Рок-тайм или Патлатая трагедия

— Поехали! — сказал Леха. И мы отправились колесить по городу. Я ни о чем не спрашивал, — куда едем, зачем. Я задал этот вопрос лишь через час, когда мы оказались вблизи платформы Гражданская, подразумевая — к нему или ко мне.

— У тебя деньги есть? — спросил Леха.

— Рублей пять.

— И у меня трояк. Давай свою пятерку!

Я покорно отдал и Леха исчез в гастрономе. Оттуда он появился минут через десять с тремя бутылками семьдесят второго портвейна и банкой кильки.

— Повезло! — сообщил Леха. — По два пятьдесят из-под полы.

— Ну и пойло! — недовольно поморщился я.

— Я нажраться хочу! — объяснил Леха. — Так надо, Мироныч.

— И где ты будешь проводить портвейнотерапию? — поинтересовался я.

— Есть одно место, — туманно ответил Леха.

И он отвел меня в подвал дома на Коккинаки. Дверь в подвал открыл давно нечесаный парень в рваных джинсах и грязной ковбойке. Леха представил нас друг другу, но поскольку его имя начисто выветрилось из моей памяти, я буду называть его по профессии — Скульптор.

Мы вошли, и я огляделся. Помещение было просторным, но довольно захламленным, впрочем, для подвала — в самый раз! Недалеко от входа в ряд расположились три запыленных, в ржавых потеках унитаза — следы бывшего туалета. У дальней стены были свалены в кучу транспаранты и прочая наглядная агитация. На верхнем транспаранте, наполовину прикрытом доской с членами Политбюро, виднелся лозунг: "Спасибо родной партии за наше счастливое детство!"

— Это что за гадюшник? — брезгливо осведомился я.

— Это не гадюшник, а моя студия! — обиделся Скульптор, возмущенно тряся патлами. Он еще хотел чего-то сказать, но Леха примирительно хлопнул его по плечу:

— Да не обижайся ты на него! Что он может понимать в проблемах людей искусства — технарь поганый. Ты давай лучше стаканы и чем жестянку открыть.

Скульптор исчез в каком-то закутке. Я сгреб Леху за шиворот:

— Значит, я — "технарь поганый"? А ты тогда кто — богема вшивая?

— Смотри, — и этот обиделся! — удивился Леха. — Да отпусти ты воротник, я потом извинюсь, когда в настроении буду. Лады?

Я плюнул и отпустил Леху. Тем временем Скульптор принес три мутных стакана и ржавый консервный нож: наверное, он их нашел при расчистке подвала от мусора. Леха выставил портвейн и начал срывать ножом пластмассовую пробку. Я с подозрением осмотрел поставленный мне стакан. Так и есть, — залапан донельзя, на дне остались следы какой-то жидкости с прилипшей к ней дохлой мухой. Я порадовался своей предусмотрительности и потихоньку достал из сумки стакан, прихваченный мною из автомата с газированной водой.

Леха плеснул каждому по полстакана портвейна.

— За что будем пить? — осведомился Скульптор.

Леха уставился на лозунг у стены и процедил:

— За наше счастливое детство!

Мы выпили и Леха немедленно налил по новой.

— А теперь — за нашу проклятую юность!

Скульптор недоуменно взглянул на меня и спросил:

— Чего это с ним?

— Переживает! — пояснил я. — Наш одноклассник вернулся из Афгана без ног.

Скульптор помялся, не зная, что сказать: Леха тем временем налил еще и залпом выпил.

— Ну, ничего, сделают протезы — и плясать даже будет, как Маресьев! — сказал, наконец, Скульптор.

— Не будет, — мрачно ответил Леха, наливая себе еще. — Слишком высокая ампутация!

— Ну и что! — не согласился Скульптор. — Я вот помню, — в книге читал...

— У тебя книга есть?! — издевательски изумился Леха. Он стремительно пьянел.

Скульптор с досадой махнул рукой и замолчал. Леха снова поднял стакан и сказал:

— Давайте — за Серегу Багрова! Он там, в Афгане... а мы тут... эх!

И Леха снова до дна махнул стакан.

— Да ладно тебе, — сказал я, — и мы бы там были, если бы послали.

— Однако ты здесь — на брони отсиживаешься! — с пьяной запальчивостью кинул Леха.

— Эх, дал бы я тебе по роже, — с чувством сказал я, — да пьяного дурака бить — только кулаки отобьешь! Я после института обязательно в армию пойду, а ты так и будешь здесь бормотуху по подвалам жрать, да чужих баб трахать!

— Я заявление писал военкому, чтобы меня в Афган послали! — крикнул Леха, сжимая кулаки. — Меня кагэбэшники в Афган не пускают!

— Да тебя даже в стройбат не берут, — ты и на стройке в тылу чего-нибудь отмочишь! — махнул рукой я. — Тебе лопату доверить нельзя: потому, что от тебя — один шум, да поза. Ишь — в Афган его! Да ты автомат не знаешь, с какой стороны держать! В "Орленке" Серега лучше всех из автомата стрелял, — его и послали в Афган. А ты от "Орленка" закосил, а теперь КГБ, видишь ли, виноват, что тебе не дают тропой Че Гевары идти! Да ты гранату в свой собственный окоп бросишь! Так что молчи — патриот хренов!

Леха полез было в драку, но Скульптор быстро разнял нас.

— Ну-ка, закончили, мужики! Заводят друг друга, а для чего — непонятно!

Леха успокоился — во хмелю он всегда был склонен к самокопанию. Вот и сейчас он, уставившись на портреты членов Политбюро, грустно сказал:

— А если честно — ты прав, Мироныч! Стрелять я толком не умею. Впрочем, если надо — научусь! А вот — надо ли? И, вообще, зачем все это? Зачем наших парней посылают умирать? Во время Отечественной войны — понятно. Тогда враг топтал нашу землю, защищать свой дом — святое дело! А Афган — что нам там нужно?

— Кто не может воевать на чужой земле — тот и свою отстоять не сумеет. Этому нас история учит! — возразил я. — Суворов не побил французов в Европе, так они в Москву пришли. Не остановили немцев в Испании в тридцать шестом — опять то же самое. И сейчас нас в Афгане на прочность пробуют, а не справимся там, — будем воевать здесь, в Союзе — сначала в Таджикистане, а потом в Казахстане, а дальше уж и представить страшно!

— Ну ты и загнул! — рассмеялся Скульптор. Впрочем, в восемьдесят втором такое предположение всем казалось полным бредом.

— Может быт, ты и прав, — вдруг согласился со мной Леха, — но пусть нам тогда это объяснят! Что же они с нами в кошки-мышки играют? Мы же знаем, что наших ребят там убивают — почему от нас это скрывают? Почему про какой-то интернациональный долг рассказывают, если у нас там свои интересы? Почему фильмы про героев этой войны не снимают, а показывают чушь собачью вроде "В зоне особого внимания"? Почему пионеров не организуют для помощи семьям погибших на этой войне, — вспомни тимуровцев! Ни одна сволочь нам правды сказать не хочет, — за что воюем и с кем!

Леха замолчал.

— Ладно! — сказал я. — Высказался — и хватит! За что сейчас пить будем?

— За наше счастливое детство! — провозгласил Леха и осушил стакан.

— За это уже пили! — напомнил Скульптор, но Леха не обратил внимания. Он встал и, бормоча: "за наше счастливое детство спасибо" направился к стенду с Политбюро. По дороге он прихватил лежавший на верстаке топорик и, приговаривая: "за наше счастливое детство спасибо партии родной" начал рубить стенд. Мы со Скульптором отобрали у него топор и осторожно отнесли на диван.

— Пусть проспится! — сказал я. — Придется у тебя оставить, ничего?

— Да, конечно! — согласился Скульптор и предложил, показывая на портвейн:

— Допьем?

— А-а, давай! — махнул я рукой. — Не пропадать же добру!

Мы выпили еще по полстакана и я спросил его, давясь килькой:

— А чем, вообще, ты тут занимаешься?

— Работаю! — ответил Скульптор. — Я тут классный заказец отхватил, — делаю быка для одного колхоза.

— Ага, все живые передохли, так они для комиссии решили статую в стойло поставить! — рассмеялся я.

— Да нет! — не поддержал шутки Скульптор. — В ознаменование трудовых свершений и к пятидесятилетию основания колхоза правление постановило: установить памятник быку-производителю Пахому возле сельсовета. У меня с ними договор, аванс получил, в творческую командировку съездил, — в общем, все как положено.

— А куда командировка — на Багамы, что ли? — подначил я непризнанного Вучетича.

— Да нет, какие Багамы — я же не акулу для Багамского рыбхоза лепить собираюсь! Туда, в колхоз. Я там все лето жил, — а они платили мне, как в командировке. Ну и места там, скажу тебе! А рыбалка! Вот такую щуку поймал, — аж мох у нее на голове, чес слово!

"Да, наша так называемая творческая интеллигенция всегда умела неплохо пожить за счет народа!" — подумал я и спросил:

— Так ты чего, быка там с натуры лепил, что ли?

— Да нет же! — начал объяснять Скульптор. — Пахом уже помер давно, поэтому я делаю эскизы, чтобы создать собирательный образ. Вот, смотри!

И он принялся раскладывать передо мной фотографии быков в разных ракурсах.

— Этот вот — Василий. Добродушный такой! Я его из рук кормил. А этот вот — Боря. Ох и крутой! С ним ухо востро держи. А вот, интересно! Посмотри, — в соседнем колхозе снял, — Иннокентий. Он сниматься не хотел, в первый раз меня на дерево загнал — вот даже как! А потом привык и я его снял, — а он даже вроде как позировал! Видишь?

Я зевнул и бесцеремонно прервал его увлеченный рассказ:

— И чего, так всю жизнь и будешь лепить собирательные образы быков?

Скульптор внимательно посмотрел на меня и усмехнулся:

— А кормить ты меня будешь? Я этим на жизнь зарабатываю!

— А как же Искусство, — которое с большой буквы? — продолжал я подначивать его. — Или Искусство теперь только в Третьяковке осталось?

Скульптор решительно поднялся.

— Пошли! — велел он мне.

— Куда?

— На Искусство посмотришь. Убедишься заодно, что оно не только в Третьяковке или Эрмитаже осталось. Давай, вставай!

Скульптор провел меня в какой-то темный уголок, долго возился с замком и, наконец, распахнул дверь.

Это была маленькая каморка без окон. Под потолком висела яркая лампа в металлическом тарельчатом плафоне, под ней — верстак с чем-то большим, накрытым тряпкой. И все.

— Смотри! Никому не показываю, а тебе почему-то решил показать, — наверное за то, что правду сказал насчет всей этой бычьей лабуды. Смотри!

И Скульптор сдернул тряпку с верстака.

Это было отлитое из металла скульптурное изображе-ние самолета Як-3 (не знаю, как насчет искусства, но уж в этом-то я разбираюсь). Самолет врезался носом в землю, из-под крыльев тянулись шлейфы дыма и выбивались языки пламени. Я никогда не думал, что простым куском свинца можно так передать дым, пламя и даже ощущение, что че-рез мгновение рванет боезапас с остатками топлива в ба-ках, и самолет исчезнет во вспышке взрыва!

Я обошел скульптуру и увидел, что из-под самолета взмывает в небо крест с распятым на нем Христом. Хри-стос был спокоен и сосредоточен — таким же спокойным и сосредоточенным, наверное, был и летчик, направивший свой самолет в последний таран.

— А почему — Христос? — спросил я.

— Летчик отдал свою жизнь, спасая наши жизни, а Христос погиб на кресте, спасая наши души, — просто и серьезно объяснил Скульптор.

— Ты веришь в Бога? — удивился я. Тогда это вызывало у меня удивление: и не мудрено — ведь нас с детства окружала атмосфера воинствующего атеизма, под которым зачастую скрывалось элементарное бескультурье.

— Конечно! — удивился, в свою очередь, Скульптор. — Только с Богом можно понять, что есть Добро и что есть Зло!

— Очень часто добро для одних — это зло для других! — возразил я.

— Ты говоришь о бытовом восприятии добра и зла! — не согласился Скульптор.

— Так ведь и правда — у каждого своя!

— Верно! Правда у каждого своя, — удобная и выгодная, а вот Истина — одна! — снисходительно объяснил Скульптор.

— Истина непознаваема! — безапелляционно заявил я.

— Разумом — конечно! — согласился Скульптор. — Истина познается только Верой. Так же, как Добро и Зло.

Я решил познать Добро и Зло,

Чтоб отличить Добро от Зла.

Сто тысяч лет прошло с тех пор —

Я не заметил — как! — процитировал со смехом я, исказив популярную песню "Воскресенья".

— Добро — там, где Бог, а не там, где медовые реки и кисельные берега! — сказал Скульптор. — Только так — и не иначе!

Я ничего не ответил, — тогда он показался мне смешным и наивным. Теперь смешным кажусь я, — тогдашний.

— Ну, мне пора. Удачи тебе, Скульптор!

Мы пожали друг другу руки и я ушел, оставляя Скульптора наедине с его шедевром и повседневной лепней, а также с храпящим на диване Лехой.

Жизнь снова пошла обычным чередом. Леха с головой погрузился в музыкальные дела. Он с какими-то ребятами при поддержке пробивного парня организовал группу и даже начал давать концерты в подвалах и периферийных ДК. Андерграунд набирал обороты.

Название группе дал Леха. По аналогии с Uriah Heep он решил назвать группу "Давид Копперфилд", но потом зачем-то перевел фамилию диккенсовского героя на русский язык и получилось очаровательно-психоделическое "Медное поле", вызывающее ностальгические ассоциации со "Свинцовым дирижаблем".

Аналогия с "хипами" не случайна — Леха был страстным поклонником Uriah Heep. Не просто поклонником, а настоящим ценителем! Спроси какого-нибудь рок-н-ролльного лоха о лучшем диске "хипов" — и он назовет "Salisbury" или "Demons And Wizards"; критик уверенно заявит — это "Magician's Birthday" и лишь настоящий ценитель скажет без малейшей тени сомнений, — конечно же "Wonder World"!

Я такой же страстный поклонник Led Zeppelin и могу констатировать: любой, слышавший краем уха о "цеппелинах", начнет хвалить на все лады "Лестницу в небо", хотя, может быть, и не слышал остальных песен с "Zeppelin 4"; какой-нибудь критикастый рок-зубр вроде Артема Троицкого небрежно заметит об эстетичности и эпохальности "Houses Of the Holy"; но "цеппелиновский" фан совершенно искренне разорвется между "Zeppelin 1" и "Zeppelin 2"!

Минуту! Что это я на "цеппелинов" переключился? Я ведь хотел рассказать о "Медном поле"! Конечно, это далеко не "цеппелины" или "хипы", но "меднопольский" вокалист все-таки мой друг — в отличие, скажем, от обожаемого мной Роберта Планта. Итак, к делу!

Однажды Леха притащил мне пачку билетов на концерт своего детища. Дома меня в тот момент не было и он передал их через соседку. К билетам Леха приложил подробный план, — как добраться до Богом забытого областного очага культуры, который "Медное поле" решило осчастливить своим концертом.

Как только я уразумел, что ради такого счастья придется покинуть пределы Кольцевой дороги, желание присутствовать на бенефисе друга несколько поостыло. "Гостеприимство" областных жителей к москвичам носило весьма своеобразный характер, — в памяти еще были свежи воспоминания друзей о легендарном концерте группы "Машина Времени" в Дедовске. Сам я не присутствовал на данном мероприятии, но по рассказам очевидцев дело было так.