Устинья, дочь боярская-2. Выбор

— Ах да. Илья, брат Устюшин.

— И Жива-матушка ведает, кто еще...

Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.

— А можно ли обнаружить нечисть эту?

— Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун... так я пока его или ее называть буду, рядом с вами... он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил... понимаешь? Ничего...

— А ты посмотреть можешь?

— Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя... сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе, не передумать.

Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным — и просто согласие давая.

— Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу — помогу.

— Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? — Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.

Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.

— Думаешь, я его — или ее — живым отпущу?

И такое в серых глазах светилось... упертое, твердое!

Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!

— И то верно, — Борис задумался. — Так... отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Федор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. — Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил. — Устёна, знаю я, что Федор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!

— Найду.

Нечисть искать?

Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут — счастье ведь обещают, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть...

Счастье!

Даже пусть не люба она ему, не надобна, как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив... даже с другой — пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!

— Дура, — Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.

Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила...

И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся... давно уж ушла ее любовь. А поди ты — помнилось!

Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут — значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.

Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.

Смолчала Добряна, о другом заговорила.

— Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовал, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти — то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого — рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови...

— Одежды ношеной? — это уж Устя спросила.

— Нет... часть человека нужна.

— Слюна?

— Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.

Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах — давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась, и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять... тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал, ровно ошпаренный. Не то, что уши — нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!

— Не простынет он в снегу-то? — забеспокоилась Устя.

Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.

— Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко... ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.

Устя кивнула, дыхание перевела.

— Хорошо, когда так-то...

— Хорошо, — Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. — Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.

И ушла.

Устя наедине с царем осталась.

* * *

— Нет нигде ее.

— Не видели.

— Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила, и с ним ушла. А что за мужчина — парень у коновязи не знает.

Михайла только зубами скрипнул.

— С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.

— Может, знакомый кто? — задумался Истерман.

— Чтобы царевича прогнал? Что — сюда государь пожаловал?

Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?

— Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит... что б такое Заболоцким сказать?

— Может, на подворье к ним послать? — Михайла точно знал, случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.

— И пошлю, — согласился Руди. — Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые...

Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.

Его Устя — и в лапах Федора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Федор все сжимает и сжимает ладони... так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.

Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет...

Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

* * *

— Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?

Маша была счастлива. Вот она — радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит... видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая вся, из такой для Вареньки платье бы выкроить...

Илья невесту к себе поближе притянул.

— А на тебе бы то платье куда как краше было.

Маша так вся и заалела от его слов.

— Что ты!

— Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?

Видел он такое у Маринушки. И... царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.

Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных — очень даже красиво. И действует так... снимать все то в одно удовольствие.

Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу — жена?

И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе для вдохновения надо. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!

Маша вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь... немного времени до свадьбы осталось, дни считанные, ну так рубашку сшить — не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.

Но вот чулки шелковые, да с бантами... это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.

Чулки — можно.

А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами, пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!

Если б Илье сказали, что его мысли — результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.

И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.

Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца, с его любовницами, нагляделся. Ни к чему ему такое.

Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.

А гадить, где живешь — глупо!

Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.

Кое-что он слышал, кое-что понял... что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой... можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно — в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

* * *

— Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется... и за поиск нечисти той как расплачиваться буду — не знаю.

— Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.

— Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.

Устя головой качнула.

— Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?

— Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать, ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?

— Потому как государь ты. Разве нет?

— А ты волхва, так что ж теперь?

— Не волхва я. А что сила проснулась... так то бывает.

— Понимаю, — и спросил, не удержался. — Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить, да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?

Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.

— К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?

— Должен ведь я тебе. Обещал — за Федора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне, ни твои родные, ни его?

— Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.

И так это сказала, что отступил государь.

— Как захочешь рассказать — и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры... отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!

— А как это близкий кто окажется? Добряна сказала — рядом эта тварь?

— Это — не близкий. Даже если рядом со мной... таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И... кто у меня близкий-то, Устёна? Жена, разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.

— И что я доказать смогу?

— И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!

— Отчего не понадобится?

— Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти, да сюда привезти. Не сможет в Рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.

Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.

— Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою... уж прости.

— Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?

— Не говорю я, что она виновата, — Устя даже ладонью шевельнула. — Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая... или еще кто, чужаками приставленный.

Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала — да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.

Маринушка...

Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее... понятно, приворот — могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже... какая баба не мечтает мужем править, да командовать? У некоторых и получается даже.

Но бесплодие?

Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?

Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.

— Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?

— Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче... не сломаюсь я, — а что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание — о том промолчим, и улыбку неуместную спрячем, счастливую, — И пойдем, с Добряной поговорим еще...

— И то... пойдем.

От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то...

От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом... травой веяло, запахом луга летнего.

Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно, вот так идти рядом, и девушку обнимать, неожиданно приятно было.

Хорошая она... боярышня Устинья.

А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот, и вовсе царь, так что ж — не человек он теперь?

* * *

Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала — оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.

Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!

Добыча-то знатная!

Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?

Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!

Зато род Репьевых богат и силен, боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич старший сын, в свою очередь боярином станет, и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним, как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.

Анфиса понимала — пустое это.

Красота — завтра оспой заболеешь али еще чем, или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?

Богатство? А тоже, всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая — и протекут деньги между пальцев. Так и поговорка есть — вдруг густо — вдруг пусто.*

*— В.И. Даль. Прим. авт.

Было богатство и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть — все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.

Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.