад.
— Да нет же, Млад, — декан положил руку ему на плечо, — гаданием хотели сплотить новгородцев, объединить против общего врага, кем бы он ни оказался. Подозревали болгар, подозревали литовское посольство и посольство Ливонского ордена, и поляков подозревали. На татар думали меньше всего! Мы едва успели спрятать наших студентов из Казани!
— Я надеюсь, вы спрятали их надежно... — проворчал Млад.
— Да, они в профессорской слободе, в тереме выпускников. Об этом никто не знает, кроме трех-четырех профессоров и деканов их факультетов. Не беспокойся за них, лучше подумай о себе. Никто не мог предсказать результатов сегодняшнего гадания, никто не ждал такого исхода и таких беспорядков, иначе... иначе это сделали бы не так открыто, понимаешь? Но благодаря тебе к беспорядкам добавился раскол!
— Знаете что? — Млад приподнялся. — Мне все равно, чего хотели добиться бояре и кого они хотели объединить! Я — волхв, я отвечаю за то, что говорю людям, не перед боярами! Так мы дойдем до того, что и волхвы станут изрекать боярскую волю вместо Правды!
— Млад, не горячись, — вздохнул ректор, — ты, конечно, прав. Но иногда интересы государства требуют поступиться некоторыми максимами.
— Да вы что... Слышал бы вас Белояр... — пробормотал Млад. — Это... этого делать нельзя! Боги...
— Млад, родные боги желают Руси добра и процветания. Неужели они не поймут лжи во спасение?
— Вы хотите от меня чего-то определенного?
— Да. Завтра на вече ты подпишешь грамоту и сообщишь новгородцам, что ошибался.
Млад встал. Он хотел сделать это с достоинством, но расплескал вино на рубаху — получилось скорей смешно.
— Я не сделаю этого, даже если меня попросит об этом Белояр. Я не сделаю этого даже... Вы не смеете требовать этого от меня. Никто не смеет.
— Млад, университет зависит от милостей людей с тугой мошной. Мне недвусмысленно дали понять, что их расположения можно лишиться в одночасье. К сожалению, не Белояр дает деньги на обучение студентов.
— Я проживу и без университета. Пока хлебу нужен дождь, я без дела не останусь. А вот проживет ли без меня университет? — Млад стиснул зубы и поставил кубок на стол.
— Нет, ты неправильно нас понял, — ректор поднялся вслед за ним, — мы не угрожаем тебе. Никто не собирается на тебя давить, никто из университета тебя не прогонит. Но пойми и наше положение. Да и свое обдумай хорошенько. Завтра тебя объявят татарским лазутчиком, не только убьют, но смешают с грязью твое имя и имя твоего отца. И университет пострадает ни за что. Если нас лишат денег, многим студентам придется уйти от нас недоучками. От твоего решения зависишь не только ты, пойми это...
Млад скрипнул зубами:
— Мне нечего больше сказать. Я не изменю решения.
— Я понимаю, — декан тоже встал, — это удар: по твоему самолюбию, по твоему доброму имени... Я понимаю. Но из двух зол надо выбирать меньшее. Подумай до завтра. Не торопись, взвесь все "за" и "против". Но хотя бы подумай...
— Дело не в гордости и даже не в добром имени. Мне не о чем думать и не о чем больше говорить, — Млад развернулся, едва не поскользнувшись на натертом до блеска полу. — Прощайте.
— Млад, хотя бы подумай... — повторил декан ему в спину, но Млад вышел вон и захлопнул за собой тяжелую дверь.
Он быстро спустился по широкой темной лестнице, придерживаясь за перила, — по вытертым студентами пологим дубовым ступеням, — прошел мимо десятка аудиториумов длинным коридором, освещенным масляными лампадками, и свернул к выходу. В главном тереме было непривычно тихо, и в полутьме он казался огромным. Окна светились синим снежным светом, бревенчатые стены глотали звуки, и Млад не слышал своих шагов.
Может быть, он и вправду чересчур наивен? За обедом остальные волхвы ни в чем его не упрекнули: некоторые посчитали, что он не слишком опытен, некоторые посматривали на него обиженно, словно он поставил под сомнение их честность, — но все признали за ним право не подписывать грамоты. Белояр расспросил его подробно о том, что он считал своими видениями, а что — общими, и на прощание пожал в знак уважения руку.
Вспоминать действо на Городище стало неприятно: Млад и без советов ректора чувствовал себя неловко, теперь же и вовсе решил, что участвовал в представлении, что им воспользовались — и им, и Белояром, и остальными волхвами. Все об этом знали, и только он один не понял своей роли, говорил что-то о Правде, думал о совести, а на самом деле должен был догадаться, что ни Правда, ни совесть никого не интересуют, это смешно — рассуждать о Правде... Он был смешон. Жалок. Кукла на ниточках, которая посмела ослушаться кукловода...
А с другой стороны, какое он имеет право прикрываться университетом? Это его личное дело, университет не обязан его защищать. Чтобы быть честным до конца, надо завтра же уйти, отказаться от профессорства и уйти, тогда университет из-за него не пострадает. Мысль эта царапнула его острой болью: он любил Alma mater, любил с тех самых пор, как явился сюда восторженным юнцом, желавшим превзойти все науки. Он любил студентов, их горящие глаза, их задор, их пыл, их отрицание прописных для взрослых истин, их сомнения и бесшабашные пирушки. Уйти, отказаться от своего дома — а этот дом давно стал для Млада своим и означал нечто большее, чем рубленые стены, — уйти навсегда? По крайней мере, это будет честно.
Университет шумел. Перед теремом факультета права стояли студенты, на крыльце кто-то из ребят со старшей ступени говорил речь — до Млада долетали только отдельные слова: "татары", "до поры", "покарать". В окнах естественного факультета горели свечи и мелькали тени: и в учебной комнате, и в столовой собрались студенты; из окон терема медиков доносились выкрики спорщиков, перед теремом механиков шла драка — Млад подошел поближе, но увидел, что драка ведется честно, один на один, и арбитров9 хватит без него. Тише всего было на горном факультете, и свет горел только внизу, в столовой. Наверное, тишина — самое недоброе предзнаменование в такой ситуации. Млад покачал головой, но заходить не стал: студенты — люди хоть и молодые, но вполне взрослые, разберутся без профессоров.
Дома его ждал Пифагорыч — бросил сторожку в такое время!
— Здоро?во, Мстиславич. Извини, что без приглашения, — старик поднялся Младу навстречу.
На столе кипел самовар, Ширяй сидел склонившись над книгой, а Добробой, как обычно, заправлял чаепитием.
— Здоро??во, — Млад стащил с головы треух. — Сиди, я тоже с вами чаю попью.
— Наслышан я о твоих подвигах на Городище. Послушал старика? — Пифагорыч сел на лавку и подмигнул Младу.
— Считай, что послушал, — вздохнул Млад.
— И как? Татары это или не татары?
— Если бы знал, что это татары, — подписал бы грамоту. Похоже, конечно, было. Но... не уверен я. А теперь — и вовсе не уверен.
— А теперь-то чего? — поднял голову Ширяй.
Распространяться о разговоре в ректорате при ребятах Млад не хотел.
— Да, чудится мне, что все это как нарочно придумано.
— А я что говорил! — Пифагорыч поднял палец. — Татарва, конечно, совсем совесть потеряла, гнать их надо из Новгорода. Но и без них врагов хватает. Я так считаю: всех надо разогнать. И жрецов иноземных, и немцев, и литовцев. Да и бояр на место поставить не мешает.
Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.
— Знаешь, Пифагорыч, обобщать, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?
— Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие...
— Да какие они обрусевшие! — вскинул голову Ширяй. — Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?
— Ты старших не перебивай, — назидательно сказал ему Пифагорыч. — Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?
— Пусть говорит, — усмехнулся Млад, — это хорошо, когда молодые спорят.
— Спорить — одно, а вести себя со старшими непочтительно — совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.
— Да меня никогда не спросят! Кого интересует, что я думаю?
— Потому что ты молокосос еще, — отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. — Так что с нашими татарчатами-то?
— Спрятали их на всякий случай, в профессорской слободе переночуют, а завтра видно будет.
Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша — притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.
— Миша, будешь чай пить? — тут же спросил Добробой.
Тот пожал плечами.
— Садись, чай горячий, свежий! — Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. — Садись.
— Спасибо, — тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.
— Ну что скуксился? — подмигнул ему Млад.
— Прости меня, Млад Мстиславич... — Миша опустил голову.
— Да за что ж, позволь узнать?
— Я... я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все...
— Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!
— Ага! — подхватил Добробой, широко улыбаясь. — Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза — я его по листику расшвыривал. Ширяй — тот помалкивал больше, сбега?л потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!
— Вот уж точно, — улыбнулся Млад, — Добробой перед пересотворением был сущим кошмаром. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.
— Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться...
— Конечно, — Млад поднялся. — Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.
— Ладно, Мстиславич, — Пифагорыч встал следом за ним, — пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.
Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:
— Проводи меня до крыльца.
Они вышли на мороз — у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.
— Что в ректорате-то тебе сказали, а? Ты пришел — на тебе лица не было. — Пифагорыч прикрыл дверь.
— Сказали — завтра вече будет. Чтоб я грамоту там подписал и перед людьми повинился.
— Да ты что? — лицо старика потемнело. — Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?
— Говорят, бояре угрожают, без денег университет оставить хотят...
