Семейная сага (роман-коллаж) часть 2

И так повторилось еще два раза. Я не находил себе места от нахлынувшего на меня восторга! Мне хотелось, чтобы эта игра продолжалась бы вечно. Но вскоре кто-то принес волейбольный мяч, и началась игра в кружок.

Елена Степановна. 1944, 20 сентября

Опять я в глубоком расстройстве... Опять Катерина начала свои "игры" с Павлом. Опять я их застала во время того, как они занимались любовью. Я ничего не видела, но когда открыла входную дверь, то вдруг услышала, что Катя крикнула: "Мама! Сюда не входи!" и прикрыла дверь в нашу с Сережей и Ксеней спальню. Я поняла, что что-то неладно, прошла в большую комнату.

Я села за стол, стоящий посреди комнаты, но никак не находила себе места. Через некоторое время из маленькой комнаты быстро выскочил Павел и вышел из квартиры. Спустя буквально минуту, за ним вышла немного смущенная, как мне показалось, и раскрасневшаяся Катерина. Она вошла в большую комнату, где я сидела и спросила меня: "Ну, что?"

Я, конечно, опять выложила ей всё, что я о ней думаю. Она молчала, опустив глаза, а потом промолвила: "Мама, я всё знаю... Я всё понимаю..."

Я стала говорить, что все это не просто грязно, а подло: Миша в командировке, значит, его и обманывать не грех?! А если бы Сережа застал их в такой ситуации?

Катерина молчала, как воды в рот набрала... Да и что скажешь?

Я не знаю, что мне с Катериной делать... Как я переживаю за Мишу!..

Михаил. 1944, 22 сентября

Что-то стало мне казаться, что у Павла с Катериной не совсем нормальные отношения: не такие, как у брата с сестрой. Да и смущается Павел как-то, когда я его что-нибудь про Катерину спрашиваю, да и сам с ней старается при мне с ней не разговаривать.

Да и с Катериной продолжается что-то неладное. Она и никогда-то особенно пылкой со мной не была, а теперь и вовсе. Отношения наши начали ломаться давно, пожалуй, еще до Сережкиного рождения. Потом после родов она год, если не больше, ссылалась на недомогания. Но дело даже не в постели. Что-то треснуло в наших взаимоотношениях, и трещина эта все шире и все глубже...

Но я и подумать не могу, что все это из-за Павла. Может, спросить ее все же, что происходит? А что сказать? Начнешь говорить с ней, скажет, что я с ума сошел. И правильно скажет: разве это мыслимое дело — подозревать собственного брата и ее?

Впрочем, у Кати и раньше были "взбрыки", еще до нашей женитьбы: то всё хорошо, а то вдруг она от меня устает и бросается в сторону. Может, это сущность женской натуры? Кто знает, как другие-то живут? Ведь "на миру" у всех всё прекрасно, никто сор из избы не выносит. А как на самом деле? И ведь ни с кем на эту тему не поговоришь, не посоветуешься.

Жаль, Валерия Савицкого рядом нет. Сели бы, выпили, поговорили. Он единственный, кому я бы мог открыть свои сомнения. И он единственный, кто бы правильно меня понял.

Мы современны — это верно.

От всех мы прячем, словно скверну,

Порывы страстные души.

Мы современны — это скверно!

Как было б хорошо, наверно,

Жить дикарем в лесной глуши,

Быть искренним, любить безмерно,

И быть себе хотя бы верным,

И чувств друг к другу не глушить...

Сережа. 1945, 5 мая

Сегодня по Ленинградскому шоссе гнали колонны пленных немцев. Окна нашей школы выходят как раз на шоссе. Мы открыли их и смотрели, а потом учительница отпустила нас с урока, и мы побежали на улицу. Шли фрицы хоть и строем, но кто в лес, кто по дрова: не в ногу, одеты кое— как. Не то, что наши! Красноармейцы с винтовками шли по бокам длиннющих шеренг, ведя этих извергов, которые жгли наши города и села и убивали советских людей.

Мы с ребятами страшно возмущались, когда старые женщины подбегали к шеренгам "фрицев" и совали им, кто кусок хлеба, кто вареную картофелину... Как можно кормит врагов?! Тем более, в достаточно голодное время, когда и сами-то досыта только изредка наедались.

Я пришел домой и рассказал обо всем своей бабушке. Рассказал и про то, как мы с ребятами прямо кипели от гнева. Моя бабушка сказала мне:

— Сереженька, это трудно объяснить, но попробую... Нельзя жить, будучи ожесточенным. Нужно уметь прощать. Иначе ты перестанешь быть человеком.

— А они нас разве прощали? А разве они наших не убивали?

— Мне их по-своему жалко: ведь это же солдаты, их не спрашивают, когда посылают на фронт. Страшны не солдаты, страшны те, кто ими управляет и заставляет преступать человеческие законы.

— А те солдаты, которые убивали женщин, стариков и детей?

— Не все убивали. Поверь мне: не всякий человекможет убить беззащитного... Конечно, среди тех, кого гнали по улицам, были и такие, которые заслуживают самых суровых наказаний. Но разве ты смог бы уничтожить всех этих пленных, зная, что среди них есть пятьдесят хороших добрых людей, которые не заслуживают суровой кары?

— Ну, если пятьдесят, то не стал бы...

— А если их было бы на пять меньше?

— Нет, наверное, и если было бы сорок пять, то не стал бы...

— Ну, а тридцать? А двадцать? А десять? Вот так ты и дойдешь до того, что нельзя, чтобы хотя бы один невиновный погиб незаслуженно. А кого казнить, кого миловать — это военный суд решит.

— Ну, ладно не надо их убивать, но зачем эти женщины давали им хлеб, отрывая этот кусок от себя и от своей семьи?

— Представь себе, что ты бы попал к врагу в плен. И там чья-то мать оказалась к тебе милосердна. Может, она представила, что такое же могло произойти и с ее сыном. Разве ты не был бы ей благодарен за это? Разве у тебя не наступило бы раскаяние, если ты что-то делал не так? А потом во все времена считалось, что к врагу, сдавшемуся нужно проявлять милосердие...

Я не со всем был согласен, что говорила мне моя бабушка, но в чем-то она глубоко права: надо учиться быть добрым.

Михаил. 1945, 10 мая

Вчера по радио объявили об окончании войны. Ликованию нет предела, на улицах незнакомые люди поздравляют друг друга, обнимаются. Был грандиозный салют, а вечером народное гулянье допоздна. Даже Сережка весь вечер проболтался по улицам. Рассказывал, что они были с приятелями на Красной Площади. Народу там было, сказал он, как на стадионе во время матча "Спартак" — "Динамо". Это я

представляю!

Павел был вчера при всем параде: гимнастерка с желтой лычкой на рукаве, на груди медаль, а не обычная планка. Я ему в чем-то завидую. Как я ни рвался на фронт, меня не пустили: ни разу не смог пройти медкомиссию. У меня еще случаются головокружения безо всякой причины, и часто побаливает голова. Последнее-то скрыть легко, а вот пройти по прямой с закрытыми глазами или достать до кончика носа — это для меня все еще проблема. Говорят, что последствия контузии все еще дают себя знать и даже сказали, что "не удивляйтесь, если у вас начнутся головные боли". Куда уж мне удивляться! Они меня уже давно мучают, да я никому не говорю.

Я понимаю, что я не годен к службе в действующей. Но все равно на медкомиссии два года назад я со зла выпалил им:

"А знаете, это лучшая форма избежать призыва: рваться в бой, а на комиссии умышленно не смочь пройти с закрытыми глазами по прямой! Смотрите в оба, умный человек об этом догадается!" На это мне председатель комиссии молча постучал пальцем по моей истории болезни...

Но я все время переживаю, что мне так и не удалось выполнить свой долг перед моими родными, перед моей страной, перед памятью моего отца...

Вечная память!

Тем, кто головы сложил на поле брани...

Тем, кто замучен в звериных застенках...

Тем, кто погиб от каторжного труда...

Тем, чьи души растаяли дымом по небу...

Вечная память вам...

И низкий поклон от нас,

ныне живущих...

Низкий поклон

И от тех, кто родится потом

От нас, ныне живущих...

Вечная память! И низкий поклон...

Сережа. 1945, 1 июня

Меня послали в пионерский лагерь под Москву. Я в лагере первый раз, и мне нравится. Все очень интересно, у меня много новых друзей. Мы играем в футбол, ходим купаться на речку. У нас отличные пионервожатые.

Но сегодня со мной произошел случай, который заставил меня глубоко задуматься над вопросом: кто я? Об этом случае я никому никогда не расскажу, потому что мне за него будет стыдно всю жизнь. Может, только бабушке. Она у меня мудрая, и успокоит и посоветует, как жить дальше. Для себя я решил, что с этого дня я зверей — и домашних, и диких — обижать не буду, буду делать им только добро. А дело вот в чем.

Около нашей лагерной столовой постоянно вертелась беспородная собака с отвисшими едва ли не до земли сосцами. Она была голодна вечно — отбросов было мало, все съедала сама кухонная обслуга. А ей, бедной собаке, еще кутят надо кормить...

Мы обычно выносили малюсенькие объедочки и давали ей. Принимала она пищу от нас со страшным самоуничижением: сгибалась кренделем, прижимала уши и хвост и ходила кругами. За это собаку ту мы прозвали "Подхалимом". Когда мы бросали ей еду, она обычно резко хватала ее еще на лету, как чайка, и неслась прочь.

Однажды во время одного такого кормления "Подхалима" кому-то захотелось несчастную собаку догнать и почему-то излупить прутьями. Все мы заранее запаслись прутьями, и как только собака схватила брошенный ей кусок и метнулась в сторону, мы гурьбой бросились за ней. Собака неслась в сторону леса, мы за ней. Бегал я быстрее всех, поэтому вскоре мы уже только вдвоем с "Подхалимом" неслись по лесной тропинке.

Собака была настолько истощена, что мне удалось ее настичь. Я бежал за ней и на ходу начал лупить ее прутом в каком-то безумном исступлении...

Собака остановилась, замерла, прижалась к земле, а потом перевернулась кверху брюхом... Я увидел глаза беззащитной собаки, в которых была мольба о милосердии. Я застыл, как вкопанный. Меня охватила какая-то паника, раскаяние, в общем, что-то ужасное. Потом я бросился на землю и истерически зарыдал. Мне было мучительно стыдно, больно, тошно...

И вдруг я почувствовал, как теплый ласковый язычок лижет мою соленую от слез щеку. Собака при этом поскуливала, как бы жалея меня. Я ее обнял, и мы еще долго плакали вместе. И она продолжала слизывать мои слезы...

Я вспомнил те бабушкины слова, которые она говорила мне про пленных немцев. Я начал понимать, как сильна сила прощения. Даже собака, по отношению к которой я был так жесток, простила меня! Я постепенно успокоился, обнимая собаку. Она ласкалась ко мне, и я гладил ее, гладил, обещая больше никогда не делать ей больно. Я с ней разговаривал, как с человеком, и мне казалось, что она всё-всё понимает...

Павел. 1945, 17 июля

Вот уже неделю мы на Кавказе, в Чимитаквадже, или как тут все называют, — в "Чимитке". Мы — это группа моих друзей, слушателей Военно-воздушной академии, в которой я учусь: Витя Захаров, Олег Орлов, Петька Сартаков да Револьт Трахтенберг. С нами поехала и Катя с Сережей: уговорила Михаила, что так им с Сережей в компании будет веселее.

Все ребята от нее без ума — она веселая, всех заводит, бегает, как мальчишка, в море ныряет с высокого выступающего над водой камня. Это она еще в Заволжске научилась: у нас там крутые берега с глубокой водой под ними.

В общении со всеми она очень смела — то во время танцев обнимет партнера, то голову ему на плечо положит, а то и поцелует в щечку, по окончании танца. Но танцует, правда, только с нами, со своими. Танцы здесь каждый вечер. Ну, а что еще и делать? Не книжки же читать!

Живем мы весело, все пятеро в одной комнате, спим на привычных солдатских кроватях. Виктор — признанный лидер,

он хороводит. Парень он с сильным характером, командует всеми, кроме меня — этому мешает мое фронтовое прошлое. Но я не прочь, когда мною командуют — привык уже... Олег — человек очень образованный, из интеллигентной семьи, говорит по-немецки, играет на пианино танго и фокстроты. Петька он и есть Петрушка, всех вечно веселит, хотя порой и глуповато.

Револьт, которого мы зовем "Рёва", добрый парень, но над ним все потешаются. Однажды ему под одеяло запустили полоза, так он, бедняга, вскочил, как ошпаренный, и вопил в истерике: думал, что это настоящая змея к нему в кровать заползла. А однажды ему вместо компота поставили стакан, в котором была намешана горчица, а сверху для вида положили сухофруктики из настоящего компота. Вот была потеха! Но он отходчивый, потом быстро всех простил. Ну, да при его комплекции поневоле станешь отходчивым — его, как говорится, соплей перешибить можно!

В академии он, потому что у него отец был какой-то герой Гражданской, да и сына назвал в честь революции и Ленина. Правда, Виктор как-то пошутил: "А у тебя буква "Т" в имени, не в честь ли Троцкого?" Револьт аж вспыхнул весь, надулся и выбежал из комнаты. Тут Петр рассказал историю про своего друга, которого родители вообще назвали "по-иностранному" — "Мэлсор", что означало в сокращении Маркс-Энгельс-Ленин-Сталина-Октябрьская-революция".