Блин. Не надо. Богдан — эт вам...эт вам не хухры-мухры, блин! Он знаете, на что способен?! На совершенно невообразимые вещи! Он стрелочки на брюках умеет гладить!!..
— Gott sei Dank! — кивнул мой научрук. — Ох...я когда-нибудь добьюсь, чтоб вас взяли в музей экспонатом.
Ха!.. Согласен! Но ток вместе с Вами, Профессор!!
— Homo eugenicus! — Игнатий Матвеич мечтательно поглядел в потолок.
Хм. Не, лучше что-нибудь...такое...как бы это выразить мысль по сути своей и природе пошлую, а...
— Евгений, не ёрничайте, иначе пошлю Вас...к Женщине!
Ой, нет!
Раздался короткий вежливый стук в дверь...и затем дверь сразу же беспардонно распахнулась, запуская в кабинет поток шума из коридора. Ну, да. Конечно. Так входить сюда могут только избранные люди. Привет копателям!
— Славка! — руку ему протягиваю. — Меня Профессор женщинами пугает!
— А меня, блин, сами женщины! — мотнул головой Слава и второй рукой поздоровался с Профессором.
Да как они тебя вообще терпят, я не пойму! Ты, кстати, не в курсе, что стучать в подобных заведениях, ну...типа, университета...не принято?
— Почему это?
Считается, что тот, к кому ты стучишься, не может что-то скрывать или заниматься чем-то...непотребным...или противозаконным...
— Ух, — кивнул Славка, — зная тебя, Женька, я лучше постучу!!.. Просидел, блин, в архиве битый час, а эта...Эльвира...
— Станислав, — Профессор уже засыпал в кружку кофе. — Не грешите на женщин. Расскажите лучше, что Вы откопали.
Историки, блин, бывают двух типов — эт я понял давно. Славка, бля, возьми стул, а!! Первые — это архивные крыски. Клещики. У них там всё замечательно, всё по полочкам расставлено...каждая эпоха — на своём месте. Петру Великому никак нельзя на вторую полку, так как там Екатерина. Людовик — на соседней, а Фридрих Красивый через пролёт...грозит ордену. Вторые — это Славки. Копатели и выгребатели всякого страшно интересного мусора из закромов Родины. И не только. Бегатели по развалинам и подземкам. Спят в спальниках на голом ветру. В поле. На земле холодной... Ка-а-айф-ф-ф! Хочу снова на практику!!.. Славка, возьми меня на раскопки, а!!
— Не возьму.
Почему?!
— Ты, — усмехается, жуя печенье, — собьёшь мне студентов с истинного пути! Они вместо того, чтоб лопатами орудовать да замеры делать, будут за тобой гуськом ходить!
Ну, вот. Ещё один. Нет, Славка, нет, нет!
— Ну, чё "нет" — да, да!! Знаю я...— а потом ещё девочки на своих мальчиков плакаться к тебе в палатку...косяками... Не! Читай, Женя, лекции!
Игнатий Матвеич смеётся. Помнит он эти косяки. Не, Профессор, самое смешное было то, как смотрели на меня пацаны после этих...походов девчачьих. В мою палатку. Ночами. Поверить они, мальчики бедные, не могли, что мы там...разговаривали!!
Эх...
Откопал Славка на этот раз какой-то скелет. Матвеич заинтересовался. Сначала. Даже про трубку свою пыхтящую забыл, в кабинете стало чуть меньше дыма, и я уже понадеялся, что приход мне не светит. Но...потом оказалось, что скелет собачий.
— Станисла-а-ав!..
Однако собака лежала особым образом!! Игнатий Матвеич! Эту породу псов завезли купцы, продавали их как декоративных. Ну, как игрушки...чтоб не скучало высокочтимое дворянство...
— Славка...ты чё, гранжа услушался?
— Женя, — поморщился копатель, — ты не понимаешь! Ты вдумайся только, ведь если останки датируются...
— Ну, — головой качаю, — родила меня мама в бурное время...
Славка фыркнул, не договорив.
— Сер и тёмен, как самый дремучий лес, — нахмурился копатель. — Наверное, ещё и по ночам спишь. Ты, Евгений Петрович, разлагаешься на глазах!
Ага! Славка! Вот сегодня ночью я, честно, — спал! Каюсь! Но...утром наверстал. Упущенное... Интересно, а Бог на работу опоздал?
Профессор посмотрел на часы и вздохнул.
— Ну-у...— протянул он горестно и поднялся со стула, поправив пиджак, — пошёл я заседать...
— Что нового приняли? — усмехнулся Славка, вытряхивая из пакетика остатки печенья.
И сразу же пожалел, что спросил, потому как Игнатий Матвеич хищно улыбнулся и напомнил: Ваше, молодые люди, присутствие там тоже требуется...вообще-то.
Не. Ну их.
Глядим на научрука. Просительно. Вдвоём. Профессор, ну...возьмёте нас, будет только хуже. Славка, как всегда сядет на первый ряд и сразу же уснёт, вытянув ноги до самой доски, а я...тож с ним за первой партой, только...только я-то не усну...я заседать буду! Активно! По полной программе!
— Тогда, Вы, Евгений, — в архив! — пригрозил пальцем Профессор, — А Вы, Станислав...— он помолчал, раздумывая, каким бы страшно важным делом занять своего аспиранта, — проверьте антивирусник на моём компьютере...
Переглянулись мы со Славкой. Вот это другой разговор! Хотя...блин, в архив... Я ж в таком виде... Что там со мной сделают?!
Славка аж поёжился. И заварил кофе покрепче.
— Давай, — говорит, — ещё по кружке, и...за дело. За делЮ.
Ага. Где у нас тут...сахар был...
Славка усмехнулся чему-то своему и помешал кофе профессорской ложечкой.
Чего ты, Станислав Абрамыч? Молчишь да гадости думаешь?
— Был я, Женька, вчера в одном заведении...— говорит задумчиво.
И?
— И посетила меня мысль.
Обалдеть. Это ж...здорово. Должно быть.
— Антивирусник Матвеича я исправлю, — продолжает, постукивая ложечкой по кружке, — он у него просто новый какой-то и наижутчайше крутой, потому рубит всё. К повседневной лабораторной жизни неприспособлен. Фильтры надо убрать. Некоторые.
Закидываю в кружки сахар. Ну и?
-...а если не получится убрать фильтры, — продолжает, — придётся убивать его вместе со всей системой.
Плохо дело. Точнее, не плохо, а — хлопотно.
— Вот-вот, — кивает, — хлопотно. Но не смертельно.
К чему ты это?
— Понимаешь, Жень...с компьютерами так можно. Убил систему, потом поставил её заново. Глянул — работает, сволочь... Ну, и здорово...пошёл кофе пить!
Станислав Абрамыч... Эт Эльвира архивная так на тебя подействовала? Большая Женщина?
— И она тоже, — отхлебнул кофе.
— Славка...— говорю, — не грузись ты...как тот ядрёный компьютер, а. У меня тут в рюкзаке пара дисков новых ска-панков завалялись... Во. Держи.
Берёт диски и продолжает рассуждать.
— Давно уже мировое научное сообщество пришло к компромиссному и удобному для всех заключению. Нормальность есть здоровье психическое и физическое. Та база, если хошь, та планка, тот пункт отправной, от которого отталкивается любой...человек.
Эх, ты...копатель...нашёл бы себе девушку, что ли...
— ...но отталкиваясь, — качает головой Славка, — к величайшему сожалению, человек этот, даже быть может врач, попадает в непроходимые дебри ненормальности. Неформальности... И...что тут где? — вскинул голову. — Как с этим со всем бороться? Кто-то скажет непременно: "Уничтожать!". Да, убираться в тёмном страшном царстве, подметать мусор безумия и вешать лампочки, озаряя темноту светом чистой и непорочной истины... Тьфу! Как же всё зыбко и неопределённо...
Ну, есть немного...
-...а потом умудрённый истиной человек оглядывается на своё светлое и надёжное здоровое состояние, нормальное состояние, и вопрошает: "Помилуйте, а где же оно? ".. И эхо его слов миллион раз отражается в тёмном чуждом мире и улетает прочь...
Молчу. Кофе допиваю, на Славку смотрю и молчу. Под потолком витает дымок профессорской трубки. Чё ж она сказала-то тебе такое? Или не она?
— Хочу, Женька, чтоб люди компьютерами были.
Ну, эт ты загнул. Я, например, совсем не хочу.
— Зря, — хмурится Славка.— Зря, потому что они были б менее ригидны. И более восприимчивы. К новому... — щурится задумчиво, а потом будто вспоминает что-то и глядит на диски. — С трубами? — вопрошает.
— Конечно! Это же ска!
— Тогда замечательно, — улыбается и прячет диски в свой рюкзак. — Всегда уважал духовые.
Так. Пора мне...тоже к Женщине. Эй, копатель!.. Сидит, в себя ушёл полностью. Не слышит. Тормошу его за плечо... Очнулся, глядит на меня вопросительно.
— А ходил-то ты куда? — спрашиваю.
— В смысле?
— В какое-такое страшное заведение, навевающее мысли?
— А-а... — протянул, — в больницу.
Так, я кружку мыть не буду — вернусь ещё. Надеюсь. В какую больницу-то? Эт по поводу...воспаления бронхита?
Прозвенел звонок. По центральной лестнице сбежать и — в подвал. В хранилище светлых непорочных истин...порочить эти самые истины. Ха!
— Не, — Славка качает головой, — в психиатрическую. И по другому поводу.
Стою в дверях. Слышу, как за стеной начинается...заседание. Кафедральное. Когда Профессор приходит с него, он всегда включает чайник, достаёт арабский кофе (чёрт, этот кофе никогда не кончается, его что, специально Матвеичу завозят?), набивает трубку и...берёт томик Маяковского. Красный. Читает. Вслух. Нам.
Мы слушаем. Потом меня тянет взять гитару...а гитары рядом нет. Тогда я на листике тетрадном пишу или домой сбегаю. Играть. Славка же — на плечо лопату и — в поля. С новыми силами. С рвением.
Вот я и думаю...всё-таки, наверное, не так плохо, что заседания есть...у кого-то. Они проходят там, где-то за стенами. Ты только отголоски улавливаешь. Эти отголоски очень важны, ты по ним, как по маякам ориентируешься. В этот порт, мол, ни шагу!!
— Славка, — говорю, стоя на пороге, — хватит кофеин глушить. Иди лучше убери пару-тройку галочек.
Смотрит непонимающе. Типа, то есть?
— Возможно, антивирусник крутой да умный, — объясняю, — убрал галочку — убрал фильтр...
Иду по коридору. Университетскому. Не особо я в компьютерах разбираюсь, и про галочки мне объяснил Бог. Не помню уж, по какому поводу, потому что...у нас дома нет ни фильтров, ни антивирусника. Вообще.
И не будет никогда.
ПОЕЗДА
Pressure pushing down on me
Pressing down on you no man ask for,
Under pressure — that burns a building down
Splits a family in two
Puts people on streets...
Уезжать. Люди, как испуганная стая птиц или серебристый косяк рыб, срываются с мест и стремятся. Мчатся. В принципе, никуда конкретно. В другое место. С которого их снова что-то спугнёт... А за двойным стеклом вагонного окна, под ритмичное перестукивание... тум-ба-ба-ба...тум-ба-ба-ба...проносится мгновение. Не ты уезжаешь от своего прошлого, оно бросает тебя. В холодном пустом вагоне поезда. Оно отпускает...ослабляет хватку...только для того, чтобы посмотреть, что из этого получится и что ты станешь делать, когда останешься один.
Натан устроился на самом конце широкой деревянной скамьи, у окна, вытянул ноги и положил на них гитару. Лучшее в жизни происходит с тобой сейчас. Не в далеком беззаботном и счастливом детстве, когда бабушка кормила некончающимися блинами с малиновым вареньем, а игры во дворе прекращались только с наступлением глубокой темноты. Не в безудержном, полном необоснованных надежд, будущем, когда деревья уже станут большими, сгниют и свалятся наконец на ближайшую проезжую часть, чем вызовут массу забот своими длинными шершавыми телами и трепещущими листьями. Не на том месте, которое предназначила для них судьба.
Тум-ба-ба-ба... Тум-ба-ба-ба...
Что-то происходит именно сейчас. Между блинами и мёртвыми телами на гладком утрамбованном асфальте должно ещё что-то произойти.
Когда поезд делал резкие движения, Нат осторожно придерживал гитару за деку. От ветра пальцы совсем окоченели, и вряд ли отогреются в вагоне. Пусть даже ехать долго. Под потёртым, пропитанным пылью, чехлом чувствовались крепкое дерево акустики, натянутые стальные струны, дребезжащие струны...гриф, как смертоносный клинок... Стоит только дёрнуть молнию на чехле, обнажить звук и...
Пусть даже ехать долго,
Пусть долго уезжать...
Струны дребезжали тем заметнее, чем сильнее Натан их дёргал. Но вагон был совершенно пуст. Даже прошлое куда-то...делось.
И не смотри с укором,
Я — пророк...
Тум-ба-ба-ба... Тум-ба-ба-ба... На стекло упали крупные капли дождя.
— Ну, а здесь должны быть друмы... — кивнул сам себе Натан и усмехнулся.
Вихрю никогда не нравились эти стихи. Вихрь вообще не переносил поэтическое творчество своих...ну, наше, короче. Конечно, он имел на это полное право. Он старше. Опытнее в жизни и музыке. Талантливее, наверное...
— Ты выкидываешь слова, — качал головой Вождь, — грубые, простые, косные... Словно разряжаешь обойму!
— Блин, Вождь, если бы у меня была обойма... — мечтательно, но всё-таки с некоторой досадой отвечал Натан, — я б её в тебя разрядил, это точно.
Леш смеялся от души.
— Брось, Нат, — говорил он, — Вождь просто видит себя в роли пророка.
Взгляни,
Там ветер наполняет чьи-то паруса!
Я оставляю тебя здесь
И не прошу прощенья...
Я слышу их дыхание,
Внутри!
Так сильно...
— Знаешь, Нат, — с напускной серьёзностью говорил Леш, — есть такая вещь, рифма называется...
Ха! Удивил.
Окно покрылось тонкими косыми струйками дождя. Натан слабо улыбнулся и резко дёрнул по струнам.
Я позвонил тебе, спустя сто лет,
Я просто позвонил —
Ты не ответил.
И кто-то мне сказал,
Что тебя нет.
Что нет тебя, мой Вождь, на этом свете.
Вагонные двери стукнулись. Тишина и пустота.
Нат отложил гитару, закурил и долго смотрел на двери. Ни-ко-го.
Я смерть твою с собой ношу...
Она мне дорога.
Ночной порой, бывало, я сидел с ней у костра.
Мы пили вместе горький чай,
Вино и ели хлеб,
Я к ней привык,
Она — ко мне.
Так что живи, старик!
Натан затаил дыхание, не сводя глаз с дверей. Он сам напоминал себе индейского шамана, вызывающего дух умершего друга. Страшный волосатый и седой дух, блин.
Тёмный длинный туннель. Тум-ба-ба-ба... Тум-ба-ба-ба... Когда туннель закончился, темнота рассеялась, но вагон по-прежнему был пустым. Натан снова закурил и вяло провел ладонью по струнам.
На кой безумие дано,
Раз я...
Слова никак не приходили. Струны отчаянно звали, а слова всё никак не приходили.
Раз я...
Нат сдался и отложил гитару.
— Я не поэт, Вовка, ты сам знаешь! — сказал он в пустоту. — Мог бы и появиться.
SMS-КА БОГУ
Тоска-а-а...
Пыль сдуваю с корешка книги. Летит. Пыль. Кружится в скромном солнечном свете. Кажется, что свет сюда даже не проникает...он...прокрадывается, блин. Потом понимает, что глупость сделал, необдуманно совершенно поступил, и обратно возвращается...
