Вышивальщица и топор Ларны

Клешни снова сердито щелкнули. Старый выр удобно устроился на палубе — просторно, лежа на брюхе и изогнувшись. Тремя парами рук он чистил рыбу, а отведенными к спине клешнями резал тонкий узор на бревне, приглядывая за всеми работами пятью своими глазами: глубоко сидящими нижними, вынесенными на стеблях главными и наиважнейшим в бою для лишенного шеи выров — спинным... Малек восторженно наблюдал многоделие старика. Помогал по мере надобности. То воды приносил — полить панцирь и вымыть руки. То отгребал негодную рыбу и отходы очистки. То держал и поворачивал бревно, когда требовалось.

— Краску надежно смешал, в цвете ошибки нет? — очередной раз уточнил Шрон.

— Дядька, я ужо не дурнее прочих, — обиделся Малек. — Вон, сам гляди: доску вымазал для пробы.

— Вот оно как... — Глаз на длинном стебле качнулся, изучая образец. — Недурно. Прямо тебе скажу: даже и вовсе хорошо, а чего врать-то, коль дело сладилось. Только ты не серчай, погодя я еще спрошу. Занятие мое наиважнейшее, оно беспокойства требует и усердия. Шутка ли: знак рода вырезаю, на корме буду водружать. Краски же наши от глубин еще не меняли цвета. Три тона в узоре. Три, так у всякого выра, в любом роду. Запомнил?

— Не дурнее прочих, — отмахнулся Малек, придирчиво рассматривая плошку с растертыми и смешанными с маслом красителями. — Наш герб всех иных краше. Наш герб включает наилучшие цвета. Чернь донную, обозначающую основательность. По низу она идет, ромбами вверх пробивается, крепит на себе узор. Затем золото красное, наилучшее: оно суть знание и даже мудрость, глубинами не всякому выру дарованная. Золото вверху лучится, тонкими штрихами наносимое с должным почтением к славе рода ар-Бахта. Третий же тон у нас просто безупречный, он бурый с серостью и прозеленью, неоднородный, словно течение в нем играет. Являет он собою кровь выра, коя есть основа чести его и боевой доблести.

Сказано было нараспев, значительно и серьезно. Гребцы на веслах — и те вняли без насмешки. Пожилой рыбак улыбнулся в усы и похвалил едва слышно, отвлеченный разговором от готовки обеда. Мол — растет Малек, старшим не перечит и гонору дурного не выказывает. Шрон и вовсе: прекратил чистить рыбу, сплел множественные пальцы с восторженным шелестом. Умилился.

— Ох-хо, не всякий век в бассейне столь умное дитя вылупляется. Не родной, рук всего две, а приходится допускать наличие родства. Иначе оно и не по чести... Не Борга же мне числить братом, никак не его. — Старик сердито шевельнул бровными отростками. — Гнилец! Кланду Аффару ущербному, небось, первый хвостотер-полировщик. Знаю я их мысли, скудный косяк, весь как есть больной. Кланд властью насыщается, забыв исконный завет — право и честь боя за место вожака похода! Ох-хо, велик счет бед, велик... Зачем тантовых кукол создали? Чтобы мы людей ненавидели! Чтобы отвратить от людей душу всякого молодого выра, покуда она мягка, покуда собственным панцирем убеждений не обросла.

— И чтоб люди вас не понимали ничуть, и тоже ответно ненавидели, — пискнул Малек.

— Верно гребешь, нужную волну избрал, — дрогнул глазами выр. — Стена ненависти имеет две стороны, и обе — ядом лжи гуще густого вымазаны, вонью отчуждения отмечены. Только не ясно: с чего это непотребство началось? Вот то-то мне и не ясно, ничуть не ясно. Затеяли поход на сушу еще настоящие кланды, глубинники, наилучшие бойцы моего народа. А закон гнуснейший удумали и вовсе — сказать страшно такое — подлинные ары... Достойные мудрецы, постарше меня и поумнее. Им золото не застило ума, а только вот — наплели хуже гнильцов.

— Так война была большая, уважаемый ар, — осторожно предположил старый моряк. Принюхался к запаху варева в котле. — Война без розни да разделения — как уха без соли да рыбы. Наши старики говорят шепотом: полвека люди от вас отбиться надеялись. Может, и дольше того.

Выр закончил чистить рыбу и дал Мальку знак к началу уборки палубы. Повернулся к говорливому моряку, поплотнее подобрал хвост. Задумался, шелестя пальцами по вытертому, прозрачному панцирю, пострадавшему от паразитов.

— Дело говоришь, дело. Читал я наши книги о той войне. Север долго стоял. Мы ведь в большие холода — не бойцы, скорость теряем, ко сну клонимся. Тогда и удумали первых тантовых кукол изготовить. Их из пленных делали, из мирных жителей тоже... и гнали на бойню. Тяжко читать, сколь полегло и людей, и выров. Не пойму, за что бились, что делили? Мир велик, не тесно в нем и нам, и вам. На кой выру власть над севером? Ох-хо, тайны старые крепко схоронены. А только без них трудно разобраться в нынешней нашей жизни. В третью силу я не верю. В ту, что Ларна во всяком разговоре и в любой день до восхода еще умудряется врагом обозначить и к казни приговорить. Но есть в прошлом нечто, что нас развело по разные стороны стены. Нечто забытое и опасное. Мыслю я, кроме страха ничто не возводит столь мрачных стен, именуемых законами. Мы, выры, силу имеем и глубинами награждены щедро. Вот только и у вас нашлось могучее оружие, окончательно опасное. Его искореняя, кланды вели войну до полной победы и неоспоримой власти. Потом прикрыли страх забвением. И сами сделались гнилы...

Выр отвернулся от гребцов и занялся изучением бревна, украшенного сложной резьбой, представляющей полный герб рода ар-Бахта. Такой знак несет всякая галера, капитан которой — знатный выр. Без знака на корме нельзя ходом миновать узкие прибрежные каналы и войти в закрытую бухту родового замка. Между тем, Шрон, посовещавшись с братом и Ларной, намеревался поступить именно так: уверенно войти в широкое устье реки. Назваться страже. Он — старший в роду и следует домой, развернув ради такого важного дела первую же попавшуюся в море галеру из числа своих, ходящих под знаком рода. Идея казалась безупречной. Спорить с решением выра не осмелился бы ни один капитан из людей. Всякий выходит в море, купив или построив галеру. Числит себя её хозяином. Но от берега может оттолкнуться и омочить весла в море, лишь принеся клятву верности знатному роду выров. Получив от хранителя бассейна пергамент с перечислением допустимых грузов, портов захода и путей следования. Приложив к сургучу запястье, ожогом обозначив согласие отдавать две десятины с дохода на нужды бассейна и сверх того — исполнять волю любого выра из рода хозяев...

— Дядька Шрон, — в голосе Малька образовалась ласковость, перенятая у Ларны, умеющего убеждать самых упрямых. — Я соберу тебе печеночки, и даже на солнце выдержу, чтоб она припахивала... ну, как для вас вкуснее.

— Чего хочешь-то, сразу говори, — серый стариковский ворс возле рта пошел лукавой волной.

— Краску самолично положить на герб.

— Хоть на волос ошибешься — рыбам скормлю, — строго предупредил выр.

Зыркнул глазами: верит ли хоть кто в его зверские намерения?

На веслах усердно гребли, склонив головы или отвернувшись к борту. Прятали усмешки... В злобность старого выра никто не верил. Другое дело — Шром. Его опасались, сознавая непростой нрав прирожденного бойца. Еще уловили жутковатую особенность: порой младший из братьев словно с ума сходит. Едва сдерживается, на пустом месте затевает ссоры и резко ныряет за борт — в полную силу поплавать, согнать жар внезапной злобы... Возвращается хмурый и даже виноватый. Отмалчивается, без аппетита ест. Просит Малька сесть рядом и с ним общается, с ним одним.

Вот и теперь, на десятый день общего плаванья, начатого через неделю после шторма, Шром пребывает вне галеры. С ночи буркнул: надо счистить ракушечник и иные наслоения с днища. Нырнул и более не показывался над водой. Только слышно, как скребут его клешни по днищу. Споро, зло и непрерывно. Усталости ищут в работе. От чего за той усталостью прячется боевой выр — о том и спросить невозможно. Даже Мальку не ответит...

Ларна выбрался из трюма, где сладко дремал с утра. Оглядел свою команду, жестом снял пожилого моряка с лавки и взялся за греблю. Малек немедленно подбежал, сунулся осмотреть спину капитана. Швы на самой крупной и глубокой ране свежие, дважды подновлять приходилось: а ну от работы опять разойдутся?

— Нет, я живучий, на мне зарастает, как на выре, — рассмеялся капитан. — Гляди, уже корка подсохла, как я ощущаю. Шром не выныривал?

— Нет, — жалобно вздохнул Малек.

— Так не сиди с кислым видом. — Хитро прищурился капитан. — Ныряй сам. Он так яростно скребет, что я переживаю за доски. Уговори упрямца сменить занятие.

— Рыбу девать некуда, — со вздохом перечислил Малек. — Рулевое весло выправлено по всей лопасти, киль проверен, ракушечник мы вместе изучали. Чем еще занять?

— Учись нырять, — посоветовал капитан. — Этого он не упустит. Или спроси про тактику боя. Или уточни, как надо идти в хранилище книг. Тебя учить каверзы затевать — только портить. Давай живо за борт, пока он доски насквозь не проскоблил. Как похмельный, ей-ей! Никогда такого поведения у выров не наблюдал.

— Возраст у него трудный, самый что ни есть тягостный для живущего вне глубин, — прогудел старик Шрон. — Дело говорит капитан. Ныряй, Малек. И напомни ему: до устья реки уже совсем ничего осталось идти. Прятаться пора. Там наверняка дозор из низших родов, ну и два-три прихвостня Борговых в норах у дна. Негоже показывать им Шрома. Хотя как мы в малюсенький трюм запихнем и его, и этого выродера... ох-хо, я и думать о том не желаю.

Шром, о котором так много говорили на палубе, явился сам, в сиянии радуги обильных брызг. Вырвался по своему обыкновению из воды высоко, шумно. В точном и красивом прыжке рухнул на палубу, спружинил. Повел усом, обозначая далеко не худшее настроение. Гордо дернул вторым усом, отросшим за время путешествия на ничтожную длину двух ногтей Малька.

— Закончил я чистку, да. Всю как есть закончил. Старая галера, пора её подновлять. Вот это я твердо усвоил. Доски слабые, да. Малек, ты по дядьке скучал?

— Еще как!

— Плавать уже нельзя нам, досадно, но так. Давай красить герб. Быстро-быстро, да. Потом пойду прятаться, как последний мягкохвостый трус. Ну, не беда. Потерплю. Клешни я наточил славно. Родной замок с боем брать — дело для выра новое, интересное. Мне оно по душе, да. Кисти приготовил? Вот и молодец. Я буду кромку вести, а ты нутро узора заполняй. Готов?

— Не дурнее...

— Не дурнее, это уж точно. Да. — Нежность в голосе Шрома прямо-таки булькала. — Такой удачный Малек... даром, что без панциря, зато гибок умом и ловок телом.

Похваливая названого племянника, Шром принес бревно, установил. Верным образом расположил плошки с краской. Основу для черни он сам добыл, со дна поднял. На золото истер монету, смешав со стружкой металла рыбий клей. А вот бурую сложную краску собирал по своему разумению Малек, и её готовой Шром видел впервые. Похвалил. Быстро нанес контуры на герб и стал наблюдать, как мальчик сопит, открыв рот, то и дело прикусывая язык от усердия. Заполняет цветом контуры. Словно это и правда — его семья и его герб...

Берег тянулся по правому борту рябью штрихов у самого горизонта. Постепенно отдельные пятна и точки сливались в островки зелени, дымку прорывали клыки скал. Берег приближался, устье реки обещало открыться во всей красе еще до сумерек. Назначенный по общему согласию поваром старый рыбак снял с огня котел с варевом, засуетился, устраивая обед. Ели по очереди, как это обозначил капитан — "отдыхали, высушивая за один присест по две пары весел".

Завершив обед, повар занялся переработкой новой кучи рыбы, выпотрошенной и подготовленной старым Шроном. Выры, хоть на засолку и смотрели косо, но в дела и привычки людей не вмешивались. Не до того: оба напрягали зрение, стараясь рассмотреть стены родового замка. Как все крепости выров, он высился на сплошном камне острова у слияния пресных и соленых вод. Огражден был сложным течением, острыми камнями, прочными скалами с подводными зарешеченными гротами тайных ходов. А еще цепями, перегораживающими судоходные коридоры, ведущие к внутреннему малому порту. Имелись и стены с бойницами, и неусыпная охрана из числа людей, отведавших яда тантовой иглы, Дополняли и возглавляли дозор выры-стражи.

Шром повел хвостом и нехотя отвернулся от берега. Молча ушел в трюм, долго возился, устраиваясь у стены и стараясь оставить место для Ларны. На корме уже закрепили знак, Шрон занял подобающее место — хвостом по ходу корабля, в угрожающей позе, соответствующей уровню недоверия выров к людям. Пожилой моряк переоделся в запасной наряд прежнего капитана, найденный в трюме. Привесил к поясу, в золотом чехле, пергамент с договором и длинный нож. Тоскливо глянул на Шрона.

— А ну как не будет у них доверия ко мне?

— Молчи поболее, все прочее я устрою, — успокоил старый выр. — Пусть они попробуют не поверить мне, мелюзга безродная... А вот и они. Ну, помоги нам глубинный свет.

— Я думал, там темно, — едва слышно прошипел неугомонный Малек, обнимая свой барабан и выстукивая должный ритм.

— Там для нас ничуть не темно, — так же тихо отозвался Шрон. — Там наш настоящий дом...

Скоро вся команда отследила на воде две тени движения, порой отмечаемые белой пеной при касании панциря с поверхностью. Выры охранения замка двигались слаженно, уступом: один впереди, второй на полкорпуса отставая, правее.

Передовой неловко полез на борт, пользуясь заранее приготовленной веревкой с узлами. После великолепия Шрома смотреть на этого его соплеменника было ничуть не интересно. В сранении проигрывает неизмеримо: мелок, слаб панцирем и медлителен. Весь рост в длину — сажень и полтора локтя. Клешни не длиннее ножа капитана. Зато презрения к людишкам заготовлено с избытком. Сразу же выр занял подобающую позу, из всех сил вытягиваясь вверх и добавляя себе роста. После нормального движения братьев ар-Бахта по палубе это уродливое балансирование на хвосте выглядело нелепо. Гребец на задней лавке зашелся судорожным кашлем. Соседи от души врезали по его спине, призывая к порядку. Не до смеха. Все висит на волоске. Жизнь решается... или смерть.

Оставшийся в воде выр проплыл вокруг галеры и зашипел на своем языке, чуждом людям. Очевидно, герб его впечатлил.

— Достойный Шрон ар-Бахта, какая честь, — мокропанцирный гость припал к доскам палубы и поник усами. — Но... но вы не сообщили о своем визите.

Шрон мгновенно подался вперед движением старого бойца — и хлестнул клешнями по головогруди прибывшего, отмечая её двумя длинными трещинами.

— Я? Не сообщил? Тебе, гниль береговая? — голос загудел на низких тонах и булькнул возмущением. — Не сообщил о намерении попасть домой? Может быть, на корме нет герба?

— Не извольте гневаться, достойный ар, — страж замка уже лежал на палубе, пластаясь и пряча усы под брюхом. Из свежих трещин тонкой струйкой пузырилась бурая кровь, пятная палубу. — Но таков приказ вашего славного брата, я обязан, это строгий приказ.

— Вон с палубы моего корабля, — приказал Шрон. — Ты должен знать, я никому в этих водах не обязан... И ты пока что жив только по причине моего уважения к брату твоему, ару Дарге. Не вынуждай забыть прошлое и лишить тебя клешней за поведение, граничащее с мятежом против моего рода.