Рыцари Белой мечты -4. Вихри враждебные

"Итак, началась вербовка" — с удовлетворением заметил Дмитрий. Цель всего этого спектакля наконец-то прояснилась. Оставалось только узнать, что же такого ценного они нашли в простом инженере? Или...не только в одном инженере? Пытаются ли наладить отношения с другими приезжими? Ведь это же надо проверить! Идея настолько захватила Дмитрия, что ему уже не требовалось играть волнение: нужно было всего лишь не скрывать своих чувств.

— Да. С годами все труднее и труднее говорить о том, что думаешь, — подыграл Бобрев.

В общем-то, душой он ничуть не покривили. С его службой озвучивать свои мысли — значит проиграть. Даже с женой ему приходилось скрывать очень, очень многое. Так что в этом плане "отпуск" ничуть не сказался на профессиональных навыках Бобрева.

— Да...Прежде...Эх...Прежде было иначе, — вздохнул "Усач". — За прошлое! За старые добрые времена!

Чокнулись. Дмитрий не стал прикладываться к пиву, а сразу принялся за мясо. Что ж, если туда что-то и подсыпали, то на вкус блюд это ничуть не повлияло.

"Перед смертью хоть поем" — подумал Бобрев. Собственно, он всегда в подобном духе относился к приему пищи в присутствии потенциальных врагов. Или вовсе — врагов реальных.

— Стоило открыть передовицу, скажем, "Слово"... Или "Речь"... — как бы между делом произнес Дмитрий. — Какой пир мысли! Какой полет фраз! Что уж говорить, когда над ними трудился сам Павел Николаевич... А впрочем, те времена уже давно прошли, и им никогда не вернуться.

Новые знакомые переглянулись. В их глазах так и сверкали — ярче лампы накаливания — торжествующие огоньки. Бобрев угадал. Значит, это сторонники партии народной свободы. Кадеты. Эх, жалко он не видел события того самого февраля, последнее торжественное заседание Думы, которая распустила саму себя под гром аплодисментов...Они ведь считали, что уже победили, что незачем уже этот парламент, пора заняться дележкой хлебных мест. Не получилось. Бывший регент не позволил.

— Все в наших руках. У китайцев, я читал, есть поговорку: дорогу в тысячу верст осилит идущий. С маленького шага начинается победа... Об этом мне сказал сам Канторович. Он рекомендовал Вас как целиком порядочного человека, который не оставил его в самую трудную годину. Эти слова дорогого стоят, — "Усач" поднял опустевший пивной стакан. — За великое прошлое и великое будущее!

Снова чокнулись. Бобрев отпил и принялся внимательно смотреть на немой обмен взглядами этих сторонников "великой свободы". Долго еще ждать, когда они перейдут к вербовке? Интересно ведь! Он уже поспорил с самим собой, что...

— Дмитрий Петрович, голубчик, а Вы бы хотели помочь...— "Усач покатал слова на языке, мешая их чешским пивом. — Мыслящим людям в России бороться за свои интересы? Согласитесь, разве нам нужна страна, в которой все решается по воле одного-единственного человека? Где та площадка, с которой профессора, земские деятели, писатели бичевали пороки существующего строя? Где те наполненные гордостью за свою страну речи? Где те вопросы к министрам, мучившие весь русский народ? Где борьба за права окраин?

— Где контроль за обещаниями о свободе этим окраинам? — внезапно вмешался "Лысач". Глаза его расширились до невозможности, как у получившего по голове чугунной сковородой. — Мой народ изнывает, желая свободы, которой он достоин. И где? Где исполнение всех этих мечтаний? Неужели они вновь останутся пустыми? Но мы все достойны свободы! Все! Великой свободы, мы ведь больше ничего не просим!

Бобреву стоило огромных трудов не поперхнуться едой. От друзей по Службе он наслушался рассказов о польских легионерах, которых австрийцы сперва вооружили, а потом все вплоть до перочинных ножей. Собственно, регент — уже бывший регент — точно так же поступил с Царством Польским. Польский вопрос решался очень долго и нервно... Найдут ли выход из него к концу жизни Бобрева?..

Однако же польские патриоты успели наточить ножи (достали из запасов новые, взамен отобранных австрийцами) на всех: и на Центральные державы, и на Антанту. Они проклинали союзное командование, бросившее их и обманувшее их чаяния. Это прощать не стоило. И однажды! Да-да! Однажды орел будет гордо реять над Варшавой! И над городами от Вильны до Одессы. Последнего поляки не любили говорить вслух, но чаяния эти их были прекрасно известны.

— Простите моего друга, он излишне эмоционален. Обстановка, знаете ли, располагает. Да и при людях, заслуживающих доверия, он не сдерживается, — "Усач" решил отвлечь внимание Дмитрия.

Бобрев улыбнулся — совершенно искренне, только вот вербовщики вряд ли бы поняли смысл этой улыбки.

— Я Вас прекрасно понимаю. Очень часто мне приходилось видеть, как поляки...тяготятся самодержавными порядками, — ага, а еще обладают правом винокурения, в отличие от всей остальной империи. И вообще...

И во дни польского восстания жители Малороссии, особенно на Волыни, сами оружие в руки взяли, что прогнать косиньеров... Да, было дело. Угнетаемый народ панов.

— Что я могу, простой инженер, вдалеке от России? — Бобрев надеялся, что его слова не прозвучат слишком наигранно. — К сожалению...

— Отнюдь, Дмитрий Петрович, отнюдь. Вы могли бы рассказывать...о том, что видите вокруг. Работа Ваша это позволяет. Разговоры...Все, о чем говорят наши единомышленники. А они, уверен, работают в представительстве, как и по всей России. Задавленные, он несломленные.

Дмитрий не читал трудов Станиславского, а потому не сумел бы подобрать слова для выражения впечатления от этой фразы. Признаться, немецкие шпионы в годы Великой войны были более убедительны. И даже спокойно рассказывали о великом Рейхе и кайзере. Ну, насколько это возможно для германского офицера.

— Только лишь делиться слухами? Но разве это каким-то образом поможет делу борьбы за свободу?

"Мда, сам-то не лучше" — подумал Бобрев.

— Даже это — уже очень много. Вы не поверите, на что способен один-единственный человек на нужном месте. Если каждый из нас будет бороться, то солнце свободы вновь воссияет над Россией.

Такая речь вполне подошла бы поколению шестидесятых или восьмидесятых, ушедшему в народ. Люди, пережившие Великую войну, уже не так охотно шли умирать за громкие слова: многие из таких уже нашли свое последнее пристанище в галицийской земле и на анатолийском плоскогорье...

— Что ж. Чем смогу — помогу. Надеюсь, дело наше однажды закончится победой мыслящих людей, — кивнул Бобрев.

Они говорили еще достаточно долго, в основном— о ситуации в мире и стране. "Лысач" и "Усач" в основном задавали вопросы, причем "пан поляк" был скуп на слова, тогда как прожженный русский либерал заливался соловьем. Дмитрий даже словил себя на мысли о том, что "Усач" очень выгодно смотрелся бы на допросе. Да, точно, если выдастся возможность, его следует брать и раскалывать. "Раскалывать" — это тоже от людей, часто общавшихся с Великим князем. Наконец, они распрощались. Новые знакомые откланялись, пообещав связаться при первой же возможности с Бобревым. Тогда же они и должны были раскрыть подробности, что же от него требуется.

Дмитрий еще некоторое время сидел за столиком, обдумывая произошедшее. Народ начинал потихоньку расходиться. Наконец, поднялся и он. Поравнялся с "надеждой науки", так, повернулся к нему спиной.

— Успешно? — спросил как можно тише ученик Ламанского.

Бобрев кивнул и направился к выходу. Со стороны вряд ли бы кто-то заметил этот обмен сообщениями. Разве что опытные работники разведки. Но откуда им взяться в пивной в одном из отдаленных районов Праги? Ну что здесь делать, скажем, русскому разведчику?.. Или еще какому-нибудь?

Обычная дешевая ресторация. В которой началась одна из самых интересных "игр" послевоенного десятилетия...

Глава 5

Бобрев встал ни свет, ни заря. За время отпуска — ну ладно, ладно, отставки — он так и не развил привычки долгого сна, в отличие от жены. Та вечно жаловалась, что Дмитрий будил ее и мешал выспаться. Женщины, что с них взять.

Вот и сейчас сотрудник имперской безопасности взялся за дело с утра пораньше. Сперва — зарядка. По старой, еще унтер-офицерской привычке, как положено. Бег. Приседания. Был бы здесь "мостик" — он бы и по нему прошелся. Вспомнилось первое его занятие: после вечернего дождя перекладина стала неодолимым препятствием. Два шага — и удар, обхватываешь тонкий брус обеими руками, и ползешь, ползешь, ползешь...Кажется, с последнего ряда раздается смешок "нижнего чина", но ты этого не замечаешь. А потом, радостно ощутив землю под ногами, командуешь первому ряду начать занятия. Теперь уже и самим солдатам не до смешков. Конечно, не по чину — даже столь низкому — Бобреву было командовать зарядкой. Но ему хотелось выказать себя отцом солдатам!.. Суворов, Скобелев!..

Прошло всего несколько месяцев, и его взяли в только-только создававшуюся контрразведку. Начальство решило, что как строевой офицер Дмитрий Петрович слабоват, но разум его был ясен, а владение немецким языком позволяло понимать не то что остзейцев, — самих берлинцев. Если, конечно, они не переходили на совсем уж беглый диалект. Но и тут Бобрев был точной копией обычного германца: никто из подданных кайзера не мог разобрать этих трещоток.

А потом — Царство Польское, Юго-Западный край, Гельсингфорс... Анна...

Бобрев перевел дух. Воспоминания вот-вот готовы были хлынуть нескончаемым потоком, но Дмитрий Петрович совладал с собой. Все его мысли перешли на события в Праге. Что же будет? Великий князь только в самых общих чертах поделился своими планами, — при всем уважении, Бобрев оставался всего лишь винтиком огромной имперской машины. Но, говорят, сам глава сибовцев знал едва ли десятую часть всех замыслов "бывшего регента". Пребывая на, казалось бы, заштатной должности, Кирилл оставался правителем страны при юном Алексее. Что же именно "бывший регент" замышлял?..

Стук в дверь сразу же заставил напрячься.

— Ein moment, bitte! — сказал Бобрев и поспешил надеть пиджак, с чудным браунингом в комплекте.

После того покушения предосторожность требовалась не обычная, двойная, а четверная.

Накинув пиджак, Бобрев бочком приблизился к дверному "глазку". На пороге, под самой лампой, переминался с ноги на ногу паренек лет шестнадцати, в одежде размеров, куда обширнее требуемых. В руках он держал конверт синей бумаги, который прежде благородные дамы любили использовать для переписки с подругами и...ну...друзьями. Бобрев готов был поклясться, что конверт пахнет Жики де Герлен, а даму зовут... Ивушка. Именно таким способом Манасевич-Мануйлов предпочитал сообщаться с агентамиЈ что в Париже, что в Праге. "Таков мой стиль!" — гордо ответствовал Ивушка на любые вопросы по этому поводу.

Паренька этого Бобрев прежде не видел, а потому не отнимал руки от браунинга, приоткрывая дверь.

Юноша, чех — судя по акценту — на немецком пояснил, что записка для инженера Бобрева от его поклонницы. Дмитрий ухмыльнулся, на что чех хитро прищурился. Он, видимо, подозревал интрижку, отчего "русский инженер" еще сильнее начал ухмыляться. Сунув мелочь в протянутую руку курьера, Бобрев нетерпеливо (эту эмоцию ему совершенно не пришлось играть) раскрыл конверт, вдыхая те самые духи. Интересно, затраты на этот парфюм Ивушка тоже относил к графе "расходы на дознание", или приписывал к "расходам на представительство" в ежемесячных отчетах в центр?

В письме изящной женской рукой (уж Бобрев, не один месяц женатый, знал в этом толк) выведена была просьба явиться на "тет-а-тет"...Дальше шли какие-то французские словечки, которых, к счастью, Дмитрий не понял, а в конце было указано место. Интересное место, очень интересное. Чего же добивался Ивушка, выбирая его?..

К назначенному времени Дмитрий явился в этот закуток Праги у самого Вышеграда. Окрестные дома хранили на себе печать былого блеска, пропавшего не более года назад. Здесь селились австрийские чиновники, хранившие власть двуединой монархии над землями Святого Вацлава. Но рухнула двуединая монархия — рухнули и чиновники. Кто не уехал в Вену, а остался здесь, теперь с боязнью ходили по городу. Иные поспешили поклясться в верности Вышеграду, но тот отринул их. И у Крамаржа, и у Масарика хватало верных людей, которым требовалось отдать место в благодарность за былые услуги. Вот эти-то, кинувшиеся клясться и отринутые, униженные и оскорбленные, затаили тихую ненависть. Жадно впитывая любую весточку из Германии (Австрия, эта крохотная Австрий, — куда ей было помогать своим бывшим слугам), они ждали и готовились. Только немцы умеют собирать крупицы, "свинцовые" обертки от конфет, тем самым накапливая ресурсы для последнего и решительного боя. "Вдруг ресурсов не хватит?" — с волнением и страхом отвечали они на любые вопросы. И продолжали собирать, ожидая последней битвы за господство над Европой. Именно такими Бобрев застал немцев в свою последнюю мирную поездку по Германии. А сейчас, после поражения, после "украденной победы", как уже перешептывались кое-где в Берлине, требовалось больше, много больше ресурсов.

Бобрев гадал: такими ли были австрийцы, эти "не совсем чистые немцы"? Так же настойчиво собирали бы они силы для последнего похода Вены на непокорных славян?

Позолота сошла с вывески готического стиля. Обнаженный металлический дракон теперь казался ящерицей-переростком. Само здание, кажется, почернело и осунулось, как старик. Дмитрий прошел внутрь. На удивление, здесь было гораздо веселее, чем снаружи, а посетители даже обменивались шутками. Грустными, но все же — шутками.

Бобрев, покрутив головой, выбрал угловой столик, расположенный так, что на него почти не попадал тусклый свет от немногочисленных зажженных электрических светильников. К гостю тут же подошла официантка, выглядевшая серьезнее прусского ефрейтора. Она обратилась к Дмитрию по-чешски, но тот сразу перешел на немецкий, чем заставил растаять сердце ефрейтора в юбке. Официантка — редкая удача — добродушно улыбнулась и приняла заказ. Дмитрий решил много не заказывать сразу, чтобы растянуть свое пребывание: Ивушка указал только время, когда следует прибыть в ресторацию, но не момент своего собственного визита. Обычно это значило, что Манасевич задержится либо же вовсе не знает, когда сможет явиться.

Бобрев ловил на себе взгляды посетителей. Похоже, здесь не любили чужаков. Те из завсегдатаев (а иные, Дмитрий готов был поклясться, сюда не заходили), что были поближе к "простому русскому инженеру", сразу же стали тише говорить. Долетали только обрывки фраз. Не требовалось быть разведчиком, чтобы понять, — говорят о чужаке. Эти люди, создавшие непроницаемый (как им казалось всего минуту назад) для вторжения мир, только что пережили очередную катастрофу. Микроскопическую, но оттого она становилась только болезненнее.

Дмитрий решил занять себя наблюдением за посетителями. На вторую неделю по приезде Бобрев собрал информацию по всем (и чем более злачным, тем лучше для дела) увеселительным заведениям Праги. Ресторация "Ютта", названная так в честь Ютты Тюрингской, подарившей имя предшественнику Карлова моста, собирала под своей крышей австрийцев еще до Великой войны. Вместе с гибелью Австро-Венгрии это заведение утратило прежний лоск, но сохранило кое-каких завсегдатаев. Здесь предпочитали никогда не говорить о политике (а значит, вообще обо всем, что случилось за последние года два), и казалось, что за дверьми все еще гордая и мятежная, но провинция Цислейтании. Бобрев понимал, что пройдет еще год-другой, и ресторация либо зачахнет окончательно, либо вынуждена будет "впустить" современность. Но сейчас этот островок прошлого казался даже милым. В своем роде. Тем более для говорившего по-немецки Дмитрия, неуютно себя чувствовавшего во все-таки чешской, а не германской стране. И пусть Прага выделялась тем, что добрая половина пражан были Густавами, Фрицами, Магдами и Аннами, незнание чешского приносило известное чувство неудобства. Бобрев не однажды ловил себя на мысли, что славянский язык, пусть и казавшийся в чем-то понятным, для него куда более чужой, чем немецкий. И, верно, этого нельзя уже было поменять никогда.