Олухи во Вселенной

Собрание богатейшего московского купечества, собрание именовавших себя предпринимателями и капиталистами, прадедово наследство — руки с цепкими пальцами — в модной лайковой перчатке. Морозовы, Гучковы, Рябушинские, Шибаевы, Шелопутины, Солдатенковы — в их руках была колоссальная сила, сила банковских миллионов, сила стали, нефти, текстиля, хлеба, сила химических заводов, сменявших старые солеварни, сила пароходов и стальных рельсов.

Сила была колоссальная — а власти пока что было меньше. Пока что...

— Так что же князь Шаховской? — спрашивавший, Александр Иванович Гучков, был, по общему мнению, человеком излишне пылким, но ему было тесно в биржевых сводках, он хотел сводок иных — министерских.

— Шаховской любит фрондерствовать, повсюду повторяя о том, что дед его был декабристом, — Савва Морозов, видевшийся с князем во время недавней поездки в Петербург, посмотрел на полированные свои ногти, — но сам он полки на Сенатскую площадь никогда не поведет. Сейчас, когда на место убитому Сипягину пришел не чаемый им душка-либерал, а такой же твердый в действии Плеве, начавший с предупреждения о закрытии газете "Право" и продолживший выдавливанием из власти любезного Шаховскому Витте — сейчас Шаховской только скорбит о загубливаемом российском либерализме и прожектерствует.

— И какова же природа его прожектов?

— Маниловская, определенно маниловская — "ах, если бы через пруд да перекинуть мост, вот была бы красота-то". Он не строит моста, он лишь мечтает о нем, о том, как хорошо было бы, если бы государем был юный Михаил Александрович, а Шаховской был бы при нем советчиком. Ему хочется британского парламента и произнесения речей.

— А вам?

— А мне, как и вам, нужна не парламентская трескотня, а подлинная власть. Таковая власть, когда я, когда вы, когда иные из нашего с вами круга могли бы сами определять политику, нужную нам политику, не через придворных шаркунов, сегодня берущих деньги у меня за продвижение противугерманских и противубританских таможенных тарифов, а завтра выступающих за их отмену из любезности перед Николаем и Александрой, делающими любезность своим германским и британским родственникам.

— Крамола-с, дорогой мой Савва Тимофеевич! Крамола-с! Не слышит нас наш многомудрый охранитель порядка Зубатов! — Гучков ощерился волчьей улыбкою.

— Многомудрый Зубатов сам меня поддержал бы, на то он и многомудрый. Но я сомневаюсь, что он сумеет удержать в своей власти рабочее движение, какие бы усилия им не прилагались, ведь те люди, которые более по нраву Николаю — такие как Сипягин, как Плеве, понимающие силу единственно начальственного кулака, эти городовые в генеральстве — они сами вставят Зубатову палки в колеса. Его отставка не будет даже почетной, помяните мое слово. Будут мятежи, и вы это понимаете не хуже моего.

— Именно мятежи, и я понимал это еще до того, как в руки Зубатову попались эти шестеро детишек. Новая пугачевщина — она не только престол тряхнет, она и нам кишки повыпустит, — от гучковской улыбки не осталось и следа, теперь это был уже единственно оскал.

— Нам, Александр Иванович, всем жить хочется. И выбор прост — либо сохранение полноты власти за Николаем, либо же на пугачевский нож, — Морозов огладил свою жидкую бороденку, — Главное переломить волю не Николая даже, а его жены, цепляющейся за корону сильнее его. Пока Витте еще у власти — я ищу через него ход к вдовой государыне, которая, не секрет, отнюдь не в восторге от своей чопорной невестки. Через Витте, через княгиню Марию Павловну, ибо Витте слаб, и, боясь отставки, станет послушно следовать воле Николая.

— Так что же, виват государь Михаил Александрович, Михаил Первый, Самодержец Всероссийский?

Ответ Морозова был полон едкой желчи:

— Если при восшествии на престол воспоследует манифест о вольности не дворянской, но купеческой — то и плевать. Не Михаил, так регент из его дядьёв, хоть например Владимир Александрович или Николай Николаевич. Первый любит обеды, балет и живопись, пусть занимается этим и далее, второй любит себя и еще раз себя, но подвержен влиянию тех, кого считает медиумами — и тем управляем. Прекрасным вариантом для управления страной людьми нашего круга, — Морозов нажимом в голосе выделил слово "нашего" и продолжал со смешком — был бы Алексей Александрович, "семь пудов августейшего мяса", интересующийся лишь своими содержанками, но увы! он слишком сжился с Парижем и с ними, чтобы беспокоить себя более, чем это нужно для получения денег из Петербурга.

Катя, лежавшая головою на Лешкином плече, повернулась на бок, подула немного Лешке в ухо — он сморщил нос и зажмурил глаза — и провела ладонью ему по щеке.

— Ты не человек, ты еж.

— В тумане?

— В колючках. Ты что, опять решил бороду отпускать?

— Да понимаешь, — Алексей потянул на себя угол одеяла — от окна тянуло холодом — и вздохнул, — Бритвы же людской нету.

— Это мне с девчонками плохо, что бритвы людской нету, — Катя поворочалась, устаиваясь поудобнее, и заодно перетянула одеяло обратно, — а к вам же ходит специально парикмахер с бритвой. Я когда первый раз увидела — чуть не упала, ты тогда так смешно лежал в кресле, он тебя бреет, а ты щеки надуваешь. А мымра наша, как мы ее за бритву спросили, сразу — "ужас-ужас! неприлично-неприлично!"

— Та ну нафиг, стремно. Он сначала прямо перед носом этой своей бритвой машет, затачивает, а потом как по горлу проведет... А если зарежет? — его всего передернуло.

Катя вдруг погрустнела, насупилась, села на постели, поджав ноги.

— Слушай, Леш... тут такое дело... я давно хотела тебе сказать, но как-то не решалась...

"Бли-и-и-ин! Не за бритву надо было Шилова спрашивать, — вихрем пронеслось в Лешкиной голове, — не может же быть, чтобы еще даже презервативов не изобрели... бли-и-и-ин... какой же месяц уже?"

Не видя его перепуганного лица, все так же грустно глядя перед собой, Катя еле слышно сказала:

— А если нас всех убьют?

— А... э... — мысли в Лешкиной голове совсем перепутались, — ну это... ну нас же охраняют?

— Не революционеры, а эти, — она сделала неопределенный жест рукой, — которые нас и охраняют.

— Да с чего ты взяла?

— А зачем мы им? Светка с Анькой ходили за Сталиным подсматривать, а услышали, как офицер из охраны говорил, что мы бесполезные.

— Ну и что? И что? Мы все что знали рассказали, — Алексей тоже уселся на постели, — Что мы им — гугль что ли? Ну да, говорила мне мама: "учись, сынок", жаль, что не добавляла: "а то попадешь в прошлое, все только испортишь".

— А ты бы ее послушал?

— Да ладно тебе, — он отмахнулся, — но с чего ты решила, что нас убивать будут?

— А с того, что тот офицер сказал — уж лучше бы их давно бомбисты взорвали, мороки меньше, а пользы больше.

— Вот блин... Не может быть...

— Ага, не может... И сбежать некуда. Денег нет, документов нет...

Грустные, сидели они на кровати в тускло освещенной комнате, от окна тянуло холодом.

Великий князь Михаил Александрович подул на пальцы — перчатки остались у адъютанта, но возвращаться за ними значило прерывать беседу с Драгомировым, а этого он не хотел. Они неспешно шли по перрону Николаевского вокзала, оставив далеко позади сопровождавших их лиц — им нужно было поговорить без лишних ушей.

Драгомиров, вновь вызванный из Киева в Петербург, отправлялся на сей раз не обратно в Киев, где он до сего дня командовал округом, а на новое место — в Харбин, руководить строительством железной дороги через Манчжурию до Владивостока. Опала и ссылка, изгнание к китайским лихорадке и чуме — и причина этого была очевидна, и именно поэтому Михаил специально приехал проводить генерала.

— В этом моя вина, — он снова подул на пальцы, — в глазах моего брата я становлюсь опасен. Вероятно через месяц мне предстоит ехать на Кавказ, или даже чуть ранее — как бы то ни было, Николай не хочет видеть рядом с собой никого, Александра непрерывно давит на него, особенно после того, как матушка говорила с Николаем об официальном наименовании меня Наследником Цесаревичем, а не просто Великим князем. Теперь слабые люди при дворе бегут от меня как от прокаженного, а сильные... сильных отправляют в Харбин.

За последние пару месяцев Михаил, казалось, резко постарел: на лбу весельчака и спортсмена пролегли глубокие морщины, говорил он теперь сухо, несмотря на юный возраст в голосе чувствовался металл.

— Простите за откровенность, Ваше Высочество, — Драгомиров прокашлялся, — но ваш брат бездарен и своей бездарностью погубит Россию. Говорил, говорю и буду говорить: сидеть на престоле он годен, но править Россией не способен.

Михаил Александрович захотел возразить, но Драгомиров тут же остановил его:

— Послушайте, пожалуйста, меня. Я видел различных командиров, я знаю, о чем я говорю. Николай был бы неплохим армейским полковником — в мирное время, не более того. Но в то тяжелое время, которое нам предстоит переживать, армейскому полковнику средних способностей нельзя доверять дивизию или корпус — ему же доверили куда как большее. А времена предстоят тяжелейшие, грядет новая европейская война, подобная Тридцатилетней, но, пожалуй, пострашнее ее. Я много изучал тот материал, что передал мне по вашей просьбе Зубатов. Война, к которой все долго копили силы, война, начинающаяся от случая, от убийства какого-то политика, которого даже не смогли вспомнить, война, переходящая в революции и гражданские войны. Миллионные армии, истребляющие друг друга, распад государств — вот что нас ждет. Можно себе представить, как новые Валленштайны проведут свои армии, составленные из сброда и наемников, через всю Европу, разграбляя и уничтожая все на своем пути. Современная артиллерия сметет с лица земли укрепления пехоты, наивно надеяться, что вкапываясь в землю можно будет остановить армии и превратить сражение в сидение в траншеях.

— Но форты...

— Форты будут блокироваться и затем методично расстреливаться большими калибрами. Конечно, можно вспомнить Крымскую войну, с ее долгой битвой за Севастополь, нещадно бомбардировавшийся англо-французскими войсками и флотом, и то политическое воздействие от нее, которое произошло при вашем деде. Но тогда не было революции, наоборот, патриотический подъем в обществе был высок. Я не верю, что даже с использованием миллионных субсидий в революционизирование общества и организацию переворота в Петербурге Германией, о котором нам рассказали потомки, можно раскачать Россию так, чтобы она разрушилась и погрязла в хаосе. Нет, прежде, должно быть, в жестоких сражениях с врагом будет истреблена кадровая армия, а множество нестойких ополченцев, мобилизованных в ходе войны и не получивших должную подготовку, не имеющих стойкости кадрового бойца, дезертирует и с оружием в руках заполонит страну, чтобы фактически воевать против нее изнутри.

— Простите, Михаил Иванович, но я просто не могу поверить в то, что наш, русский человек сможет обратиться в безумца и разрушать собственный дом.

— Свой ли? Он будет считать дом барским, землю — господской. Мне было тридцать лет, когда по манифесту освобождали крестьян, и я прекрасно помню тогдашние мятежи и сожжения усадеб, но тогда у крестьян была надежда получить землю сполна — а их дети и внуки выплачивали и будут выплачивать все те же выкупные платежи за землю.

— То есть вы полагаете, — Михаил Александрович резко повернулся к Драгомирову, — что без новой крестьянской реформы нас неминуемо ждет катастрофа?

— Полагаю? — Драгомиров невесело усмехнулся, — Да для меня это очевидно совершеннейшим образом. Равно как и то, что ваш брат не осуществит такую реформу.

— Мой брат... — тяжелый вздох Великого князя был ответом Драгомирову. Они остановились у края платформы и стояли в молчании.

— Ваш брат, — наконец решил прервать молчание Драгомиров, — слишком дорого обходится России. Простите старика за откровенность, но я каждый день молюсь за то, чтобы Господь вразумил Николая и он оставил престол вам.

— Нет, я...

— Постойте, не спешите отвечать. Вот вам чаши весов: на одной Россия и ее будущее, на другой чаше ваш брат, — они вновь неспешно шли по перрону, — По совести огромная Россия должна перевесить одного человека. И она его перевесит, вопрос только — как. Или он сам уступит место человеку более способному, или свалится со своей чаши весов, но тогда и Россия повалится со своей, разбиваясь вдребезги.

— Но я не способен.

— Вы, Ваше Высочество, способны признать себя неспособным, а это очень много. Поверьте, это уже очень много.

— Но я не могу быть прежде моего брата. И я не хочу ждать его скорой смерти.

— Подумайте еще раз — на одной чаше весов он, а на другой — Россия.

— Но будь я на тех же весах, разве я один перевешу всю Россию? Кто угодно, будь он один, не сможет этого сделать.

— Один — нет, конечно же. Но опираясь на преданных людей, людей, готовых ради блага России идти на многое.

— На многое? — Михаил Александрович пристально посмотрел в глаза Драгомирову и тот ответил не отводя глаз:

— Да, на многое. Например, на арест государя императора и принуждение его к написанию манифеста в пользу брата.

— Молчите! Я никогда, слышите, никогда не выступлю против брата! Если он захочет передать мне престол — я возьму на себя это бремя. Но принуждать его — нет, никогда! Прошу вас оставить этот разговор и более никогда его не начинать! — они вновь резко остановились.

— Хорошо, Ваше Высочество. Можно принуждать отречься, но нельзя принуждать принять корону...

Они вновь замолчали. Драгомиров думал об убийстве Павла Первого заговорщиками, сказавшими затем испугавшемуся произошедшего Александру Павловичу, императору Александру Первому: "Полно ребячиться, ступайте царствовать". Драгомиров понимал, что он никогда не станет убийцей государя. Михаил Александрович пытался найти выход из логической западни — Николай или Россия, и не мог его найти. Молчание все затягивалось, и это молчание, эта попытка не говорить о том, о чем не говорить было нельзя, тоже не было спасением.

— К счастью... к некоторому счастью, — Драгомиров прокашлялся, прочищая чуть осиплое горло, — войны начинаются еще до первого выстрела — в кабинетах у дипломатов. К счастью, потому что внешняя политика государства не всегда определяется одним человеком, будь он даже самодержец. Есть еще и министры. Сейчас у нас из союзников одна только Франция, да и то тамошние политики норовят отвернуться от нас. Жизненно необходимо, чтобы Вильгельм и Франц-Иосиф поняли, что будущая война губительна не только для России, но и для Германии с Австро-Венгрией тоже. Начать следовало бы с Франца-Иосифа, уж он-то должен понимать, что значит появление на месте его империи отдельных Венгрии и Чехии. Если Вильгельм лишится австрийцев на правом фланге против нас, если мы сможем хотя бы частично облегчить свое положение — то у нас появляется небольшой шанс. Я думаю, что причиной будущей войны станет какой-то небольшой конфликт между Англией и Францией, подобно тому, как они едва не схватились в прошлом году из-за крохотного поселения посреди Африки. Англичане подтолкнут Германию, наши умники лишь только обозначат движение в поддержку французов, как немцы и австрийцы навалятся на нас, заранее отмобилизовавшись ввиду конфликта с Францией. А мы будем не готовы, как всегда не готовы.