Новая сказка о старом

Разговоры вертелись вокруг похода в Песчаную, грозы, пещеры, наисладчайших огурцов с грядок Петра Яковлевича и в меру едкого лука. Трапеза затянулась. Процесс уборки тоже. За окнами давно хозяйничала ночь. Всем хотелось спать, устали как бобики, однако, недоставало чего-то, некоей завершающей день точки. Потому никто не ложился. Шебуршились потихоньку, лениво переговариваясь. Ковалёв рассматривал те самые тёмные картинки без рамок в дальнем углу "залы". Выпал из пространства общения.

— Женька, — наконец негромко позвал Лёва, — тебе не надоело одно и то же рассматривать? Шёл бы к нам.

— Одно и то же? — подняла брови Лина, не знавшая, чем себя занять до того момента, когда общество вознамерится таки укладываться спать.

— По сути да, — вздохнул Лёва, стараясь говорить тише и мягче, дабы Пётр Яковлевич, расстилавший на полу наспех собранные по соседям ватники и старые матрацы, не обратил внимания на слова внука, не обиделся.

— И вовсе не одно и то же, — отозвался Ковалёв, перемещаясь к следующей картинке.

— Рисунки, рисунки, рисунки, — пробормотал Володька, помогавший Петру Яковлевичу. — У Жеки в голове одни рисунки, ничего больше.

— Это не рисунки, — поправил Лёва. — Это чеканка и резьба по металлу.

— Да-а? — поразилась Наташка, и первая отправилась по стопам Ковалёва. За ней медленно подползли другие. Молча обозревали творчество... Петра Яковлевича? Угадывалась одна рука и весьма талантливая. Судя по общему раскладу и поведению Лёвы, автором этих работ был его дед.

— В чём прикол? — словно у самой себя спросила Лина. Она разглядывала очередную чеканку через кулак. — Композиции разные, персонаж один. Это твоя бабушка в девичестве, а, Лёв? И почему она со звездой?

— Не бабушка, — обиделся Губерман, забирая у деда из рук ветхие простыни и одеяла.

— А кто? — насторожилась Соня, непонятным образом совершенно определённо учуяв таинственность. Она уже рассмотрела девушку со звездой на большом камне, девушку со звездой возле рыбачьей хибары, и теперь любовалась той же девушкой, пробирающейся по тонкому, аркой, мосту на небо.

— Кто это? Расскажи!

— Не моя сказка, не мне и рассказывать, — ловко вывернулся Губерман.

Все быстро переглянулись и уставились на Наталью, способную умаслить кого угодно в кратчайший срок. Смутившийся Пётр Яковлевич не представлял для неё серьёзной крепости.

Наташка правильно поняла молчаливый призыв общественности к её совести.

— Обожаю сказки, — вздохнула она и, напустив на себя вид, перед которым просто невозможно устоять, поклянчила:

— Пётр Яковлевич, миленький, ну, пожалуйста...

Клянчить ей пришлось недолго. Растроганный её глазками, по-щенячьи умильными и просительными, Лёвкин дед сдался.

— Янина Жеймо, блин, — покрутил головой Лёва, не то досадуя, не то восторгаясь. Сам между тем принялся создавать, как пояснил, необходимый антураж. Для начала посоветовал улечься по спальным местам согласно заранее купленным билетам. Расшторил окно, выдвинул к столу кресло-качалку, положил на стол курительную трубку, спички, принёс большую пепельницу и керамическую кружку с чаем — всё для деда.

Соня с Наташей, приученные Дэном к верному значению слова "антураж", не сопротивляясь, юркнули на топчан, оставив место для Лины. Остальные покочевряжились немного, с лёгким подозрением относясь к приготовительным действиям Губермана. Но и они разместились на постеленном им на полу лежбище. Лина втиснулась между Ковалёвым и Головановым, уверяя, что так ей будет теплей. Володька вдруг вспомнил про Соню, обеспокоено взглянул. Девушка, получив под пледом чувствительный щипок подруги, отвела глаза. И... засмотрелась на Женьку, показавшегося вдруг удивительно красивым. Пётр Яковлевич, наблюдая эту сцену, неодобрительно крякнул, уселся в кресло-качалку и принялся набивать трубку. Лёва только плечами пожал, — придётся, видно, к девчонкам на топчан забираться, — зажёг толстую свечу, погасил верхний свет.

И сразу по комнате задвигались, сгущаясь по углам, тени, замерцали отблески крохотного пламени на стёклах, стало необычно и таинственно.

— Было это давным давно, так давно, что никто и не упомнит, когда... — неспешно начал Пётр Яковлевич, раскуривая трубку, шумно отдуваясь. — Тогда здесь, на берегу, росли большие деревья, в море было полно рыбы и стада тонкорунных овец паслись на зелёных склонах. Про одних завоевателей успели забыть, а других бог создавать не торопился...

Эка, хватил, зелёные склоны, — мысленно улыбнулась Соня, вспоминая скалистые берега и скудную растительность, обожжённую солнцем до ломкой сухости. Голос Петра Яковлевича убаюкивал, уносил в далёкую, совершенно сказочную страну, в грёзы... За окном постепенно начинало синеть очищающееся от туч небо. Слабыми огоньками помигивали первые несмелые звёздочки. Море продолжало волноваться, с глухим шумом обрушивая на берег волну за волной. Соня ловила ухом его сердитый рокот. Если приподняться и выглянуть в окно, можно увидеть то место, где береговые камни противостоят тяжёлым, чёрным, сменяющим друг друга водяным валам. Но было лениво. Она угрелась у Наташки под боком и предпочитала видеть берег мысленным взором.

— Поселение богатое... Кормились в основном рыбой, торгуя со всем побережьем. Все имели свои шаланды. От богатства у людей души зачервивели или ещё почему, того не ведаю. Народец, однако, здесь обитал последнего разбора. Стояла на краю селения, у самого берега хижина... Была когда-то хорошим маленьким домиком, но обветшала с годами. Хозяин её один раз ушёл в море за рыбой и не вернулся. Оставил бедствовать вдову с маленькой дочкой. Никто ей не помог, не поддержал, не утешил. Колупайся, как знаешь. Бедная молодка и колупалась. Сама не отсюда. Муж её из-за Чёрной горы привёз. Какого она была роду-племени — неизвестно. Уже за одно это её невзлюбили. Да не по-здешнему тонкая, светлая. Совсем чужая, непонятная красота, а всё красота. Да не по-здешнему гордая. Тихая такая, приветливая, но камень камнем: если что решила — не своротишь. Ей бы не брезговать, ответить женской лаской ценителям красоты, глядишь, и помогли бы с охотой. Сплетни да бабская злоба на вороте не виснут. Так ведь нет. Лучше батрачить, чем в содержанках. И дочку к тому приучила. Дочка вся в мать пошла: тонкая, светлая, тихая, скромная, камень камнем. Как дочку звали? А не помнит никто... Я для себя её Марией зову. Имя всех времён и народов. Ну и для вас хорошо будет... Прошли, значит, годы, вдова не выдержала тягот земной жизни, оставила сей мир. Осиротела совсем наша Мария. Ещё трудней стало. По нашим современным меркам — девчонка неразумная. Старики рассказывали, шестнадцать ей стукнуло. Там постирает, здесь приберёт, кому-то огород обиходит. Сети чинила мастерски. Да много ли заплатят?

Много? Хм... Соне ли не знать, чем и как расплачиваются соседи? И как парни руки шаловливые тянут? А ведь Соня далеко не красавица. Красивой же девочке, верно, вовсе житья не было, хоть топись.

— Стали люди примечать: не то что-то с девкой делается. Как стемнеет, гасит она в доме светильник и шасть за порог. Не иначе, шаманить куда-то бегает, злых духов на головы добрых соседушек призывать. Решили проследить. Набралось пятеро смелых. Шальные головы. Парни как на подбор — рослые, плечистые, отчаянные, никаких тебе ведьм не боятся. Спрятались до заката в лопухах за домом, затем в окошко по очереди подглядывали.

Хм, — думала сквозь подступающую дрёму Соня, — что они там себе могли увидеть? Вернулась девчонка с працовки, усталая, тусклая. Постирушку, небось, затеяла. Поужинала, чем бог послал, прибрала нехитрую домашнюю утварь, может, подштопала платьишко или кофтёнку при свете коптилки.

— Оказывается, она по ночам на берег ходила. Влезала на большой чёрный камень, — один он у нас здесь такой, его из моего окна хорошо видно... Да лежите вы, чего повскакали? Что ночью из окна увидишь? Утром посмотрите. Влезала, значит, на камень, ступни в воду опускала...

Конечно, ноги-то за день ой-ой-ой как натружены. В прохладную воду их опустить — самое то. Да и целиком окунуться не грех, пот и пыль смыть. Снимает усталость будь здоров как.

— И вслух жаловалась морю на свою судьбу незавидную, весь прошедший день пересказывала. Ей, бедняжке, и поговорить не с кем было, некому в жилетку поплакаться. Вот так посетует, поплачет и домой — спать. Решили парни, что деваха умом тронулась. Так обчественности и обсказали, ничего не утаили. Совсем нашей Марии в посёлке житья не стало. Взрослые шарахаются, в работе отказывают, ребятня дразнит, камни в спину швыряет. Решила она идти по белу свету, лучшую долю искать. Мол, горше, чем в родном селении уж точно не будет. Собрала узелок в дорогу, а в последнюю ночь отправилась на берег. Забралась на камень и давай со всеми, как с людьми прощаться: с горами, с морем, с рыбами... Тут небо не выдержало, вздохнуло и говорит еле слышно: "Постой". И словно нечаянно роняет самую крупную, самую яркую звезду, лучшую свою драгоценность. Покатился сверкающий шарик по дуге, оставляя за собой голубой след, и упал в море, в самый прибой, прямиком к ногам девушки. Перепугалась Мария, забралась повыше, смотрит: колышется звезда на мелких волнах, шипит, тускнеет потихоньку. Испугалась дивчина, что звезда погаснет, пересилила страх и вытащила бедняжку из воды. Показалась ей звезда лёгкой, хрустальной. С лучиков морской рассол сначала струйкой бежал, потом капал, затем что-то произошло, и звезда вспыхнула, засверкала, заискрилась, слепя глаза. Рукам стало горячо. Мария голову подняла, на небо посмотрела, а там... прямо над головой, очень высоко, среди тысяч небесных светил, чёрная пустота зияет.

— Это твоё место? — спросила девушка у своей находки. И та ответила ей согласным перезвоном.

— Ты очень хочешь вернуться? — и в ответ снова услышала лёгкий перезвон. — Тогда я отнесу тебя туда.

Луна прочертила для неё призрачную дорожку. Девушка вступила в лунный свет и пошла. Идти было трудно, рукам становилось всё горячей. Но Мария не сдавалась, шла и шла себе. И почти добралась до нужного места. Жаль, силы покинули её, терпеть звёздный жар оказалось невмоготу, и тогда она крикнула:

— О, небо! Пожалуйста, помоги! У меня нет больше сил нести твоё богатство — ноги не слушаются, руки обожжены. Я не смогу...

— И не надо, — перебило небо. — Я дарю тебе эту звезду. Руки отныне не почувствуют жара.

— Но у тебя на плаще останется пустое место! — испугалась Мария.

— Где? — удивилось небо. По шёлковой темноте, затканной серебром, звеня, быстро прокатилось небольшое созвездие и заняло пустующее место. — Ну, вот и всё. Никакой пустоты.

Мария растерялась.

— А что же я буду делать с твоим подарком? Зачем он мне?

— Мой дар принесёт тебе славу, успех, богатство и долгие годы жизни.

— А счастье? Счастье принесёт?

— Не могут слава, успех и богатство дать счастья, — призналось небо, слегка розовея от смущения. — Никто, даже самые могущественные силы не в состоянии наделить счастьем. Его способна сотворить только душа человека.

— Тогда зачем мне такой роскошный дар? — опечалилась Мария. — Я не смогу правильно распорядиться ни успехом, ни богатством. Да и за славой не гонюсь. Узнают люди, и найдётся много завистников, хитников, всю жизнь испортят. Что мне делать теперь с твоим подарком?

— А ты подари звезду самому достойному на твой взгляд человеку, измени его жизнь к лучшему и, может, тогда обретёшь счастье, — эхом ответило небо. Утро постепенно вступало в свои права. Разговор завершился. Девушке ничего не оставалось делать, как развернуться к дому, идти назад по тающей под ногами призрачной дорожке. Звезда горела ярко, но руки не ощущали жара, а ноги — усталости. И спать не хотелось. После расшитых серебром небесных покровов собственная лачуга показалась Марии нестерпимо жалкой и такой убогой, что хоть волком вой. Села она к столу, до полудня просидела, думая, кому следует звезду подарить. Кто из знакомых самый достойный. Не только самых, но и просто достойных не обнаружила. Тогда она заколотила окна, повесила на дверь большой замок, подхватила узелок с вещами, завёрнутую в тряпицу звезду, и пошла искать того, кто больше других заслужил славу, богатство, успех и долгие годы жизни. С тех пор её никогда здесь не видели. Говорят, она до сих пор ходит по свету. Заглядывает в окна, ищет достойного. Некоторые люди уверяют, что видели её собственными глазами. Остальные посмеиваются, дескать, иллюзия, выдача желаемого за действительное, — закончил Пётр Яковлевич.

Недолгое время все молчали, продолжая пребывать под впечатлением странной сказки. Первым очнулся Голованов.

— Заглядывает в окна... Как снежная королева у Андерсена.

— Ага, — согласился Ковалёв. — Только со знаком "плюс".

— Странная басенка, — скептически заметил Володька, проигнорировав уточнение Ковалёва. — Чудак какой-то придумал. Что там звезда даёт? Славу, успех, богатство? Любая из составляющих может осчастливить. Не всех подряд, разумеется. Кому-то для счастья одного богатства вполне хватит, кому-то успеха...

— А кому-то, — перебил Лёва едко, — сразу все составляющие необходимы. Ещё и на власть замахнётся.

— Ты на меня намекаешь? — оскорбился Володька.

— Он абстрактно, — тихо встряла Наташка, стараясь предупредить ссору, которая могла напрочь испортить чудесное ощущение сказки, рассказанной на ночь в чудной обстановке. — Есть ведь на свете жадные люди, которым подай всё и сразу. И побольше, побольше. Вот лично тебе что для счастья нужно?

Голованов сделал солидную паузу и нехотя ответил:

— Не знаю. Не думал пока над этим.

Лжёт, — поняла Соня. Она сегодня как-то очень ясно всё видела, всё понимала. Не абстрактного человека Лёва имел в виду, конкретно Володьку подозревал в жадности до разных благ. Самое неприятное, что правильно подозревал. Было, было в Володьке стремление всё ухватить, подмять под себя, поглядывая на других сверху вниз. И родилось сейчас в душе у Сони сожаление: для чего Володя, — мог же промолчать, — грубо оборвал их общее пребывание в стране неведомой и прекрасной. Вероятно, не у одной Сони родилось, поскольку Ковалёв зашевелился и грустно заметил:

— Вечно ты, Вов...

— Что?

— Умеешь испортить очарование момента.

— Зачем вы напали на человека? — недовольно и резко подала голос Лина. — Не все в этом мире живут сказками. И правильно, кстати. Кто из вас точно знает, в чём его счастье? Жень, ты знаешь? А ты, Лёв? Наташ, Сонь?

Соня лежала с закрытыми глазами, не шевелясь. Ей не хотелось дискутировать. Имелось желание побыть ещё немного если не в прелестной легенде, то, по крайней мере, в той дивной атмосфере, которую навеяло сказание.

— Соня, ау!

— Ой, ребята, — почти шёпотом сообщила Наташка. — А Соня-то, оказывается, спит.

— На то она и Соня, — пошутил Губерман.

— И вам пора спать, — определил молчавший до того Пётр Яковлевич. Забрал со стола кружку с чаем, задул свечу. — Спокойной ночи, молодёжь, — пошёл наверх, в мансарду, тяжело ступая по слегка поскрипывающей лесенке.