Закон парных случаев

— Я просто не разрешаю себе об этом думать. Чтобы не смущаться. Но какое?..

— Какое отношение это имеет ко мне и моим родителям? А такое. Был бы я нормальным сыном, каким должен был быть, я бы тоже ни во что плохое не верил. А я сам придумывал всякие пакости. Я тебе не сказал, какие именно, и не скажу. Стыдно. Понимаешь, я сам получаюсь последней сволочью, раз подозревал самых близких людей неизвестно в чем.

— Перестань, Мартин. Молодые люди часто делают ошибки. Не надо себя винить. Тем более, это все не на пустом месте выросло. Твои родители давали тебе повод думать так, как это ни печально. Когда ты в последний раз был на исповеди?

— Давно, — я с досадой дернул плечом. — Какая разница? Какой смысл в исповеди, если я все равно не смогу ничего изменить? Ни в себе, ни вокруг себя. Я чувствую себя виноватым, хотя формально моей вины в смерти отца нет. Если эта сволочь хотела убить, он все равно нашел бы их, рано или поздно. Он был на кладбище, выследил нас на следующий день. Даже если б мы не пошли посмотреть на тот дом, это произошло бы в другом месте. А мои домыслы... Я ничего уже не могу изменить. Единственное, что я могу сделать, — это постараться узнать, что же произошло на самом деле. Даже не для того, чтобы убийцу посадили в тюрьму. Вернее, не только для этого. Это важно для меня в первую очередь.

— Но ведь мы же об этом как раз вчера с тобой говорили.

— Нет, крестная. Еще вчера все было по-другому. Я только сейчас это понял. На кладбище. Ты, может быть, скажешь, что я окончательный эгоист. Но я должен узнать, что произошло и за что убили отца, для того, чтобы понять, кто я такой на самом деле.

— То есть?

— Неделю назад я собирался тайком от родителей поехать в Питер, найти бабушку и постараться узнать у нее, почему она разорвала отношения с родителями. Или они с ней.

— Да, ты говорил об этом.

— Но я не сказал тебе, зачем мне это было надо. Конечно, я очень надеялся, что выдумал все, что причина этого разрыва какая-нибудь глупая, но не постыдная.

Тамара вздохнула глубоко и пригладила мои растрепавшиеся на ветру волосы.

— А если бы все оказалось не так просто? Конечно, бабушка вообще могла бы тебе ничего не рассказать. Но если бы все оказалось, как ты говоришь, постыдно? Ты ведь и сам теперь понимаешь, что дело не в простой семейной размолвке.

— Я говорил себе, что в таком случае я должен буду попытаться понять и простить их. Это по любому лучше, чем жить в вечных подозрениях.

— И ты был уверен, что сможешь это сделать?

— Не знаю. Вот это я и должен выяснить теперь. Чего я стою на самом деле. Ведь все равно уже ничего не изменишь. А я должен буду понять и простить их. Что бы они ни натворили двадцать лет назад. Иначе... Иначе я не знаю, как жить дальше.

Тамара молчала, кусая губы. Потом положила руку мне на плечо:

— Поезжай домой, Мартин. Отдохни. Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь.

18.

Он лежал на кровати и смотрел в потолок. Глубокая трещина в штукатурке напоминала стилизованное сердце. В жару она становилась шире, в сильный холод наоборот — едва заметной. Сейчас она была обычной. "Спокойное сердце", — подумал он.

А вот ему было неспокойно. Почему-то он представлял, что, отомстив Ольге и Камилу, будет испытывать радость, удовлетворение или что-то в этом роде. В тот момент, когда он увидел, как падает в лужу Камил, как по рукам Ольги течет кровь, это было действительно что-то похожее на эйфорию. Может быть, именно поэтому он не стал убивать их сына — показалось лишним, ненужным. Но стоило ему выйти со двора, он почувствовал странную пустоту, какую-то сосущую тревогу.

Это не был страх, что его найдут и будут судить. К этому он даже, пожалуй, был внутренне готов. Беспокоило то, что осознание собственной правоты начало как-то съеживаться, словно из воздушного шарика выпускали воздух. Совесть? Нет, как раз совесть его нисколько не беспокоила. Пожалуй, это было ощущение, что он сделал что-то не так. Что-то упустил. Что-то забыл.

Да-да, именно что-то забыл. Он пытался вспомнить, но ничего не получалось. Может быть, это было даже не сейчас, а раньше. И тогда он попытался мысленно вернуться к самому началу. В тот самый день, когда познакомился с Ольгой Закорчевской.

Заканчивалась зимняя сессия. День был какой-то серый, мутный, с сильным влажным ветром. Даже дышалось тяжело. Оттепель затянулась, начала раскрываться Нева, утки резвились в огромной полынье, выпрашивая подачку. Почему-то студенты звали их "ректорскими". С утра он кое-как пересдал заваленный до этого английский и тут же вылетел с зарубежной литературы. Как журавль: ноги вытащил — хвост увяз. О стипендии до лета можно было забыть.

Злясь на всех и вся, он заглянул в буфет. Народу в это время обычно заходило немного. У прилавка топталось человека три, почти все столики были свободны. Он взял свой обычный "большой двойной без сахара", булочку и огляделся.

В углу сидела девушка, которую он никогда раньше не видел. Хотя и полагал, что за три с половиной года учебы на испанском отделении успел узнать весь факультет — если не лично, то в лицо. Может быть, вечерница или заочница. Потому что не заметить такую девушку он никак не мог.

В ней было что-то царственное. Или, по крайней мере, аристократическое. Каждый ее жест, каждое движение, взгляд были исполнены такой уверенности в себе, что он мог поспорить на что угодно: расхожее словечко "комплексы" ей определенно незнакомо. Да и выглядела она, как картинка из модного журнала. Ярко-красные брюки-бананы, пушистый черный свитер из ангоры с огромным алым цветком на плече, высокие сапоги. И пышная белокурая грива — как у певицы Бони Тайлер.

Но больше всего его поразили руки девушки. Длинные тонкие пальцы с перламутровыми ногтями безукоризненно миндалевидной формы и необычно тонкие запястья. Он стоял и следил за их плавными, завораживающими движениями, едва не раскрыв рот. Девушка почувствовала его пристальный взгляд и повернулась к нему, удивленно приподняв брови.

— Разрешите? — заторопился он, даже не дойдя еще до ее столика.

— Пожалуйста, — она лениво подвинула свою чашку и убрала сумку, висящую на спинке свободного стула.

Одного этого слова было достаточно, чтобы он погиб. Ее голос — глубокий, грудной, проникал в каждую клеточку и заставлял их тревожно вибрировать.

Он взял себя в руки и начал обычный разговор под грифом "Начало знакомства. Патентовано". Главным при этом было плавно и незаметно перейти на ты. Некоторые сразу обращались на ты, но многие изысканные филологические девочки считали это крайне вульгарным. Он считал, что освоил науку охмурения от и до, поскольку имел длиннейший донжуанский список, несмотря на крайне неказистую внешность.

"И что они в тебе находят?" — удивлялись однокурсники.

"Я обаятельный" — усмехался он, уведя у кого-нибудь из-под носа очередную красавицу.

Он, разумеется, знал грубую поговорку, что на каждую хитрую задницу имеется... кое-что с винтом, и что для каждого сердцееда судьбой приготовлена своя бездушная стерва. И все же надеялся, что с ним такого не случится. Что, перебрав множество вариантов и возможностей, он наконец найдет ту самую, единственную и неповторимую — ту, которая на всю жизнь.

Перейти на ты не удавалось — девушка, представившаяся Ольгой, не давала ему такой возможности. На каждую его реплику она отвечала безукоризненно гладко, вежливо и холодно. Назвав свое имя, она даже не поинтересовалась в ответ, как зовут его. Пришлось делать ход самому. "А меня — Олег" прозвучало как-то глупо и нелепо. Причем Ольга даже стандартного "очень приятно" в ответ не сказала, только пошевелила слегка плечом с алым цветком. И плоская шутка по поводу похожести имен тоже повисла в воздухе.

Он стал ее пажом, если не сказать хуже. Ольга училась на втором курсе, на английском отделении. Каким образом он не заметил ее раньше, так и осталось загадкой. Ходили ведь полтора года по одним и тем же коридорам. А некоторых ее одногруппниц он знал даже более чем хорошо.

Ольга милостиво разрешала провожать ее из университета, угощать в буфете на жалкие копейки, выдаваемые матерью, и даже иногда приглашать в кино. При этом ему всегда казалось, что она находится не рядом с ним, а где-то на другой планете. Он лез из кожи вон, стараясь развеселить ее, но Ольга только вежливо улыбалась. При этом он никогда не знал, а слушала ли она его вообще. Он вообще ничего о ней не знал, потому что сама она не рассказывала, а на вопросы отвечала уклончиво.

Он сходил с ума и ревновал Ольгу к каждому столбу. Каждого парня, который смотрел на нее с интересом, — а таких было, разумеется, большинство — хотелось повалить на землю и долго бить ногами. Ольга была отличницей, и он бесконечно изводил себя мыслями о том, каким образом она получает "пятерки" — за знания или как-то по-другому.

Была ли это любовь? Он не знал. Иногда ему казалось, что он ненавидит Ольгу. Настолько ненавидит, что готов убить. Когда он впервые попытался поцеловать ее, Ольга оттолкнула его с брезгливым "прекрати". Он стоял и смотрел на нее, сжав кулаки, стиснув зубы, и все вокруг затягивало багровой пеленой.

— Больше ты меня не увидишь! — сдавленно выкрикнул он и убежал, сопровождаемый ее смехом.

Прошло два дня. Он смотрел на нее издали, но не подходил. А по ночам грыз от отчаянья пальцы и вслух называл ее такими словами, от которых покраснел бы даже пьяный грузчик. На третий ему стало легче, и он даже вздохнул с облегчением. И подумал, что на свете есть и другие девушки. Не такие стервы.

Но на четвертый день Ольга сама подошла к нему.

Она играла с ним, как кошка с мышью. Держала на поводке. Отталкивала, если приближался слишком близко, но натягивала поводок, если пытался уйти. Он не мог понять, почему она так себя с ним ведет. Хотя и догадывался смутно, что играет роль мужских брюк, которые красивая женщина кладет рядом с собой на пляже, чтобы избежать докучных приставаний. Все знали, что Ольга — его девушка, и даже не пытались за ней ухаживать, поскольку было общеизвестно: Олег Смирнов — парень хоть и хилый на вид, но совершенно бешеный. Поэтому лучше ему дорогу не переходить. Никому в голову не могло прийти, что ему так и не удалось ее даже поцеловать, не говоря уже о чем-то большем.

Он совсем забросил учебу и закономерно завалил летнюю сессию. Мать пригрозила прекращением денежного довольства. Да и сам он понимал, что надо как-то выбираться из этого болота. Жить в тусклом, лишенном красок мире было невыносимо. Он в очередной раз решил порвать с Ольгой. Навсегда.

— Как знаешь, — пожала плечами Ольга. — Я, правда, хотела тебя на день рождения пригласить. Но раз так...

— Я приду!

Он тут же прикусил язык, но было поздно. Ольга усмехнулась и продиктовала ему свой адрес.

Ночью ему так и не удалось уснуть. Слабенький, жалкий голосок разума пищал: "Не надо, дурак, не ходи". А кто-то хитрый и лукавый очень уверенно доказывал обратное: "Это шанс, это шаг вперед, ведь раньше она тебя никогда не приглашала к себе домой. Ты будешь идиотом, если не воспользуешься такой возможностью".

Он купил цветы и пошел. Свернул с набережной Обводного канала, запутался в многочисленных Красноармейских улицах, чуть не заблудился в мрачных проходных дворах, с трудом обнаружил нужное парадное, поднялся на третий этаж. Жалкий голосок еще пытался остановить его: "Беги, пока не поздно!", но он дернул плечом и позвонил в дверь.

В квартире гремела музыка, его звонок сразу не услышали, пришлось позвонить снова. Дверь открыла совсем юная девушка в желтом сарафанчике на бретельках. Ее огромные глаза сияли каким-то совершенно неземным светом.

— Вы к Оле? — спросила она. — Проходите.

19.

Я вышел из аэропорта и направился было к стоянке такси, но передумал. Нечего шиковать. Я тут теперь не гость. Как прочие смертные — городским транспортом, пожалуйста. Правда, автобуса я все-таки дожидаться не стал, сел на маршрутку. Потом долго ехал в метро и пытался понять, чем же питерское метро и питерские жители отличаются от пражских аналогов. Внешне — вроде, ничем. Разве что в Праге почище, а здесь станции покрасивее, хотя и не все. Что до людей... Разница определенно была. Я ее чувствовал, только сформулировать никак не мог. Почему-то казалось, что они намного ближе мне, чем пражане. Здесь я был среди хоть и незнакомых, но все же своих. И это было странно. Ну да, моя мать — русская, и я родился в этом городе. Но прожил-то всю жизнь в Праге. И отец мой — чех. Даже если делать скидку на мифический голос крови, почему ее русская составляющая вдруг заговорила громче чешской?

Пока я ехал в метро, прошел дождь. Терпко пахло мокрым тополиным пухом, тонущим в лужах грязными неопрятными комьями. Рваные молочно-белые облака лежали низко, почти на крышах домов. И хотя сумка была довольно тяжелой, я решил дойти до Малого пешком.

Проходя мимо Макдоналдса, я остановился. Безумно захотелось отвратительный холестериновый чизбургер с деревенской картошкой и сырным соусом. В самолете кормили какой-то малосъедобной костлявой курицей с рисом, от которой я брезгливо отказался. Конечно, как будущий медик я знаю, что поедание фастфуда — это медленное самоубийство. Но что поделать, если это так вкусно? Иногда я даже подозреваю, что во всю эту пакость подмешивают нечто наркотическое, вызывающее привыкание. А еще — что подавляющее большинство людей любят еду из Макдоналдса, легкую музыку и детективы, хотя и стесняются в этом признаться. И поэтому утверждают, что предпочитают суши, классику и мейнстрим.

Идти в магазин, а потом готовить что-то на бабушкиной кухне мне совсем не улыбалось. В кафе тоже не очень тянуло. А вот в Мак — в самый раз. Я вошел вовнутрь, затолкал сумку под ближайший столик (окружающие посмотрели на меня со страхом, видимо, приняли за террориста) и встал в очередь к кассе. Через несколько минут я уже сидел у окна и макал кусочки нашпигованной канцерогенами картошки в коробочку с сырным соусом.

Разинув пошире рот, чтобы откусить от чизбургера, я посмотрел в окно и застыл, как Щелкунчик. Глядя себе под ноги, в двух метрах от меня шел невысокий сутулый мужчина с торчащими соломой светлыми волосами. Я не видел его лица, но какое-то шестое чувство завопило: "Это он! Хватай! Держи!" Если б я был псом, наверняка шерсть на моем загривке вздыбилась бы боевой щеткой.

Я положил чизбургер на стол и выбежал на улицу. Бросился в одну сторону, в другую. Но бледно-голубое пятно его трикотажной рубашки словно растворилось.

— Не видели, куда мужчина пошел? — спросил я у бабки, которая просила милостыню, прижавшись к стене дома. — Маленький такой, худой, в голубой рубашке.

Ничего не ответив, бабка шарахнулась от меня, как от чумы. Может, мне просто показалось? Может, и не было его?

Я повернул обратно к Макдоналдсу, чтобы забрать сумку и по возможности доесть свой несчастный чизбургер — если, конечно, шустрые уборщики не подобрали его на корм своей собачке. Но в стекляшке творилось что-то странное.

За те десять минут, пока я бегал по проспекту, ее экстренно очистили от посетителей. Народ толпился поодаль, у входа стояли охранники. Видно было, что им очень хочется сделать ноги, но нельзя. Я подошел ближе.