Гай и Папий, изображая взрослых, деловито играют в кости. Дорилай и Харет, еще дети видом и голосом, по-ребячьи дурачатся, дразнят чаек и болтают всякую чушь.

Митрадат в стороне от приятелей. Он стоит на корме корабля и, кидая за борт кусочки лепешки жадным птицам, летящим за ними от самой Диоскуриады, сам себе бубнит неотвязные строки, что въелись в память, хотя он не силился их затвердить: "Смертен ты, и тебя не минует старость, красота милосердна"...

— Что, слагаешь стихи, Митрадат? — неожиданно раздается за спиной чуть насмешливый голос.

Он вздрагивает. И, помедлив, отвечает очень сухо:

— Нет, Диофант. Просто вспомнил... одну эпиграмму.

— Какую?

— Тебе незачем знать.

— Отчего ты обиделся? — дружелюбно берет его за руку сын Асклепиодора.

Диофант мало чем похож на отца. Разве только рисунком бровей и цветом круглых темнокоричневых глаз. Тот высок, этот более крепок; тот сух — этот кряжист; тот умник и книжник — этот искатель удачи, воин, но не из тех дуболомных рубак, что не могут составить двух слов. Диофант — человек образованный и гораздый на умные речи. И теперь он пытается завязать с Митрадатом приятельские отношения, обращясь с ним как с заблудшим подростком, а не как со своим государем.

— В стихотворстве нет ничего непристойного, — покровительственно продолжает рассуждать Диофант. — Аполлон награждает бессмертием тех, кого избирает в любимцы...

— Да ничьим любимцем я быть не хочу! — прерывает его Митрадат с тихой яростью.

Тот замолкает, поняв, что сказал несуразность. Ведь друзья Митрадата шепнули ему потихоньку о том, что за страсти всю зиму терзали Евпатора. У несчастного мальчика нервы натянуты туже струн на кифаре: притронешься — лопнут.

— Прости. Мне уйти?

— Нет, останься. Я желаю спросить тебя кое о чем.

Интересно, о чем на сей раз? Диофант уже рассказал ему о годах, проведенных им на Боспоре. Он отправился за море, потому что был молод и бредил военными подвигами, а в Понте тогда не нуждались в героях — Митрадат Эвергет в последние годы войн не вел, не считая бескровной прогулки в Каппадокию. На Боспоре же было где показать себя, потому что границы страны постоянно тревожили варвары, и сражения были нешуточными. Диофант воевал и с меотами, и с пиратами-гениохами, и с дандариями, и со вторгшимися савроматами. Из простого гоплита он вскорости вырос в командующего фалангой, а затем вознесся и в начальники конницы. Его знал и ценил государь.

— Расскажи мне о Парисаде, — просит на сей раз Митрадат. — Что он за человек?

— Не тревожься, — заверяет его Диофант. — Прежде, чем вести с царем разговор о тебе, мы твердо удостоверились, что его слово надежно, а дух благороден. Никогда бы твою драгоценную жизнь мы не вверили опекуну порочному, злому, грубому и вероломному. Правда, нет людей без изъяна: Парисад, между нами, зануден и скуповат. Но он честен до мелочности, а мы везем ему много денег. Ты ни в чем не будешь нуждаться.

— Он старый?

— Нет еще. Лет сорок пять. Только выглядит старше, чем есть. Ты увидишь.

— А семья?

— Царица. Все прочие умерли.

— Дети тоже?...

— Детей там и не было. Есть воспитанник, сирота. Знатный скиф чуть постарше тебя. Его имя Савмак.

Митрадат умолкает и смотрит на солнце, светящее мягко сквозь облако, что похоже на белого скакуна с разметавшейся гривой.

"Что-то ждет меня там, на Боспоре?" — смятенно думает он. — "Неужели опять — сумасшедший?"...

Двенадцать дев и девчушек, двенадцать юных царевен, двенадцать нимф, робких и озорных, шаловливо и нежно хихикающих над угрюмо-невежливым отроком. Если бы не они и не хитроумность царицы-матушки Наны — не плыть бы ему сейчас к берегам Киммерии!

Тщась его задержать близ себя, Антипатр ввел его во святая святых — в гинекей. Как завидовали при дворе Митрадату! Он мог себе выбрать любую из дочерей или взять сразу нескольких — тут не в диковину многоженство. Или сделать одну женой, а других наложницами, царь бы это позволил любимцу. Но Митрадат был еще равнодушен к чарам диковатых юниц, хоть порою искал убежища на их половине, куда Антипатр очень редко заглядывал, брезгливо чураясь даже запаха женских платьев. Запах в самом деле был слегка тошнотворно-дурманящим: ароматы курений и кушаний, испарения юной томящейся плоти, пряность пота, чрезмерность сластей, благовония... Младшей из дочерей царя было пять, старшей — двадцать, младенцы соседствовали с невестами, все толпились в одном закутке, вместе ели, пили, резвились...

Надо всеми величаво царила матерь нимф, государыня Нана, дочь кого-то из колхских царьков. Молодая она, вероятно, была баснословно красива, но после многих родов сделалась черезмерно толста, сохранив лишь приятную миловидность лица, глубину черных глаз и грудную неспешную речь.

Митрадат в основном беседовал с нею, потому что хотел разузнать про Колхиду, надеясь, быть может, пробраться туда. Он с царицыных уст даже выучил язык ее племени, потому что она не разумела по-эллински, в арменийском же не оказалось многих надобных слов. Митрадат был дотошен в расспросах и вскорости понял, что соплеменница мрачномудрой Медеи тоже сведуща в чарах и заговорах, а ум ее полон дивных древних преданий. Ее полузакрытые очи, сонливость и медленность казалась ему знаком тайного знания. Он не подозревал, что причина в другом, что она с равнодушием, а супруг ее с безысходной тоской ожидают рождения их, похоже, последнего чада, которому боги назначат быть, конечно же, еще одной дочерью...

Приходя в гинекей, Митрадат снисходительно позволял угощать себя липкими сладостями и садился у ног государыни. И пока говорил с ней, нимфы-девочки то играли его волосами, убирая их лентами, брошками и цветами, то вешали ему на грудь ожерелье, то смешно щекотали спину павлиньими перьями. Он не гнал их, они ему не мешали. Просто не замечал. Если долго лежать на траве, по тебе непременно начнут ползать мураши и букашки — не вскакивать же каждый раз, не сердиться же, раз не кусаются...

"Отчего ты все время дуешься, мальчик?" — спросила однажды царица со своим гортанным выговором. — "Это вовсе не красит тебя. А ведь ты на диво хорош, и предвижу, что многие женщины будут ради тебя забывать всё на свете".

Он возьми и ответь откровенно: "Мудрейшая, не беда, коли то будут женщины. Мрачен я оттого, что меня преследует — царь. Я ему благодарен за кров, но не знаю, куда мне деваться от его домогательств. Убежать не могу, жду посланника, но боюсь, что письмо перехватят. Только подле тебя я вкушаю покой". — "И тебя не манят мои дочери?" — "Нет. Они хороши, но меня манит лишь свобода".

И тогда царица к нему наклонилась и шепнула: "Дитя мое, приободрись, я сумею помочь". — "Ты?! Но как?!... Ты не ходишь из дому, не имеешь ни власти, ни верных сторонников"...

Он и впрямь не верил, что затворница гинекея, влачащая дни вдалеке от ветра и солнца, может выручить царского гостя, превращенного в пленника Антипатровой страсти.

О двенадцать нимф, двенадцать пар острых глаз, ловких ручек, быстрых ног, лукавых головок, пелечущих сладкую ложь язычков, двенадцать бесстрашных сердечек — и мать их царица, мастерица плетения тонких сетей из густого придворного воздуха, госпожа целой связки секретов, владелица тайных ключей от ларцов, калиток, дверей, от ушей и взоров охраны... Какое их, птах беспомощных, ждало потом наказание? За то, что они его переодели в девичий наряд, как Ахилла на Скиросе, провели в своей стайке мимо бдительных стражников, спрятали в храме Анаит Артемиды, куда им дозволено было выйти на праздник — а там в мельтешении толп он сумел ускользнуть, затеряться, бежать за ограду, в ближайшую рощу, где ждали его друзья при конях, и — быстрая скачка на перевал, где встречал беглецов Диофант, подоспевший с отрядом, готовый, если придется, отбить его силой...

Диофант, разумеется, славный воитель и верный ему человек. Но не будь озорниц и волшебниц, не попал бы он на корабль, что плывет сейчас мимо Колхиды.

Надо чем-то занять ум и душу.

— Диофант, — окликает спутника Митрадат. — У тебя, по случайности, не найдется, что почитать?

— О, я забыл сказать, Митрадат, мой отец передал тебе книги, которые, как он помнил, тебе особенно нравились.

Он уходит и возвращается с небольшим сундучком, где лежат драгоценные свитки в чехлах.

— Книги редкие, не потеряй, — наставляет сын Асклепиодора.

— Хоть бы и потерял, — огрызается Митрадат. — Эти свитки — мои.

Диофант кивком соглашается и почтительно отступает. Всё не может свыкнуться с мыслью, что этот юный сорвиголова — его повелитель.

Убедившись, что никто не подглядывает, Митрадат открывает сундук. Что там? Сверху — Гомер в старинном синопейском издании. Вещь приятная, но вряд ли этого нет при дворе Парисада. А внизу... О, трактат царя Аттала о зельях и ядах!... И "Предания о богах и героях". Ну да, Асклепиодор им когда-то читал оттуда про Урана, Крона, Дия, Диониса...

Митрадат берет эту книжицу и наугад разворачивает.

..."От безумного царя Атаманта младенца Диониса спас быстроногий Гермес. Пока царь, потерявший по воле мстительной Геры разум, гонялся по берегу за супругой своею Ино, чтоб лишить ее жизни, Гермес проник во дворец и похитил дитя, и унес его через море в долину Нисейскую, а Ино вместе с сыном Мелькартом бросилась в море, но боги их превратили в дельфинов"...

Буквы прыгают перед глазами, сердце жарко колотится. Митрадат закрывает свиток и прячет подальше футляр, говоря себе — "Всё это сказки". Но не хочет больше читать.

123 ... 789

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓