Человек, которого нет

Тогда я не понимал, что если люблю и умею — значит, любил и умел. Могу продолжать этим заниматься — чего же мне еще? Что еще я хочу знать о себе?

Это кажется очевидным теперь, когда я — знаю (насколько возможно назвать это знание знанием). Одно сложилось с другим, как ладонь с ладонью. Не идентичны, но явно одна пара рук. Тогда я не знал.

Делай свое дело, говорил я себе, а остальное приложится, а не приложится — так и обойдешься, лишь бы дело делалось, лишь бы справиться, а ты справишься, ты уже...

А с тем человеком мы познакомились в интернете, оба писатели, оба фантасты, было о чем поговорить. Потом я останавливался у него, когда приезжал в тот город по делам. И мы разговаривали вполне доверительно. Я рассказал о том, что чувствую себя не совсем здешним, как будто я проснулся — и не помню, где был раньше, как был. Человек мне сказал: я тебя знаю. Я тебя видел. Ты высокий, синеглазый, с длинными волосами, развевавшимися на ветру, то ли воин, то ли маг, то ли бард... И таким голосом, что понятно — эльф, не иначе. Впрочем, они там все были эльфы.

Я ничего против эльфов не имею, ей же ей. Да и почем я знаю, эльфы они или кто? И мне ли решать, кто тут настоящий, а кто "заигрался"? Мне бы с собой разобраться.

Только я-то не эльф. Точно не эльф. Это я всегда знал. Я вообще человек обычный, обыкновенный. Может, не глупый и довольно симпатичный, но никаких пронзительных взглядов и полетов среди звезд... или что там положено?

Че-ло-век.

Обычный.

Я знаю.

Потом я еще встречал таких — которые были кем-то раньше. Несколько экземпляров Гарри Поттера, например. Пару-тройку Феаноров. И еще кое-кого.

Просто так уж не везло: если встречу кого, так оказывается или эльф какой непростой могучий, или владыка другого мира, или Гарри.

И мне от этого делалось так неуютно, что хоть все бросай и... И что? Считать себя обратно ею? Не выйдет. Этот шалтай-болтай уже не соберется в скорлупу, и вся королевская рать его туда не затолкает. Совсем отказаться от того, что я есть, я уже не мог. Но и всерьез утверждать что я есть — в такой компании — невозможно. Как в том стареньком анекдоте про психбольницу. А главврач и говорит: не верьте им, не верьте, Наполеон — это я!

Оставалось только замереть в неудобной позе: я вроде бы есть, и вроде бы меня же и нет. Потому что если я есть — то я какой-то гарепотер, извините, а я же не гарепотер, я же просто человек. Не д'Артаньян, не Люк Скайуокер, не Джек Воробей... Я — просто я, человек обыкновенный, не пират, не мушкетер, не герой. Не нуждаюсь в поклонниках и обожателях, так что и загадочность мне ни к чему. Никого не хочу очаровать — кроме как своими текстами, а текстам не нужно притворяться кем-то другим, тексты вот они, есть как есть или нет как нет. Я про себя не сочинял, никакого сходства себе с кем-то замечательным не приписывал, я пытался понять только одно: я есть? — и второе, если можно, хотел бы знать: кто я?

А что повесть написали... Кто ж мог знать, что Катерина меня не забудет? Я на это не рассчитывал, да и не мечтал об этом. И незабудки мои не про нее.

Записки сумасшедшего: Анекдот про Луну

Есть еще анекдот такой. Там так: в дверь звонят, хозяин открывает, а там стоит такой — в сером плаще, в шляпе и в темных очках, я, говорит, вас видел на Луне. А хозяин ему в ответ: а я вас видел на... В общем, там, куда обычно с таким предлогом посылают. И когда мне говорили, что меня видели в прошлой жизни, и я там был кем-то таким и эдаким, мне всегда этот анекдот вспоминался: а я вас видел на Луне. Ну-ну.

Но в том и беда. Или я есть — и тогда как я могу отрицать возможность встречи с Гарри Поттером? Или Гарри — литературный герой, его не существует, и тогда я должен признать, что меня тоже нет.

Так я себя и отрицал, для собственного спокойствия.

Харонавтика: "Прокатиться на карусели"

Сессия N4, 30 ноября 2012

После предыдущей сессии, когда он то и дело пытался упасть со стула, М. предложила ему сидеть на диване. "Если что, я тебя удержу, но лучше не отвлекаться на это". Он сказал, что вряд ли упадет на самом деле: он в сознании и контролирует себя, но...

И согласился пересесть на диван.

Едва он сел, накатил ужас.

Он сказал об этом, и М. предложила оставаться с ужасом.

У него почти сразу начала кружиться голова, повело вправо — быстро и неодолимо, как в обморок.

И ощущение близкой "отключки", знакомое ему по предыдущим сессиям, тоже навалилось — пустотой, ватой в колодце.

Они снова и снова возвращались в эту пустоту, и когда М. спрашивала, как ему, он отвечал: хорошо. Это действительно было облегчением по сравнению с ужасом, который охватил его в начале. Он собирался и готовился к погружению в кошмар — а тут всего лишь голова тяжелеет, кружится, и падаешь вбок. Куда как хорошо.

Он собирался в этот раз взглянуть попристальнее на то, что называл про себя "креслом стоматолога", убедиться, что это оно и есть. Но было только головокружение, только падение вправо, по спирали. Два, три, четыре...

М. спросила: как на карусели?

Ком в груди, примерно там, где захватывает дух, когда летишь на качелях, и вдруг отчаянная зевота. Мозгу понадобился дополнительный кислород? Он вспомнил старую карусель с длинными цепями в парке возле ее дома, и как ее вдруг стало укачивать на каруселях и пароходах, когда ей было немного больше десяти, а до того такого не было... Он стал думать, чем еще можно объяснить это неуправляемое падание головы, может быть, это память о самых первых месяцах жизни, когда она еще не могла держать голову? Это были очень разумные мысли, и одновременно ему стало грустно. На все что угодно может найтись такая карусель, которая объяснит всё непонятное; младенчество, в котором не было слов и понимания происходящего, и потому та память теперь аукается всякими загадочными выкрутасами, и ты как дурак громоздишь рационализации одну на другую, и содержание может быть насквозь фальшивкой, есть только процесс. Реальны ощущения тела, любая трактовка сомнительна. Есть только психологическая защита. Его самого — нет.

И остается только попрощаться со всеми, кто ему дорог, объявить, что он обманывал их, не нарочно, но все же. Заблуждался сам и вводил в заблуждение других. И они с М. скоро размонтируют эту защитную конструкцию, его иллюзорную личность, его самого. И как честный человек он должен согласиться с тем, что его нет, есть только карусель и кресло стоматолога. И надо просто со всеми попрощаться.

Потому что как честный человек и честный исследователь он целиком и полностью поддерживает этот процесс размонтирования. Ему даже вспомнилась умная фраза: "сотрудничает с врачом, а не с болезнью". И скоро его уже не будет.

М. сказала ему потом, гораздо позже, когда они обсуждали результаты их работы, что в тот момент он выглядел лет на семьдесят: состояние кожи, количество и расположение морщин, сероватый цвет лица.

А он думал: зачем ему сокрушаться, как здесь будет, когда не будет его? Как он будет объясняться с друзьями, просить прощения за обман... Это будут не его проблемы, а того, кто тут останется, и друзей. Но больше не его.

И тут он заплакал. И, плача, продолжал думать.

Есть вещи, которые необходимо сделать, если хочешь уважать себя. Они логически вытекают из того, кто ты есть, из того, какой ты. И если он — это он, тот самый Симон из Вальпараисо, он не имеет права оставаться в неправде, оставаться неправдой. Он может быть только настоящим, а ненастоящий, притворный Симон — гнусная фальшивка и Симоном быть не может. "Я просто не могу этим быть". И надо это сделать, размонтировать психологическую защиту, рассеять иллюзию. Необходимо. Только бы поскорее это сделать, выполнить эту работу исчезновения. Не тянуть с этим, потому что это слишком унизительно и мучительно.

Так он плакал какое-то время, думал, молчал, говорил... Он не знает, сколько времени это продолжалось, для него — очень долго.

И вдруг в нем поднялось возмущение: кто это сказал вообще, что он должен? Кто вообще сказал, что он должен это сделать? Он просто так сдаваться не будет. Он сказал: я живой. И улыбнулся так — с клыками. На самом деле он злорадствовал: а не достали.

А вот я. Вот я. Суки.

Я — вот. Живой.

И здесь они остановились в тот день.

Неокончательный диагноз: Если — то

Я — Симон. Я должен исчезнуть.

Как музыкальная тема, эта мысль впервые отчетливо проступила в той сессии, складно и во всю силу. Но была так естественно и надежно вписана в общее течение мыслей, что заметить и выделить ее, еще незнакомую, было совершенно невозможно.

Если я Симон, я не должен быть. Тема замкнута на саму себя.

Я должен исчезнуть, это не обсуждается. Но ведь это справедливо, только если — Симон. Сама настоятельная потребность исчезнуть подтверждает идентичность.

Почему так? Как это устроено?

Они придут к этому — постепенно и еще не скоро. В тот раз они не смогли даже заметить эту мертвую петлю.

Выписки:

"Эльфка вздрогнула, вскинула голову — веки все еще опущены, подчеркнуто четкий, медленный поворот вправо, к Айлэмэ, взмах длиннющих ресниц — и пристальный взгляд огромных темных глаз в упор.

— Пушистая... — губы едва шевелятся, но шепот отчетлив, — кажется, я тебя... Помню..."

Яна Тимкова, "Повесть о каменном хлебе"

Разговоры на полях: Не считается

— Нет, никаких глюков у меня никогда не было.

— Разве?

— Правда. Не было ничего такого. Никаких откровений. Ну как... Один раз за шкаф хватался.

— Это что?

— Знакомый рассказывал про игру, с которой приехал. А там полигон — в лесу какие-то заброшенные строения. Бункер какой-то, что ли. И вот он рассказывает, как антуражно все было, пустые помещения, голые бетонные стены, и дальше — что у них по игре там происходило. А я слушаю внимательно и, конечно, как-то это всё себе представляю. Пустые помещения без окон, голые бетонные стены, дальше не успел... Ну, понимаю, что не очень стою на ногах, и вокруг как будто всё накренилось. За шкаф схватился, застекленный, лицо успел отвернуть. Нет, шкаф в порядке, я по бокам схватился, за стенки. А лицом как раз в стекло бы и пришел. Нет, никаких мыслей, никаких эмоций. Просто вестибулярный аппарат как сбился на пару секунд. Это разве глюк?

— Это не то что "я тебя видел, прекрасный эльф"...

— Ага. На Луне. Так что не было у меня никаких глюков, и никого я с первого взгляда не узнавал и...

А нет, слушай, один был. Давно. Когда я еще только понял, что никакая это не Барселона и год — семьдесят третий. Ну, не знаю, как. Просто вот разговаривали с одним человеком на близкую тему, слово за слово, и мне в голову пришло. Примерное место, примерное время... Так получалось, что конец шестидесятых — начало семидесятых, где-то в Южной Америке.

Я подробности не скажу — это не про меня, это про того человека, и я на него указывать никак не буду. Сам сумасшедший, мне репутации не жалко, но зачем еще кого-то впутывать?

В общем, так или иначе, сопоставил я место и время... Она в начале восьмидесятых достаточно на эту тему прочитала, чтобы я понимал обстановку в целом. И меня аж затошнило. В тех местах, в то время... Знаешь, как бывает, когда очень, очень сильно дверью палец прищемишь, и даже боль какое-то время не чувствуешь, только как будто слегка подташнивает. Вот так...

Спасибо, это пятница была, ночь на субботу. На работу не надо. Я те выходные почти безвылазно за компьютером просидел, шарил по интернету в поисках информации. Почти не спал, почти не ел. Трясло от ярости и от горя. В воскресенье под вечер в рассеянном состоянии стянул с себя джинсы — до этого плотно, впритык сидевшие, — да только после понял, что забыл расстегнуть молнию. И все равно никаких таких глюков. Только одна картинка, единственная, на короткий миг, сама собой.

Помещение с лампой под потолком, я на полу, вижу свои ноги — так, лежу и как будто пытаюсь приподняться на локте. Бетонные стены. Помнишь, я рассказывал тогда, после поезда?

Ну, это и всё. Там одна секунда, вижу ноги и что-то вокруг, брюки серые на мне, не джинсы. Это всё.

Ну и что? Вот у людей бывает!

А это — так. Не считается.

Материальные ценности

Хотя можно было бы назвать еще вот так: Следы материальной культуры

То, что в конечном счете подтверждает существование исчезнувшего народа. Такое доказательство, которое можно руками пощупать, на зуб попробовать. И никак нельзя отменить. Рассказы путешественников отменить можно: мало ли что придумает ушлый малый, чтобы выставиться героем в глазах соседей. Песни сказителей отменить можно: мифы, легенды, сказки и бредни, мало ли что придумает вдохновенный певец, и это еще неизвестно, чем он так вдохновился, чем надышался, чего нанюхался, что пил, что ел — и не со спорыньей ли был тот хлебушек, и был ли он здрав с точки зрения современной психиатрической науки...

Следы материальной культуры так просто со стола не смахнешь. Как минимум надо объяснить, что это такое, для чего предназначено, из чего сделано и как оказалось в культурном слое на такой глубине.

Троя была легендой и вымыслом, пока Шлиман не положил на стол бронзовые мечи и золотые диадемы, серебряные слитки и медные сосуды, серьги и застежки, щиты и светильники...

Песьеглавцы останутся вымыслом, пока не будет найдено... что? Комплект доспехов, включающий шлем, который годится лишь на псиную голову? О, это был бы предмет неоспоримый, неоспоримее только встреча с песьеглавцем нос к носу... При свидетелях. А то если сам-один, то хоть обвстречайся — никто не поверит.

Если всё это было на самом деле — как мне узнать, что я не вымышленный песьеглавец, что я есть, что я — был? Где искать "следы материальной культуры"? Я думал об упоминаниях в каких-нибудь документах, списках пропавших, надписях на могилах... Но могу ли я быть уверен, что с точностью знаю свое имя? И — которое? Симон? Да, на него откликается душа, оно согревает и успокаивает, поддерживает, дает ориентир, когда я теряюсь, оно как ось, вокруг которой выстроен весь я. Но даже если это и есть мое имя — было моим именем тогда, — не факт, что в документах окажется именно оно.

Имя ли это, и если имя — то мое ли?

Остается самое невозможное — остаются предметы и вещи. Честно сказать, мысль о них мне и в голову не приходила. Пока не пришли они сами.

...Они возникают внезапно. Я иду не за ними. Я иду искать что-нибудь чувственное и событийное — и вдруг возникает вещь, предмет, объект материальный и почти бытовой... И со всей неотвратимостью материального объекта летит встречь мне, по прямой, в лоб. И невозможно отвертеться от его не то что непридуманности, от его — незадуманности. Я не просто не придумывал, каков этот предмет. Я не задумывал предмета в этом месте, не ждал его и не ожидал. И вдруг он возникает — воспоминание о нем — как картинка в памяти. И предмет оказывается таким... несовременным, не сегодняшним, неожиданным не только самим фактом себя, но и формой себя. Пишущая машинка. Зеленое ветровое стекло. Тонкое гладкое рулевое колесо. Легкий "маслкар" цвета слоновой кости с черной складывающейся крышей. Фетровая прокладка в подтулейном устройстве каски. Деревянная спинка кровати. Острая крахмальная складка скатерти. Серые камни крепостной стены.