Золотой Конвой

Азанчеев осмыслил услышанное. Отряд был конным, летучим. Сейчас красные начнут стягиваться к коноводам. Хаос лесного боя их мало интересовал, значит у них была цель поважнее — конвой. Не случайная засада... Поручик дал пяток коню, и решительно направил его примерно на голос. Он не отпустит мерзавцев. Им не удастся просто повернуться и уйти. Где-то впереди мелькнула спина, другая. Однако, не успел конь сделать и десятка шагов, как дерево рядом с поручиком глухо вздохнуло, поймав пулю. Азанчеев дернул повод, меняя направление — главное, не стоять — и завертел головой, выискивая стрелков. Размытым силуэтом слева меж веток шел всадник, который явно не спешил на сбор, а взялся за самого Азанчеева. Бегут — рубай, бьют — убегай— пробормотал себе под нос Азанчеев старую кавалерийскую мудрость, и развернул коня. Ударил еще один выстрел, осыпая снег и хвою.

Показывать врагу спину, Азанчеев, все же не собирался. В поле еще можно было дать коню волю, и отстреливаться назад. Но здесь, конь мог заехать не туда, а тебе тем временем вставят пулю в спину. Поэтому Азанчеев повел коня вкруговую, 'волчьим охватом', забирая влево, чтобы сподручнее было стрелять одесную. Заодно он пока отводил себя от района, где по его представлению сейчас стягивался основной состав красных. Уместно было попробовать свести все к кавалерийской дуэли. Сниму этого голубчика, и... поглядим.

Противник принял игру. Тоже пошел в круг. Мелькал в просветах еловых лап размытый силуэт, и вдруг, на открытом месте поручик увидел врага отчетливо. Конь — изумительный золотисто-гнедой 'гунтер' с черными чулками, совершенный во всем, от роговых башмаков копыт, до холки. И всадник на нем, — в офицерском полушубке, сидевший с грацией природного кавалериста. На пути всадника лежал ветровал, и конь с седоком взяли барьер будто девушка платком махнула, — с изящной красотой, безо всякого видимого усилия. Азанчеев искренне восхитился выучкой и красотой этой пары, и поймав в следующий просвет всадника на мушку, нажал на спуск.

Промах. Противник продолжал двигаться дальше. У поручика мелькнула мысль, что когда он убьёт всадника, хорошо бы взять его коня как заводного. Его собственный 'монгол', доставшийся от Жемчужина, — ростом несколько выше чем 'конь Пржевальского', и к тому же косолапый в бабках, особых восторгов у Азанчеева не вызывал. Хлопнул выстрел, — свистнуло где-то рядом. И то верно, не дели шкуру неубитого...

Всадники кружили вокруг друг-друга, медленно сближаясь по спирали. Выстрелил противник. Выстрелили Азанчеев. Раз, другой. Промах. Близко! Промах. Вот! Опять мимо!.. Стрельба с бегущего коня тяжела. Сейчас все решала выучка, хладнокровие, чутье, и главный над всем — его величество случай. Вот момент — Азанчеев поддернул руку, и поймав полушубок спустил курок. Предчувствие уже говорило — попал! И правда, — попал. Только почему-то рухнул не всадник, а бездушной массой, — как шел так и пал — гунтер, вонзившись на ходу головой в сугроб. Всадник же, — отъявленный гимнаст! — успел выдернуть носки сапог из стремян, и взлетев над конем как над гимнастическим снарядом, приземлился на ноги. Впрочем, дальше инерция снесла его с ног, и он покатился кубарем через голову, теряя папаху и еще что-то. В душе Азанчеева мелькнуло острое мимолетное сожаление, за красавца-коня.

Поручик пришпорил своего лохмата, стремясь скорее подскочить к павшему противнику на расстояние точного выстрела, пока тот не очухался от удара. Но снизу грянул выстрел, и сам Азанчеев почувствовал, как тяжело вздрогнул его конь, и прерывисто заржав вдруг ломким шагом пошел боком. Азанчеев попробовал сдержать поводом, но почувствовал, как конь запнулся и начал валиться на бок. Он сдернул ноги из стремян, и попытался соскочить — поздно — конь увлек его за собой и придавил ногу, хорошо еще не в бедре, а низко по голени. Снег обжег. 'Два за день — слишком...' — пронеслась отрывистая мысль. Поручик вдохнул, возвращая в грудь выбитый ударом о землю воздух, машинально хлопнул по папахе, поправляя на место. И рывком подтянул к руке револьвер, улететь которому далеко не дал предохранительный шнур. Он приподнялся на локте, и глянул через тело коня. Враг, на ходу стряхивая с лица снег бежал к нему, выставив вперед руку с револьвером. Конь Азанчеева пал на правый бок, и ему никак не удавалось толком привстать, чтобы выстрелить, потому что для этого нужно было подпереться как раз на правую руку. Как-то исхитрившись, и привстав напряжением мышц тела, он все-таки пальнул, — без меткости, только чтоб осадить натиск, и выиграть себе мгновенье. Противник и правда замешкался, и чуть пригнувшись стрельнул в ответ. Пуля шлепнула в коня, и тот вздрогнул безмолвно, уже отходя. Поручик меж тем, смог таки выпростать ногу, и приподнялся, используя тело коня как бруствер.

Враг был уже совсем рядом, прикрывался стволом дерева, недостаточно впрочем, толстого, чтобы укрыть весь силуэт. Поручик холодно прицелился, и выжал спуск. Сухо щелкнуло, — боек ударил по пустой гильзе — вышли патроны. Нажал еще раз, — и щелкнуло еще. Девять патронов 'испанского нагана', это было на два больше, чем в обычном, офицерском. Пару раз это выручало, но сегодня, кончились и они... Поручик лапнул себя по плечу, выискивая ремень карабина, — но ремня не было, — разомкнулся за ветвь при падении?.. А враг, услышав щелчки, — он был скор не решение, и не робкого десятка, — мигом выскочил из-за дерева, и подскочив так, чтоб ему не мешало лошадиное тулово уставил ствол в Азанчеева. Поручик глянул в уставленное на него дуло. Но вдруг, вместо выстрела раздался тот же самый сухой щелчок.

Человек перед Азанчеевым, коротко глянул на свой револьвер. Он был красив, круглолицый, с силой во взгляде, наверно нравился женщинам... Без потерянной папахи уши его покраснели от мороза. Ситуация будто бы потеряла запал. Как греческая трагедия, в которой отыграли решающую сцену. Азанчеев шумно выдохнул, прошелся правой рукой по борту полушубка.

— Оба, значит, до железки, — без явной неприязни сказал человек, спокойно засунул свой наган в кобуру, а затем плавным движением вытянул из ножен саблю. — Значит, придется по старинке. Вставайте поручик, лежачего бить не буду.

Азанчеев присмотрелся. С поправкой на местность и тяжелую одежду, противник стоял практически в классической стойке. Это была не казачья размашистая удаль, а европейская школа фехтования. И оружие, — не клыч, не шашка, годные только рубать, а кавалерийская офицерская сабля образца 27го года. С клинком несильного изгиба, и довольно развитой гардой, которая позволяла колоть, оберегая руку от встречи. Такая же сабля была у самого поручика. Ну-ну...

Азанчеев поднялся, утер лицо рукавом, вытащил свою саблю, и перейдя коня встал перед противником.

— В каком полку служили? — Спросил он.

— Семнадцатый гусарский; 'красные фуражки', — лаконично ответил противник.

— Пятый гусарский; 'бессмертные', — отрекомендовался Азанчеев, и невесело усмехнулся. Ну здравствуй, собрат... А училище?

— Александровское.

— И я, Александровское... — Перед внутренним взглядом поручика мелькнул вид родных стен. Корпус роты, огромный колонный зал, в котором идеальными рядами стоят заправленные койки, с приставленными к оножью табуретами... Свисающие с потолка лампы на длинных шнурах... Уютная библиотека, с низким сводчатым потолком. Бесконечный классный коридор, с высоченными дверями. Гимнастический зал в летнем лагере. Молебны на плацу. Сцены из счастливой юности. Сцены из другой жизни...

— Какого году выпуск? — Спросил Азанчеев, и тут же прервал себя, — хотя... не надо. — Стоявший напротив был младше, на год, может два. И Азанчеев не хотел знать. Потому что не хотел вдруг вспомнить это лицо другим, юным, — мальчишкой из прошлой жизни. Вместо этого он тихо спросил.

— Как ж ты?.. С этими?

— Нет, брат-гусар, — упрямо мотнул головой человек напротив — Это ты как? С этими?

— Что мелешь?! — Вскипел Азанчеев. — На мне погоны русского офицера! А ты что? Все предал!

— Зато солдаты от вас к нам бегут, — в английской форме. — Рявкнул круглолицый. — Привели в старину иноземцев. На тебе погоны русские, — а при мне честь! Русского офицера!

— Ты!.. Про честь!.. — Азначеев до крови закусил губу. — К черту! В позицию!

— И правда. А то уши мерзнут.

Но сабельный бой не терпит горячей головы, поэтому Азанчеев выдохнул ярость, и подступая уже, холодно пообещал:

— Убью тебя. Встречу кого из 17го полка, — расскажу, что смысл с их мундира пятно.

— Не говори гоп... — Ответил противник.

Азанчеев ударил первым.

Сабельный бой стремителен и скоротечен. Редко, когда сходка длится больше двух трех ударов. Правда сейчас, противников тяжелила зимняя одежда. Меньше маневра ногам, все решит кисть. Азанчеев встретил твердую руку. Выпускник Александровского должен был быть хорош, — на меньшее нельзя рассчитывать. Сам Азанчев знал себе цену, — сильно выше середняка. Сильно выше. Сейчас перед ним обнаружился соразмерный противник. Клинки перекликнулись звоном голоменей, — раз, два, три! — Соперники развалились на шаг в сторону.

— Может последний холодный бой? — ухмыляясь спросил красный. — Сабля умирает. Жалко.

— Божий суд. — Вымолвил поручик. — Кто победит, тот и прав.

Снова сошлись, раз-два-три-четыре!..

Грохнул выстрел, и в дерево рядом с головой Азанчеева вонзилась пуля. Оба противника замерли, машинально разорвали дистанцию, и посмотрели на звук. В нескольких десятках метрах тяжело дыша стоял солдат с красной лентой на папахе, и тяжело дыша передергивал затвор.

— Ах ты бес, дыхалку потерял... — буркнул солдат, загоняя новый патрон. — Держись краском! Щас я его!...

— Отставить Латкин! — Гаркнул стоявший перед Азанчеевым, не выпуская его из вида. — Ты почему здесь? Был сигнал сбора!

— Малость, поотстал, товарищ Резнов, — выдохнул солдат. — Так чего, мне?..

— Догоняй наших, Латкин. Я здесь... приберу. Ты меня знаешь.

— Известное дело, — кивнул солдат. — Разрешите?

— Бегом!

Латкин кинул, и развернувшись закосолапил к дороге.

'Даже честь не отдал, — подумал Азанчеев. — Банда, одно слово... А ведь не уйдет этот Латкин. Сядет где-то рядом. И даже если я выиграю... Одна надежда — мазила. Но уж этого я всяко с собой заберу'.

— Готов? — Хрипло спросил Азанчеев.

— Жду вас, поручик.

Дзынг-дзынг! Раз-два!..

Раз-два-три четыре!..

Клинок под грудиной сперва обжег чужим холодом, а потом растекся вспышкой непереносимой убийственной боли. Азанчеев выронил саблю. Змея в груди шевельнулась, и полотно клинка вышло из него, но лучше не стало. Азанчеев попятился, столкнулся спиной со стволом, и обламывая старые сучья, осел в снег. Все вокруг как-то перевернулось, будто он смотрел не своими глазами, слушал не своими ушами. Левая рука царапала по груди, пытаясь найти рану, остановить убегающую жизнь.

— Туше, — хмуро произнес краском Резнов, — и отсалютовал саблей. Перед глазами Азанчеева на миг снова встало училище, фехтовальный зал... Другое время, другая жизнь, когда после поединка, все уходили на своих ногах.

— Ку де метр... — выдохнул Азанчеев. — Ловко, краском...

— У вас было немного шансов, поручик, — пояснил Резнов, — я чемпион выпуска.

— Ну, тогда... вот тебе... приз...

Рука Азанчеева скользнула в правый карман тулупа, и нашарив там, вышла наружу с маленьким жилеточным 'браунингом'. Рука Азанчеева почти не дрожала. Краском побледнел, лицо его вытянулось.

Азанчеев махнул рукой, и пистолетик кувырком улетел в снег.

— Бери... Мне, теперь... вроде, ни к чему...

— Почему сразу не стрелял? — подойдя, тихо спросил краском.

— А ты почему... своему солдату... стрелять... не дал? — В Свою очередь спросил Азанчеев.

— Неловко было. Вроде как, у нас поединок.

— А я... сперва не успел... вынуть... А потом как ты с саблей встал, тоже... неловко... На свое мастерство... понадеялся...

Резнов помолчал.

— Подарок, возьми... — Выдохнул Азанчеев, мотнув головой на пистолет. — Не оставляй... Не хочу, замерзать... А самоубийство... грех.

— Хорошо, — кивнул Резнов. — Папаху твою возьму. А то моя, черт знает куда закатилась.

— Кокарду только... оставь... Моего полка...

Краском Резнов кивнул, подошел, вытер со своей сабли кровь, о штаны Азанчеева. Выудил из сугроба жилеточный пистолетик. Разобрался, как он снимается с предохранителя, сунул в карман. Затем снял с Азанчеева папаху, и немного повозившись, скрутил с неё 'адамову голову. Знак он вложил Азанчееву в руку. Азанчеев не чувствовал холода непокрытой головой, и почти не чувствовал знак в руке. Он судорожно сцепил бесчувственную кисть, чтоб не потерять святыню. Резнов достал крохотный пистолет, щелкнул предохранителем.

— Готов? — Спросил Резнов.

Азанчеев кивнул. Все темнело, Резнов плыл и растворялся. Перед глазами Азанчеева встал полковой сбор. Не те, — набитые в чуждую им форму 'скороспелы', жалкие подделки под оригинал. А кадровый состав, почти весь оставшийся на полях Великой Войны. Все были живы. Светило солнце, сияла парадная одежда, и оружие. Ветер развивал стяг. Полковой хор тянул: 'кто не знал, не слыхал, про гусар бессмертных?..'. Громыхнул вдалеке невесть откуда гром. Ветер взметнул полковое знамя, и оно бережно укрыло Азанчеева.

Будто мать-птица крылом.

* * *

Лежали цепью. После того как головной дозор упредил стрельбой, и не вернулся Гиммер распорядился свернуть в лес. Лошади трудно шли, пробираясь по снегу и старому ветровалу. Когда начало темнеть, конвою дали пройти вперед, и начали обустраивать ночевку, оставив позади заставу, Гиммер, Гущин, и Эфрон, Медлявский, Гарткевич, и взвод солдат-поводырей, легли в лесу. Если противник пошел по следу конвоя, он должен был выйти сюда. Темнело, лежать без движения было стыло, опытные солдаты растирались, ерзая в снегу. Погони не было.

— Черт бы драл эти шакельтоновские сапоги, — бурчал Гущин, осатанело покусывая ус. — Стынут ноги.

— Я вам говорил, что валенки лучше, — отвечал Эфрон, поудобнее укладывая на импровизированный снежный бруствер свой пистолет-карабин. — Все вас тянет на иностранное.

— Да ведь как хвалили... Говорили, создатель специально сделал их для полярных исследований...

— Это потому что он валенок не знал. Вот и приходилось ему вилкой суп хлебать, изобретать квадратное колесо... Не лежите просто так, шевелите пальцами ног. А то обморозите.

— Да я шевелю... Т-сс! — Гущин напрягся, глядя в расплывчатый сумрак. — Кто там? Видите?

— Да. — Эфрон приложился к своему 'Маузеру', — Кто-то идет... Вы видите? Сколько их?

— Определенно я видел не менее двух. — Прошептал Гущин. — А вы?

— Не знаю. Все плывет в этом мареве... Может, наши?

Оба напряженно вглядывались в мелькающий между деревьев расплывчатый сумрак.

— Мне кажется... красная лента на папахе. — Пробормотал Гущин.

— Значит, догнали собаки. — Эфрон повел стволом пистолет-карабина. — Чертовы сумерки, я совсем теряю мушку... Ну, лови большевичок!

Выстрел разорвал тишину, человек вперед упал как срезанный.