— А разве это имеет значение, моя королева? — Он глубоко вздохнул. — Ладно уж, сознаюсь: мой предок неплохо повоевал, когда последних фей загнали на край земли! Там он и погиб, но, к счастью, к тому времени уже успел обзавестись внуками.

— Так ты тоже... королевской крови? — предположила я.

— Да нет, что ты! Прапра... а, что толку считать те 'пра'? Словом, предок был обычным воякой, — усмехнулся Рыжий. — Закрыл собой молодого короля Эдриана, так и погиб. Его сын бился рядом, от него потомки и узнали... обо всем. Ну и пообещали, как предок, всегда защищать королевскую кровь, потому как без нее нашему уютному миру может и конец настать. Фей-то выгнали, но поди знай, сколько еще полукровок они оставили? Мы потому и кочуем по свету — никогда не знаешь, где что найдешь... Я вот сказал — тянуло меня сюда необычайно, я и пришел. И, видишь, не промахнулся: нашел таки последнюю королеву!

— Что-то не сходится у тебя, — покачала я головой. — Пускай феи живут веками, но если Рикардо — отпрыск одной из них, то ему, выходит, тоже несколько столетий? Раз последних помогал изгонять аж твой прапрапра...

— Может, и так, — легко согласился он. — Я ведь говорю, он смешанной крови, а такие тоже живут не как люди. Поди знай, кто на самом деле были его родители, какая доля крови фей течет в его жилах! Полукровки частенько оказываются ох как сильны...

— Знаешь, Рыжий, — сказала я после долгой паузы. — Кроме матушкиных, я слышала еще и другие сказки. Там феи-мужчины похищали человеческих женщин, чтобы те давали им потомство: своих было слишком мало. Девицам казалось, будто они живут в королевских чертогах, а на деле это были развалины, и повитухи, приходящие к несчастным, ужасались увиденному, как эта твоя бабка! И если я нужна Рикардо вместо Аделин, отчего бы ему не прислать тебя, чтобы заморочить мне голову и убедить сбежать... куда-нибудь? Я еще в тот раз подумала — ты можешь заговорить зубы безо всякого колдовства! Я уже почти поверила...

Рыжий молчал.

— Железа ты не боишься, рябины тоже — ты не феино отродье, — продолжила я, — но кто знает, что умеют их слуги? Вдруг ты тоже задолжал что-то феям и теперь стремишься отдать долги, а они ради этого наделили тебя даром убеждения? Аделин однажды послушала незнакомца, и ты сам рассказал, к чему это привело. Может, это ты и был тем незнакомцем? — Я помолчала и добавила: — Если я пойду с тобой, я сойду с ума. Я не стану спать ни ночью, как прежде, ни днем. И однажды я зарублю тебя, спящего... просто от страха.

— Знаешь, хозяйка, — ворчливо сказал Рыжий. — Если все заколдованные принцессы таковы, то я, кажется, понимаю, почему на свете не осталось прекрасных принцев! Ладно там колдуны да сторожевые драконы, так ведь спасенная по пути в отцовский замок все мозги через ухо десертной ложечкой выест!

Я не удержалась и фыркнула. Смешок получился нервным.

— Ясно, ты страшишься неизвестности, — сказал он уже серьезно. — Я и сам не знаю, что будет дальше, не привык загадывать слишком надолго вперед. Вот встретимся с теми людьми, о которых я говорил, тогда и будем судить да рядить. Времени у нас не очень-то много. Зимой у фей сил меньше, даже у чистокровных, вот до начала весны и нужно управиться. Иначе...

Рыжий выразительно ткнул своей палкой в огонь, снова взметнув фонтан искр.

— Думаешь, Рикардо еще раз попытается... — я проглотила окончание фразы, но он понял.

— Конечно, попытается. Соберет все силы, лишь бы Аделин снова понесла. Но и ему уже ясно, что она совсем слаба... А тут еще ты погибла! Он будет в ярости, уверен.

— А поверит ли он в это?

— К тому времени, как его гонцы сюда доберутся, пепелище трижды дождем прополощет, снегом укроет и морозцем прихватит, — хмыкнул бродяга. — Поди поищи в мерзлой земле твои косточки!

— Гвардейцы могут поискать, как пожарище остынет.

— Это верно. Но тут еще поди угадай, скажут ли они кому-нибудь что-нибудь или же промолчат... Я ведь тебе говорил об их командире. Помочь он не помог, но вдруг хоть язык узлом завяжет? Тоже ведь не лишне...

— А если останков моих не найдут, — задумчиво произнесла я, — Рикардо не будет уверен, жива я или нет. И искать меня будут всё равно, раз уж с Аделин ничего не выходит.

— Ничего, еще ведь Эмилия имеется, — утешил Рыжий и пояснил, видя мое недоумение: — Рикардо может подождать, пока девочка не подрастет, а там выдаст ее замуж за кого попало, лишь бы сына родила. В ней ведь есть и его кровь, и королевская, так что... А может, и сам позаботится о наследнике.

— Мерзость какая! — передернулась я. — Ты так спокойно говоришь об этом...

— А что зря гоношиться? — пожал он плечами. — Пойми, хозяйка, это феино отродье. Они думают иначе, чем люди. Они никого не любят, кроме себя самих, а если вдруг полюбят, то... избави Создатель человека от их милости пуще, чем от их ненависти! — Рыжий вздохнул. — Сестра твоя, ты сама, Эмилия — вы для Рикардо просто сосуды, из которых он может извлечь ключ, не более того.

— Мне уже хочется прокрасться во дворец, задушить племянницу, прирезать сестру и самой прыгнуть с маяка в море, — пробормотала я. — Чтобы эта тварь уж точно никогда отсюда не выбралась и сдохла здесь рано или поздно...

— Оставь этот план на самый крайний случай, — посоветовал он совершенно серьезно. — Но это уж если никакого другого выхода не останется... А пока подожди. Есть еще шанс добраться до самого Рикардо, и надо его использовать. А теперь ложись и вздремни. Дождь надолго зарядил... А меня не бойся, — Рыжий посмотрел на огонь, отчего в его темных глазах заплясали языки пламени, и добавил негромко: — У меня к феям свои счеты.

— Твой предок?..

— Не только, — коротко ответил он и умолк. Потом сказал: — Спи, хозяйка. Дождь смывает не только следы, но еще и тревоги и печали.

— Я люблю спать под звуки дождя, — невольно улыбнулась я. — Как когда-то в охотничьем шатре, когда капли барабанят по парусине, а внутри сухо, и собаки ложатся в ногах, чтобы греться самим и греть хозяев... И лошади фыркают снаружи, пахнет дымом а...

— А утром пахнет свежо и остро, — негромко подхватил он. — Мокрой травой и сосновой смолой, лесной прелью и остывшим пеплом костра — горьковато так, да? И псиной несет, куда ж без того!

Я снова улыбнулась и попыталась представить, что я не в пещере теперь, а в том самом шатре, на меховой постели, и мои охотничьи псы, подаренные отцом, — их тоже давно не было в живых — свернулись большими мохнатыми клубками по бокам и иногда поскуливают во сне, переживая заново сегодняшнюю охоту... А Тви бродит снаружи (она не признавала привязи, но и без нее не отходила от меня ни на шаг, сторожила лучше иной собаки), позвякивая недоуздком и шумно вздыхая, щиплет сочную траву. А у костра мужчины пьют вино, закусывают добытой за день дичью да рассказывают охотничьи байки, вкусно пахнет жареным мясом и дымом... Меня-то по малолетству сослали спать, служанка давно сопит с присвистом, а у меня не закрываются глаза. И не закроются, пока Саннежи не пройдет за тонкой стеной шатра и не скажет: 'Доброй ночи!'. Его одного Тви подпускала так близко, его да еще моего отца, а прочих мужчин могла и покусать, и угостить копытом...

Я сама не заметила, как уснула, а наутро проснулась от знакомого запаха: пахло дымом костра, конским потом и немного мокрой псиной, а еще хвойным лесом — сквозняк доносил снаружи этот запах, — грибами и глубокой осенью.

Оказалось, я лежу на сложенных попонах, прижавшись к бродяге, а он обнимает меня вовсе не из низменных побуждений, а лишь тепла ради: костер давал не так уж много тепла, а накинутые сверху плащи от промозглого холода не спасали, потому как сами не успели просохнуть и грели из рук вон плохо.

Привстав, я вгляделась в лицо крепко спящего Рыжего: так спят люди, уверенные в том, что они в безопасности. Дыхание его было ровным, он даже едва заметно улыбался чему-то во сне... В полумраке пещеры сложно было разглядеть его получше, а жаль! Я ведь ни разу не видела его на дневном свету, только ночью, или в сумерках, или в отблесках костра.

— Проснулась? — спросил он, открыв глаза, будто и не спал вовсе, и сел, потягиваясь. — Спина болит, чтоб ее... Мало верховой прогулки, так еще эти камни клятые! Будто палками побили, честное слово... Что смеешься?

— Дряхлеешь, видно, — ответила я, роясь во вьюках. — Отец мой тоже говорил, что в юности мог спать на голых камнях и есть, что попало, а как стал постарше, так после ночевки в походном шатре жаловался вот в точности, как ты. И камни-то твердые, и лапник колючий, и одеяла сырые, и дует отовсюду, и холодно...

— Я еще не настолько стар, — фыркнул Рыжий, приглаживая лохмы. — Здесь понизу не дует и довольно-таки сухо. Но камни твердые, это уж точно! Пойду гляну, что там снаружи, да лошадей обихожу. Ты поешь пока, я потом перекушу.

Есть мне вовсе не хотелось, да и наружу выйти требовалось, так что я подождала немного и последовала за Рыжим. Он уже вернулся, судя по покрытой мелкими каплями воды шевелюре, и теперь задавал корм лошадям: заводных он навьючил изрядно, явно с запасом. И то, где теперь разживешься овсом? А на одном подножном корму они долго не протянут, это не Тви, которая умела добывать мороженую траву из-под снежного наста и могла грызть кору за неимением лучшего.

Тван тоже мог, уверена, хоть он и вырос в королевской конюшне. Просто Саннежи, помню, велел мне выгнать полугодовалого жеребенка вместе с матерью подальше в поле и посмотреть, как он справится и чему у нее научится. Всю осень и часть зимы они прожили на дальнем пастбище, близко к лесу, никто их не кормил — я запретила, — но они, считай, и не отощали вовсе...

— О чем задумалась, хозяйка? — спросил Рыжий, когда я принялась гладить Твана по белой проточине на лбу.

— Странно немного, — ответила я, помолчав. — Я столько лет не вспоминала Саннежи, а стоило поговорить с тобой... На что ни взгляну, о чем ни подумаю, так он перед глазами, как живой!

— Ты просто запретила себе думать о нем, — серьезно сказал он. — Так бывает. Когда очень больно, человек, чтобы не сойти с ума, выстраивает у себя внутри крепостную стену и прячет за ней все, что связано с причиняющим боль, и не важно, была ли это смерть близкого человека, какое-то другое несчастье... А когда проходит время, стена начинает разрушаться. То один камень выпадет, то другой, и ты уже можешь понемножку вспоминать о былом, но не выть от горя и не разбивать голову об эту стену. Ведь так? — Рыжий повернулся ко мне. — Ты и о той роковой охоте ничего не помнишь, верно? То есть думаешь, что не помнишь...

'Жанна, стой, я сам!' — будто наяву прозвучал окрик Саннежи, и я вздрогнула.

'Погодите, госпожа, надо проверить...' — проговорил еще кто-то.

'Вот еще! Это моя добыча!' — ответил звонкий девичий голосок... мой собственный.

А потом раздался сдавленный вскрик, рычание, предсметртный взвизг, чьи-то вопли и яростный, полный боли и горя крик моего князя... В нем не было слов — не на кого было призывать кару Создателя, волка уже добили, а я сама была виновата, что сунулась так близко к добыче, не удостоверившись, что зверь действительно мертв...

— Вспомнила? — негромко спросил Рыжий, и я кивнула.

Да, верно, так все и было. Сквозь боль и страх я еще осознавала, что Саннежи несет меня на руках, а сам плачет навзрыд, не в силах ничем мне помочь...

Правильно, это потом я придумала, что он приехал, узнав о случае на охоте, но нет — он тоже там был и всё видел. И, должно быть, корил себя за то, что не успел остановить меня.

Вот уж верно сказал Рыжий — я больно ранила Саннежи, раз за разом, а он всё мне прощал. Только где было глупой девчонке-подростку это понять? А мамы уже не стало, и некому было подсказать мне, как быть...

— Ты прав, — сказала я. — В памяти действительно много таких стен, целый лабиринт. Наверно, эту я выстроила, чтобы забыть о том, как все было на самом деле. Не чувствовать вины перед Саннежи — он меня не уберег, хотя обещал отцу глаз с меня не спускать, и, должно быть, сильно терзался, хотя отец никогда не попрекал его этим... Не вспоминать его горя и слез — никогда прежде не видела, чтобы он хотя бы в лице переменился... Знаешь, страшно видеть, как сильный мужчина плачет, понимая, что помочь не в его силах? Отгородиться от всех и сделать вид, что от испуга лишилась памяти... куда уж проще!

— Ничего, хозяйка, — тихо сказал он и обнял меня за плечи, так что я ткнулась щекой в его потертую куртку. Странно, Тван только ушами прянул да переступил с ноги на ногу, но не напал на дерзкого незнакомца. — Вскрывать старые раны всегда больно. Но нужно, иначе и помереть можно — та гниль, что внутри скопилась, всю кровь отравит, вот тебе и конец придет.

— Как ты думаешь, он меня простил? — шепотом спросила я. — Ты мужчина, тебе легче понять такого же, как ты сам...

— Такого же? Князя, что ли? — хмыкнул Рыжий. — Я не такой, я бродяга.

— Мужчину, болван!

— Ладно тебе, хозяйка, не злись, — он отстранился и посмотрел мне в глаза. — Нет, он тебя не простил.

— Что?..

— Не за что было прощать. Он тебя никогда ни в чем не винил, — сказал Рыжий. — Только себя. Того не сумел сделать, этого, не уберег, не убедил выйти за него, даже остаться с тобой — и того не смог... Помнишь, что он сказал, когда умирал?

— Я думала, он уже бредит, его ведь едва довезли... — у меня снова перехватило горло, но я справилась с собой и прошептала: — Он сказал: 'Солнце уходит за горизонт каждый вечер, ухожу и я. Но оно возвращается поутру. Жаль, я не солнце. Я не вернусь и не увижу тебя больше. Прощай. Прости меня...' Он всегда так много говорил!

— А ты любила его слушать, — утвердительно произнес Рыжий, а я кивнула, как никогда прежде жалея о том, что не могу расплакаться.

Обнять бы сейчас Твана за шею да разрыдаться в голос! Может, мне стало бы легче? Аделин говорила, слезы вымывают горе, как дождь смывает пыль и грязь...

— Ты куда, хозяйка? — окликнул бродяга, но я уже была снаружи.

Дождь почти перестал, но редкие капли все-таки прочертили мокрые дорожки на моих щеках.

'Ни за что тебя не прощу! — подумала я, глядя в небо и не моргая, хотя вода заливалась в глаза и текла по лицу. Слез у меня нет, так пусть дождь будет вместо них! — Нет, не так... Ты не виноват. Ты ушел и оставил меня не по своей воле, правда, Саннежи? Тебя погубила эта тварь, это отродье фей... И я доберусь до него, чего бы мне это ни стоило! Я убью его за тебя, за отца, за сестру, за себя, наконец... Я отомщу и сделаю это с наслаждением! Ты бы понял, Саннежи. Ты бы с радостью поддержал меня, если бы мог, я знаю!'

Тучи на мгновение разошлись, и солнечный луч коснулся моего лица, будто приласкал и утер ненастоящие слезы: так делал мой князь, когда на охоте я, заляпанная грязью выше бровей, отказывалась умыться — хватал в охапку и оттирал мою физиономию, пока я не становилась достаточно чистой, по его мнению. Но это было давно, когда я еще и подростком не считалась...