На Родосе Эвдор привел их в довольно невзрачный двухэтажный дом с внутренним двориком, расположенный возле юго-восточной городской стены. Этот район города, хотя и не самый удаленный от торгового порта, был наиболее грязным, жилье здесь стоило дешево и, в основном, сдавалось внаем. Снимали его купцы, из тех, что победнее, а так же разнообразный сброд, стекавшийся на Родос со всего света и не имеющий возможности остановиться на государственном постоялом дворе, поскольку государство помогало с жильем только гражданам дружественных полисов. В нынешнее безвременье, когда друзья менялись каждый день, да не по разу, немногие могли похвастаться, что связаны с Родосом узами гостеприимства. Одними из этих немногих были римляне.

С Римом у Родоса сложные отношения. И те и другие помнили, как Родос в Третью Македонскую войну, почти сто лет назад, выступил на стороне царя Персея против Рима и проиграл. Сейчас все изменилось. Родос очень страдал из-за торговой конкуренции с подвластными Понту городами, заметно усилившейся с приходом к власти Митридата Эвпатора. И островное государство решилось бросить царю вызов. Наварх Дамагор, командующий небольшим флотом, в котором служили хорошо обученные, опытные и дисциплинированные моряки, смог одержать несколько побед над флотоводцами Митридата. Огромный, но плохо управляемый понтийский флот был неоднократно бит и рассеян по всему Восточному Средиземноморью. Взять Родос штурмом и осадой, царь не смог. Морская блокада острова протекала малоуспешно.

Пословица гласит: "Враг моего врага — мой друг". Вот и возникла на почве вражды с Митридатом нынешняя дружба Родоса с Римом, почти любовь. Но только внешне. На деле же не все так просто — Рим, как предусмотрительный хозяин, не складывающий все яйца в одну корзину, одновременно поддерживал Делос, объявив его свободным, беспошлинным портом, что не хуже Митридата потихоньку душило родосскую торговлю. Впрочем, сейчас Делос был захвачен понтийцами, которые истребили на острове двадцать тысяч человек, в основном — римлян.

Заезжий двор "Веселая наяда" не особенно отличался от прочих подобных заведений для бедноты. Помимо обеденного зала тут имелась, гостиница с кишащими клопами комнатами. "Веселая наяда" была открыта и днем и ночью. Народу тут всегда толпилось много, особенно осенью и зимой, поскольку подаваемая жратва, приготовленная, как кое-кто полагал, из пойманных на задних дворах собак, и фракийское кислое вино, которое в пятьдесят раз дешевле хорошего хиосского, были вполне по карману морякам, летний заработок которых стремительно таял в период вынужденного простоя.

Каждый год множество людей по всей Эгеиде оставались без работы: после восхода Арктура, могущественной звезды, несущей осенние бури, мало кто отваживался выходить в море. Матросы торговых парусников, бедняки, добывающие свой хлеб службой в качестве гребцов на военных кораблях, контрабандисты и пираты, маялись от безделья, пили, играли в кости, делали детей и занимались поножовщиной до последних дней месяца антестериона, когда торжественными жертвоприношениями Посейдону, обильными возлияниями и Играми открывалась навигация. Конечно, кое-кто рисковал сунуться в море и зимой, но кончалось это чаще всего печально.

Узнать "Веселую наяду" было довольно просто: над обшарпанной дверью висел деревянный щит с изображением голой девицы с рыбьим хвостом вместо ног и грудями размером с арбуз. Лицо девицы украшала улыбка с двумя рядами тщательно прорисованных зубов. Кто-то, столь же веселый, как и сама наяда, замазал один из них углем.

Злые языки поговаривали, что неизвестный художник, сотворивший сей живописный шедевр, срисовал лицо девицы с Толстой Трифены, хозяйки кабака. Эта сорокапятилетняя женщина слыла местной достопримечательностью. Говорили, что в молодости она была красавицей и умницей. Много лет назад ее почтенный родитель выдал дочь замуж за аристократа Филомена, известного пирата. Пока Филомен бороздил Эгейское море сам за себя, его состояние неуклонно росло, но едва ему по какой-то причуде приспичило послужить своей родине, как вся удача кончилась и Трифена очень скоро сделалась вдовой. От денег мужа ей досталось совсем немного: благодарное государство, вдруг вспомнив, что проливший за него свою кровь покойный был пиратом, конфисковало все, до чего смогло дотянуться. Однако Трифену это не сломило. Благодаря своему уму и предприимчивости, она умудрилась выкарабкаться с самого дна и сейчас жила, вполне припеваючи, владея непривлекательным внешне, но весьма доходным заведением, имевшим, ко всему прочему, репутацию наиболее надежного узла в отношениях закона и лиц, не обременявших себя его соблюдением. Надежного, разумеется, в пользу последних.

В главном обеденном зале всегда, даже днем, царил полумрак, который не могли полностью истребить тусклые масляные светильники, расположенные вдоль стен. Зал заполнен грубо сколоченными столами. Возлежать за обедом здесь было не принято, места мало, да и много чести местным пьяницам. В углу зала располагался малый очаг. Другой, побольше, находился во внутреннем дворике.

В тот день, когда компания горемык добралась, наконец, до "Веселой наяды" народу там набилось еще не слишком много. Трифена хлопотала у малого очага с одной из рабынь-подавальщиц.

Десятка два небогато одетых моряков сидели за столами, заставленными кувшинами и глиняными мисками. Почти все пришли недавно, нажраться до скотского состояния еще не успели, а потому разговаривали не слишком громко. В углу скучал вышибала.

Аристид видел Трифену впервые. Определенно дама сия имела склонность к полноте, но вовсе не была необъятной толстухой, какой могла представиться незнакомому человеку, услышавшему ее прозвище. То, что с Эвдором она хорошо знакома, стало понятно сразу же. Увидев его, хозяйка всплеснула руками:

— Эвдор?! Ты жив?

— Что мне сделается? — заулыбался тот, — радуйся, Трифена!

— Да я уж радуюсь. Изо всех сил. Ты знаешь, что мы тебя уже похоронили?

— Да ну? Это хорошо.

— Чего хорошего?

— Как чего? Если я уже помер, то в ближайшем будущем мне это вторично не грозит. Что-то я не слышал, чтобы люди умирали дважды. Только кто такое про меня выдумал?

— Писистрат всем рассказывал, что тебя пустили на дно критяне с которыми ты что-то не поделил.

Услышав эти слова, Аристит покосился на Дракила. Тот фыркнул. Трифена посмотрела на него, нахмурившись, но ничего не сказала и снова обратилась к Эвдору.

— Писистрат даже эпитафию сочинил. Дай-ка припомню... — она прикусила нижнюю губу, посмотрела куда-то мимо бывших рабов и пропела, — критяне — все нечестивцы, убийцы и воры морские. Знал ли из критских мужей кто-либо совесть и честь? Вот и Эвдора несчастного, плывшего морем, с малою кладью добра, бросили в воду они[24]...

[24] Стихи Леонида Тарентского.

— Да как ты смеешь, женщина, возносить хулу на критян?! — вспылил Дракил и подался вперед.

Эвдор придержал Дракила за локоть и, даже не взглянув на него, виноватым голосом сказал:

— Прости его, Трифена, он был слишком долго лишен достойного общества. Одичал.

— Прощу, — кивнула хозяйка, — если впредь он подумает, прежде чем разевать рот

Дракил неприязненно покосился на Эвдора, вырвал руку. Пререкаться, однако, не стал. Вожак махнул рукой поднявшемуся вышибале:

— Расслабься, Мегакл.

— Кто все эти люди с тобой, Мышелов? — спросила хозяйка.

— Мои новые товарищи.

— А Состен, Тевкр, и другие?

— Никого не осталось. Все давно сошли в Аид. Кому-то повезло — сложил голову в драке...

— Это ты называешь "повезло"?

— Да. Большинство сгнило в рудниках.

Трифена покачала головой. Помолчала.

— Полагаю, сейчас у тебя ни денег, ни команды? Как до Родоса-то добрался?

— На дырявой лоханке. Ты права, я нищий. Потому и пришел к тебе.

Трифена прищурилась, посмотрела на оборванцев, встретилась глазами с Аристидом.

— Понятно. Пойдем-ка. Мышелов, переговорим с глазу на глаз. Твоим велю пока вина вынести и пожрать что-нибудь.

— Ты само гостеприимство и великодушие!

Хозяйка взяла здоровяка под руку и повела куда-то через внутренний дворик. В дверях она притянула его голову к своему лицу и что-то сказала на ухо. Эвдор рассмеялся. Засмеялась и Трифена.

Вышибала краем глаза следил за оставшимися оборванцами, и помалкивал.

— Не слишком разговорчив, — высказал свое наблюдение Койон.

— И всех-то мы здесь знаем, — мрачно пробурчал Дракил, глядя в окно, — всюду здесь у нас друг, брат, почти сестра...

О чем Эвдор говорил с хозяйкой заведения, Аристид так и не узнал, но тем же вечером все бывшие рабы избавились от лохмотьев, получили чистую одежду. Трифена расщедрилась на бочку горячей воды и выделила безденежным постояльцам три комнаты без изысков, даже без кроватей, с одними тюфяками, набитыми соломой, которые уже к утру были обильно заблеваны: беглецы слишком давно не пили вина, потому здесь в сытости и безопасности, как с цепи сорвались. Аристида спутник Диониса Акрат, даймон неразбавленного вина, уронить не смог. Собственно, потому его и прозвали Пьяницей, что он мог, не пьянея, слопать столько, сколько не под силу даже верзиле втрое его тяжелее. Когда все товарищи храпели вповалку, пуская слюни, Аристид подхватил под руку рабыню-подавальщицу и утащил с собой в пустующую комнату на втором этаже (он уже все окрестности разведал). Откуда поутру она выползла, потягиваясь, как сытая и довольная кошка.

Эвдор ночевал у хозяйки, что стало в тот вечер предметом пересудов. Наутро он велел всем сидеть в кабаке, и не высовывать носа на улицу. Собственно, никто и не рвался — какие еще прогулки, когда лицо зеленое, а голова трещит, как будто по ней бьют кузнечным молотом. Вожак был трезв, как стеклышко, а Аристид, вот же счастливец, давно уже похвалявшийся, будто бы не знает, что такое похмелье, ныне на деле сие доказал. Они вдвоем отправились потолкаться в порту и на агоре.

Тамошнее столпотворение не позволяло допустить и тени мысли, будто Родос находится на осадном положении. Суматошная торговая жизнь не замирала ни на минуту, вопреки всем потугам понтийского флота. Со всех сторон неслось:

— Сталь халибска-а-я! Мечи, ножи, подходи, покупа-ай!

— Чиню медные котлы! Чиню, латаю, медные котлы!

— Вино хиосское! Самое лучшее!

— ...и пятна у него, как у леопарда, по телу...

— Да ну, врешь, не может у зверей такой шеи быть..

— Клянусь Зевсом, сам видел, своими глазами! Десять локтей!

— А только что говорил, будто пять...

— ...мечи испанские! Халибским не чета!..

— ...вах, не проходи мимо, дорогой! Кинжал по руке подберем, от любого оборонишься!

— Извини, уважаемый, мне знающие люди говорили, в Испании кузнецы получше будут.

— Что? Не слушай этого песьего сына! Любого спроси, каково халибское железо[25]!

[25] В Древней Греции сталь называлась 'халибским железом' (халибас), поскольку именно этому племени, обитающему в Малой Азии, приписывается, по одной из версий, факт ее изобретения.

— ...хлеб свежий! Подходи!

— ...и что же, она, как змея вьется?

— Нет, колом стоит, вообще не гнется.

— А как тогда этот твой... жерав, пьет?

— Жираф. А он вообще не пьет, а только влагу с листьев слизывает.

— Врешь! Разве может лошадь, хоть и с шеей в пять локтей, этим напиться?!

— Так это и не лошадь...

— Сам говорил, что на лошадь похож... А может, действительно, лошадь? Привязали к шее палку с башкой, обернули в леопардовые шкуры, вот тебе и твой жираф.

— Не может быть, я сам видел...

— Вот смотри, мим на ходулях, у него что, ноги в пять локтей? Эх ты...

На большом помосте жались друг к другу несколько десятков обнаженных рабынь.

— Рабыня-сирийка, обученная тридцати трем способам любви!

— Что-то она какая-то тощая. Цена?

— Четыреста денариев.

— Тебе голову напекло, уважаемый?! Этой худосочной красная цена — сто. Взгляни на нее, плоская, как доска. Ну-ка задом поверни ее...

— Зато шустра и искусна! Триста пятьдесят.

— Что-то не верится. Она, наверное, вообще девственница. Сто двадцать.

— Опытная, опытная, всеми богами клянусь, тридцать три способа...

— А чего она у тебя прикрыться пытается? Точно, девственница, стыдливая! Сто двадцать пять, больше не дам.

— В убыток не продам, она обошлась мне в двести.

— Может она музыкантша? Эй, девка, на флейте играть умеешь? Чего молчишь? Чего она у тебя, по-гречески не говорит?

— Чтобы на флейте играть, знать язык не надо, тем более на той, которая у тебя, уважаемый... ну ты понял, в общем.

— Иеродула в храме Афродиты дешевле обойдется.

— Так каждый раз платить, как приспичило, а эту купил и сколько хочешь...

— Зато, каждый раз — другую. Нет, мое слово последнее.

— Ну, взгляни на эту эфиопку, уж она-то покрупнее сирийки.

— Сколько?

— Двести пятьдесят денариев.

— А за сирийку просил четыреста, что так?

— Дикая совсем, не умеет ничего, зато смотри какие у нее...

— Это я вижу, да вот только, боюсь, зарежет на ложе в первую же ночь.

— Тьфу-ты, Кербер на тебя, не покупаешь, проходи! — купец отвернулся, потеряв всякий интерес к покупателю и снова заорал, — рабыня-сирийка, обученная тридцати трем способам любви!..

Проталкиваясь через торговые ряды в сторону юго-восточной городской стены, и вслушиваясь в многоголосый хор тысяч людей, зазывающих, торгующихся, обменивающихся новостями и сплетнями, Эвдор и Аристид различили нечто более важное, чем обсуждение прелестей рабынь или вероятность существования жирафов:

— ...на рассвете перешли реку, под дождем...

— ...все, как один бежали, убитых — тьма!..

— ...говорят, римляне построили вал с узким проходом и, заманив внутрь конницу, всех перебили!..

— А вон там говорят, что ночью реку перешли...

— Да врут, кого ты слушаешь! Я точно знаю!

— Сам, что ли, видел?

— ...царевич к отцу бежал, в Пергам...

— ...всех вырезали, до единого.

— Не может быть!

— Верно говорю! А Митридата на кол посадили.

— Римляне на кол не сажают.

— Ты мне не веришь? Да мне Архилох сказал, а он врать не будет!