Поздний экспресс

Он ждет, что она сейчас устроит ему скандал, наорет, обзовет хамом. Но она лишь кивает медленно.

— Ничего. Я заслужила, — и, пресекая его попытку что-то сказать: — Пойдем. Где машина стоит?

— Домой? — он задает совершенно очевидный вопрос, но молчание угнетает. Щелкает ремнем безопасности, поправляет зеркало заднего вида. Он не любит ездить на этом бегемоте, но свою машину отец не дал, не может ему простить ту пустяковую царапину на бампере. — Надь, ты спишь, ау? Я спрашиваю — домой тебя отвезти?

— Домой, — кивает она. — К тебе.

— Что?!?

— Вить, — она поворачивает голову в его сторону, и ему кажется, что он видит ее первый раз в жизни. Нет дерзкой, насмешливой, идеальной красавицы. Лиловые тени под глазами, волосы небрежно заплетены в косу. Синева глаз будто чернильная. И все равно Надя кажется ему безумно красивой. Даже более красивой, чем обычно. Такой... настоящей. Без маски. И очень хрупкой, почти стеклянной. Тронь — разобьется. — Я понимаю, что втянула тебя во всю эту историю без твоего ведома. Я виновата перед тобой, — он не знает, но она вкладывает в эти слова совсем иной смысл, неясный даже ей самой. Но уверенность четкая — ей есть в чем виниться перед Виком. — Но все-таки попрошу тебя. Можно, я у тебя сегодня побуду? Один день, Вик. Я прошу тебя. Я не могу сейчас домой. Мне надо с мыслями собраться. А в больнице... так тошно.

Вот тут он ее понимал, как никто. Больницы ненавидел. Но все равно... это как-то неправильно.

— Надь...

— Я не помешаю тебе, — торопливо и как-то... умоляюще? — Буду сидеть тихо, как мышка. Чай тебе буду приносить.

Он прикрывает глаза. Он просто не может ей отказать. Это невозможно, это выше его сил.

— Конечно, — ему удается даже улыбнуться. — Поехали. Только у меня бардак дома и жрать нечего.

__________________

Люба обещала сестре, но здравый смысл дороже. А Надька чудит, ох как чудит...

— Мам, можно? — заглянула в кабинет, он у родителей один на двоих. Мать работает, и она знала, что в такие моменты ее лучше не беспокоить. Но сейчас случай особый.

— Что такое, доченька?

— Ты только не волнуйся, ладно? — присела рядом.

— Отличное начало разговора, — Вера медленно снимает очки, аккуратно складывает дужки. — Кто отличился? Ты? Надя? Соня?

— Надя, — вздыхает Люба. И, решившись: — С ней все в порядке... уже. Но она в больнице.

Вера Владимировна ахает, прижав пальцы к губам.

___________________

Dreadnought* — модель электрогитары марки Fender.

Глава 8. — Не бей его! — Почему? — Я сам ударю.

(с) к/ф "Денежный поезд"

Он не врал. И про бардак, и про пустой холодильник. Первым делом — перестелить постель. Надя ни словом не обмолвилось про испачканное кровью постельное белье, отвернулась только, обхватив себя руками.

— Ложись. Отдыхай. Я в магазин схожу. Пожелания будут?

— Нет, — зябко передергивает плечами. — Спасибо. Я ничего не хочу.

— Но тебе же надо, наверное... после всего этого... кушать, — чувствует себя — дурак дураком, уговаривает взрослую девушку поесть.

— Не хочу ничего, — повторяет упрямо, но устало.

Воспоминания детства — когда болеешь, кушать куриный бульон. И фрукты еще. Хотя, наверное, сейчас явно не та ситуация. Фиговая из него нянька для капризной принцессы. Ладно, апельсинов купит. Их она любит точно. Сам ограничится универсальной едой на все случаи жизни — пельменями.

_____________

На полу возле кровати стоит тарелка с разделенным на дольки, но нетронутым апельсином, стакан вишневого сока. Тоже почти нетронутый.

— Надь, ну поешь хоть что-нибудь.

— Я завтракала в больнице.

Вот врет и не краснеет. Так он и поверил, что Надин Соловьева ела больничную кашу.

— Я там печенья купил, вкусного. Может, чаю? Крепкого, с лимоном и...

— Вик, полежи со мной...

— Что?!?

Она не смотрит на него.

— Мне холодно.

— Я сейчас одеяло еще одно достану.

— Вик... полежи со мной... пожалуйста. Просто полежи рядом. Недолго. Я... — она наконец-то поднимает на него взгляд, — я ничего делать не буду. Просто полежи рядом со мной. Как плюшевый мишка.

Плюшевый мишка. Охренеть. Наверное, теперь по горлышко. Больше всего сейчас хочется рвануть из квартиры вон, хлопнув от души дверью. Чтобы не быть плюшевым мишкой для любимой девушки.

А вместо этого... Что он делает?! Почему не может сказать ей "нет"?! Никогда не может?!

Лег рядом, поверх одеяла, не прикасаясь и стараясь не смотреть в глаза. Хрен ему это помогло. Надя выбралась из-под одеяла, придвинулась сама, он едва подавил вздох. Уткнулась носом ему куда-то в надпись "Hobbit" на футболке. И, спустя пару секунд, руку ему за спину. Прижалась и затихла.

А у плюшевого медведя рвется на части его отнюдь не плюшевое сердце. Рвется от противоречивости того, что бушует в этом самом сердце. Очередное унижение — быть грелкой для нее, жилеткой, спасательным кругом. И ничем больше. Это так очевидно, так явно. Измученная синева глаз, мольба во взгляде. А с другой стороны — ну не может он отказать ей, когда она нуждается в нем! Хоть так, но нуждается. И лежать рядом с ней все равно сладко, так сладко, что поневоле можно уже начинать опасаться за то, что организм опять подведет непредсказуемой физиологической реакцией. Что будет сейчас совершенно некстати. И все равно руки удержать невозможно, ладонь ей на плечи, тихонько перебирает волосы. Чувствует себя откровенно жалким извращенцем. Утешается лишь тем, что менее чем через два месяца он будет лишен даже этого. Не увидит. Не прикоснется. Так пусть у него останутся хоть какие-то воспоминания.

— Согрелась? — так трудно удержаться от желания прикоснуться к ней губами, хотя бы вот ко лбу. Он помнит, какая у нее гладкая кожа...

Тишина в ответ. Ровное тихое дыхание. Согрелась и заснула. Из него получился идеальный плюшевый мишка.

Тихонько, чтобы не потревожить, встал, накрыл половиной одеяла. Пошел на кухню, заварил себе крепкого сладкого, с лимоном. От которого отказалась принцесса. И сел работать. Даже плюшевым медведям необходимо работать. Если удастся себя убедить, что у мягких игрушек не может болеть сердце.

_________________

Спалось ей хорошо и крепко. В отличие от предыдущей ночи, в которую она и не спала толком. Были ли тому виной провисшая сетка на больничной койке, какое-то странное, непривычное чувство пустоты внутри или банальная, но не сильная тянущая боль внизу живота — неясно. Но она всю ночь проворочалось с боку на бок. И ее грустные неспокойные мысли крутились вокруг Вика.

И сейчас предмет ее ночных бдений сидит в паре метров от нее. В Надину сторону не смотрит, даже не заметил, что она проснулась. Что неудивительно — непокорная шапка кудрей немного примята парой здоровенных серебристых наушников, а сам Вик явно увлечен работой. Надя поворачивается на бок, устраивается поудобнее. За ним интересно наблюдать.

Глаза двигаются, внимательно изучая что-то, невидимое ей, на экране ноутбука. Пальцы живут своей беспокойной жизнью. То вплетаются в волосы надо лбом, еще более усугубляя хаос, творящийся на голове. То отбивают на столе какой-то рваный ритм, видимо, в унисон тому, что играет в наушниках. То постукивают по губам, аккомпанируя этим жестом нахмуренному лбу. Потом прижимает обе ладони к лицу, трет его. И, отняв руки от лица, поворачивается к ней. Стягивает с головы наушники.

— Проснулась? Как самочувствие?

Вместо ее ответа — дверной звонок.

______________________

Стоящий на пороге его квартиры Надин отец вызвал в голове четко-ассоциативное воспоминание о последней встрече с представителем семейства Соловьевых. Если еще и Стас Саныч ему сейчас вмажет, вслед за Любой... а кулачищи у него будь здоров...

— Здравствуй, Виктор, — Соловьев-старший шагает через порог, не дожидаясь приглашения. Протягивает руку. Для рукопожатия, к облегчению Вика. — Надежда у тебя?

— Да, — отвечает на рукопожатие. Прокашливается и запоздало: — Здравствуйте, Стас Саныч.

Они проходят в комнату. Надин взгляд, потрясенный — на отца, укоризненный — на Вика. Тот отрицательно мотает головой. Соловьев-старший на их пантомиму внимания не обращает.

— Надюша, собирайся. Поехали домой.

Она не выдерживает. Губы кривятся.

— Вик... мог бы и сам мне сказать... я бы поняла, что мешаю.

— Виктор тут не причем, — Стас не дает Вику ответить. — Тебя Люба сдала, если хочешь знать. Но тебе тут делать в любом случае нечего. Надя, — отец подходит к кровати, протягивает ей руку, — у тебя же есть мы. Мама, я. Ну что ты, в самом деле. Никто тебя не осуждает. Поедем домой. Мама там с ума сходит. Нечего Вика напрягать.

— Да я не...

— Витя, спасибо тебе за все, — перебивает его Соловьев, — но это дело семейное, — и, обращаясь уже к дочери: — Поехали домой, ребенок.

___________________

— Доченька... — Наде безумно стыдно. Мама плачет. А мамы характер такой, что заставить ее плакать — это надо ой как постараться. Надя сама такая же. А теперь вот мать плачет. Гладит старшую дочь по голове и плачет.

— Мам, — Надя смущенно утыкается матери в плечо. — Ну, прости дочь непутевую...

— Ты еще скажи, что больше не будешь, — сквозь слезы хмыкает Вера.

— Не буду! Точно больше не буду!

— Ох, ребенок-ребенок, — Вера вздыхает и крепче прижимает старшее бедовое чадо к себе. — Ты вот мне скажи... я все могу понять... но Виктор-то тут причем? Да неужели ты думала, что мы тебе враги? Или что не поймем? Ну ладно, папа... он мужчина. Но почему мне не сказала? Наденька... ну неужели ты мне доверяешь меньше, чем Виктору? Он тут совсем не при чем.

— Мама... — тон у Нади абсолютно беспомощный. Она не знает, что сказать в свое оправдание.

— Нельзя так. Ну, он же парень. Как ты не понимаешь? Что он о тебе подумает?

Она бы многое могла сказать матери. О том, как сожалеет о случившемся: начиная с того поцелуя у него дома, вслед за которым ситуация и покатилась под откос — ее злость, клуб, случайный секс, беременность и как апогей — все завершилось там, где началось, у Вика дома. Круг замкнулся. Она все испортила. Все было неправильным, все. Не вернуть, не исправить. Но об этом матери не расскажешь.

— Мам, я очень сожалею, — тихо. — Правда.

— Что уж теперь, — Вера поворачивает голову, целует дочь в висок. — На все воля Божья. Ты, главное, не забывай: мы — твоя семья. Всегда поддержим. Что бы ни случилось, мы всегда на твоей стороне. Помни об этом. Хорошо?

— Хорошо.

__________________

Лишь спустя пару недель она поняла — невозвратно изменились не только их отношения с Виком. Она сама... Надя не узнавала себя. Общаться ни с кем не хотелось, все поклонники были посылаемы лесом, от общения с подругами уклонялась в форме чуть более вежливой, но столь же безапелляционной. И банальная физическая слабость имела место быть, особенно первое время, когда после занятий сил ни на что не было. Ее даже отец несколько раз на машине с занятий забирал. А самое главное — какая-то пустота внутри. Никого видеть не хотелось. Никого. Кроме него.

А ведь мама была права. Это было элементарно нелепо, непорядочно, неправильно. Сначала приставать к парню с поцелуями, а потом являться к нему беременной от другого в расчете на помощь, поддержку. А ведь он ни слова ей не сказал, не упрекнул. Сделал все, что сумел, помог, поддержал. Не бросил в трудный момент, не послал к черту, даже из больницы забрал, хотя уж тут-то вообще был не обязан. Друг, самый настоящий друг. Только вот друзьям язык в рот не засовывают. И физиологической реакции в виде эрекции на друзей не бывает, насколько она в курсе.

Когда она думала о том, хотела ли она исправить все, не делать того, что натворила, что привело ко всем этим событиям... Глупостей она наделала — на всех троих сестер хватит. Но если бы у нее была чисто гипотетическая возможность... вернуться в прошлое, не делать того, с чего все началось... Того поцелуя было бы жаль лишиться. Они целовались по-настоящему! Более того, так, как с ним, она ни с кем не целовалась. До сих пор помнит, как мгновенно отозвалось тело, молниеносно загорелось, словно лист бумаги, брошенный в костер.

И ведь ОН отвечал ей! Не только она одна сходила там с ума. Они помнит, как он застонал, когда она раздвинула языком его губы. Это было очень волнующе, неожиданно, пронзительно волнующе. И как он стал сразу настойчив, жаден на прикосновения, откровенен в желаниях. И его руки... и губы... и еще кое-что... Даже сейчас, спустя время, при воспоминании, ее дыхание становится тяжелым.

ЧТО?! Что потом случилось?! Что пошло не так?! Что за бред он нес?! Она до сих пор не могла это спокойно вспоминать и оценивать, сразу начинало остро жечь в груди от того, что он посмел ее отвергнуть, когда она так откровенно предлагала себя!

Все равно, сделанного не воротишь. А у нее теперь время трезвости и воздержания. Весь досуг складывается из разговоров с сестрой и чтения. Это ее неожиданно увлекло. Полюбопытствовала у Любы, которая пошла по стопам матушки и училась в Литературном, что бы такого мозговыносительного почитать. И втянулась. Это было то, что надо — забивать голову чужими проблемами и мыслями, чтобы хоть как-то уйти от своих.

__________________

Чем ближе к защите, тем более уплотняется время. Часов в сутках все меньше, а дел все больше. Вик запретил себе думать обо всем, кроме диплома. Потом, если уж так приспичит, потом. Как ни странно, получалось. Помогал вредный Тепеш и собственная гордость. Сколько можно, в конце концов?! Вот теперь-то яснее ясного: ловить и ждать ему нечего. Хлебнул унижения не то, что ложкой — полным ковшом экскаваторным. Уезжать, забывать, вычеркивать. Отчетливо понимал: будет больно. И возможно, он пожалеет о том, что уехал, что она так далеко, и невозможно сесть на автобус и приехать, вот просто так, потому что хочет видеть. Нет, они будут далеко друг от друга. Только так можно ее вырвать из души, из сердца. С кровью, по живому. Но именно там, через огромный океан от нее у него есть шанс пережить изъятие токсина по имени "Надин Соловьева" из своей крови. Чем дальше, тем лучше. Дотерпеть бы только до этого времени. Но сначала — диплом.

_______________________

Сессия случилась как всегда внезапно. Впрочем, для Надиного грустного и вдумчивого настроения это было как раз кстати. В кои-то веки она занималась и готовилась едва ли не с удовольствием. Ничто не отвлекало. Кроме совершенно несвойственной ей грусти, даже тоски. Смертельно хотелось позвонить Вику. Но что сказать? Все слова казались пустыми, неправильными, ненужными. Спасибо, что помог? Абсурдно. Извини, что так получилось? Глупо. Я скучаю по тебе? Стыдно.

И оставалось лишь одно — забивать голову фактами из истории международного права. В наушниках играло нечто страшное и громкое из той папки, куда Вик ей как-то записал своей любимой музыки. Почему-то сейчас ей даже нравилась эта музыка. Созвучно было. Внутреннему душевному настрою. Единственное, что радовало: здоровье восстановилось полностью. Хоть что-то.